Век Джойса

Элиот потому и предпочитал Данте Шекспиру, что у первого "более мудрое отношение к жизни". У Данте за спиной "высшая" философия Фомы Аквинского, у Шекспира же — "запутанная", "беспорядочная" философия Ренессанса, состоящая из "лоскутов". Впрочем, и "Шекспиру повезло со временем. А нам — нет". Ведь стихи были повседневной частью жизни елизаветинцев, на улицах звучали песни и баллады, в театре — драмы в стихах. А кому они нужны сегодня "специалисту", "профессионалу", "винтику" отлаженной системы? Поэзия перестала быть формой общности людей. Между тем, "смерть поэзии — подлинная трагедия для человека". Не оттого ли "полые люди" и "бесплодная земля"?..
Для Элиота Гамлет — отправная точка на пути к Пруфроку. В нем нет христианского смирения и дантовской цельности. Сам он — "осколок систем", дитя неверия. Шекспир не может претендовать на роль духовного пастыря, ибо не знает "быть или не быть". Хотя Гамлет — "трудный орешек", в нем предпосылки Руссо…
У Шекспира Элиот приемлет мудрость и трагическую ясность последних пьес и сонетов — то, что сближает его с Донном. Любимая пьеса Элиота-Кориолан. В Бесплодной земле Элиот вспоминает "поверженного гордыней" Кориолана, который для него — символ личности, лишенной Бога. Элиот и сам думал написать поэму на эту тему, но исполнил замысел лишь частично — в стихотворениях Триумфальный марш и Муки государственного деятеля.
Как у большинства модернистов, эрудиция Элиота кажется беспредельной: Аристофан, Эсхил, Софокл, Вергилий, Овидий, Данте, Гвидо Кавальканти, де ла Крус, Шекспир, Марлоу, Генри Воэн, Донн, Блейк, Свифт, Лонселот, Эндрюс, Генри Ньюмен, Браунинг, Теннисон, Киплинг, Мильтон, Бомонт, Флет-чер, Реми де Гурмон, Вордсворт, Голдсмит, Готье, Бодлер, Вер-лен, Лафорг, Жерар де Нерваль, Вагнер, Уайльд, Бэббит, Хьюм, Ш. Моррас, Ш.-Л. Филипп, Вебстер, Мидлтон, Поп, По, Го-торн, Генри Джеймс, Спенсер, Фитцджеральд, Хаксли, Конрад, Э.Лир, Гуссерль, Л. Кэррол, Евангелие, Псалтырь, Откровения Иоанна Богослова, Упанишады, Махабхарата, католические литании, спиричуэлз: негритянские песнопения, псалмы, молитвы, плясовые песни, детские считалочки, Будда, христианские пророки, отцы церкви, имена, имена, имена…
Книги, книги, книги…
Каждое слово, каждый образ — это целое напластование: философий, религий, этик, но и конкретностей, прозаизмов, вульгаризмов, самой жизни. Здесь требуется даже не дешифровка, как у Джойса, а погружение в этот круто заваренный интеллектуальный мир.
Бесконечные намеки, недомолвки, реминисценции, открытые и замаскированные цитаты, сложная система отсылок, изощренная имитация разных поэтических техник, виртуозность ассоциаций, безбрежность метафор, парафразы, речитативы, аллитерации, ассонансы, расширенные виды рифм, смешение арго и сакральных текстов, насыщенная до предела суггестивность слова и при всем том — невиданная органичность, полное растворение реминисценций в аллюзиях поэта.
 
 
Если прийти сюда
 
Любым путем и откуда угодно
 
В любое время года и суток,
 
Конец неизменен: вам придется отставить
 
Чувства и мысли. Вы пришли не затем,
 
Чтобы удостовериться и просветлиться,
 
Полюбопытствовать или составить отчет.
 
Вы пришли затем, чтобы стать на колени,
 
Ибо молитвы отсюда бывали услышаны.
 
А молитва не просто порядок слов,
 
И не дисциплина смирения для ума,
 
И не звуки молитвенной речи.
 
И то, о чем мертвые не говорили при жизни,
 
Теперь они вам откроют, ибо они мертвы,
 
Откроют огненным языком превыше речи живых.
 
Здесь, на мгновенном и вневременном перекрестке…
 
Есть три состояния, часто на вид похожие,
 
Но по сути различные, произрастающие
 
В одном и тот же кустарнике вдоль дороги: привязанность
 
К себе, к другим и к вещам; отрешенность
 
От себя, от других, от вещей; безразличие,
 
Растущее между ними, как между разными жизнями,
 
Бесплодное между живой и мертвой крапивой,
 
Похожее на живых, как смерть на жизнь.
 
Вот применение памяти: освобождение
 
Не столько отказ от любви, сколько выход
 
Любви за пределы страсти и, стало быть, освобождение
 
От будущего и прошедшего. Так любовь к родине
 
Начинается с верности своему полю действия
 
И приводит к сознанью, что действие малозначительно,
 
Но всегда что-то значит. История может быть рабством,
 
История может быть освобожденьем. Смотрите,
 
Как уходят от нас вереницей края и лица
 
Вместе с собственным "я", что любило их, как умело,
 
И спешит к обновленью и преображенью, к иному ритму.
 
Грех неизбежен, но
 
Всё разрешится, и
 
Сделается хорошо.
 
Если опять подумать
 
Об этих краях и людях,
 
Отнюдь не всегда достойных,
 
Не слишком родных и добрых,
 
Но странно приметных духом
 
И движимых общим духом,
 
И объединенных борьбою,
 
Которая их разделила;
 
Если опять подумать
 
О короле гонимом,
 
О троих, погибших на плахе,
 
И о многих, погибших в безвестье,
 
Дома или в изгнанье,
 
О том, кто умер слепым,
 
То, если подумать, зачем
 
Нам славословить мертвых,
 
А не тех, кто еще умирает?
 
Вовсе не для того,
 
Чтоб набатом вызвать кошмары
 
И заклятьями призрак Розы.
 
Нам не дано воскрешать
 
Старые споры и партии,
 
Нам не дано шагать
 
За продранным барабаном.
 
А те, и что были против
 
И против кого они были,
 
Признали закон молчанья
 
И стали единой партией.
 
Взятое у победителей
 
Наследуют от побежденных:
 
Они оставляют символ,
 
Свое очищенье смертью.
 
Всё разрешится, и
 
Сделается хорошо,
 
Очистятся побужденья
 
В земле, к которой взывали.
 
 
Прелюдии и Рапсодии Элиота мне представляются поэтическим экстре Улисса: однообразие жизни, тупость людей, их покорность судьбе в контексте размышлений поэта на вечные темы.
 
Безымянный герой, которого полночь застала на улице, движется по кругам урбанистического ада. Время, равнодушное к драмам, разыгрываемым в ночи, строго регламентирует границы его путешествия. Сухая четкая фиксация времени: двенадцать, полвторого, полтретьего, полчетвертого, четыре создает впечатление протяженности улиц… Герой весь во власти подсознательных импульсов, и мы оказываемся очевидцами "растворения мысли в иррациональном, почти сюрреалистическом коллаже отрывистых впечатлений". Всё дано в неустойчивом, смещенном состоянии — уличные фонари говорят, лопочут, бормочут, гудят, луна подмигивает, улыбается, гладит траву… Мотив безумия проникает в стихотворение вместе с лунным светом.