Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1927
  
ИВАН ИВАНОВИЧ ГОНОРАРЧИКОВ
 
(Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей.)
 
 
Писатель
 
Иван Иваныч Гонорарчиков
 
правительство
 
советское
 
обвиняет в том,
 
что живет-де писатель
 
запечатанным ларчиком
 
и владеет
 
замок
 
обцензуренным ртом.
 
Еле
 
преодолевая
 
пивную одурь,
 
напевает,
 
склонясь
 
головой соловой:
 
— О, дайте,
 
дайте мне свободу
 
слова. —
 
Я тоже
 
сделан
 
из писательского теста.
 
Действительно,
 
чего этой цензуре надо?
 
Присоединяю
 
голос
 
к писательскому протесту:
 
ознакомимся
 
с писательским
 
ларчиком-кладом!
 
Подойдем
 
к такому
 
демократично и ласково.
 
С чего начать?
 
Отодвинем
 
товарища
 
Лебедева-Полянского
 
и сорвем
 
с писательского рта
 
печать.
 
Руки вымоем
 
и вынем
 
содержимое.
 
В начале
 
ротика —
 
пара
 
советских анекдотиков.
 
Здесь же
 
сразу,
 
от слюней мокра,
 
гордая фраза:
 
— Я —
 
демократ! —
 
За ней —
 
другая,
 
длинней, чем глиста:
 
— Подайте
 
тридцать червонцев с листа! —
 
Что зуб —
 
то светоч.
 
Зубовная гниль
 
светит,
 
как светят
 
гнилушки-огни.
 
А когда
 
язык
 
приподняли робкий,
 
сидевший
 
в глотке
 
наподобие пробки,
 
вырвался
 
визг осатанелый:
 
— Ура Милюкову,
 
даешь Дарданеллы! —
 
И сраэу
 
все заорали:
 
— Закройте-ка
 
недра
 
благоухающего ротика! —
 
 
 
Мы
 
цензурой
 
белые враки обводим,
 
чтоб никто
 
не мешал
 
словам о свободе.
 
Чем точить
 
демократические лясы,
 
обливаясь
 
чаями
 
до четвертого поту,
 
поможем
 
и словом
 
свободному классу,
 
силой
 
оберегающему
 
и строящему свободу.
 
И вдруг
 
мелькает
 
мысль-заря:
 
а может быть,
 
я
 
и рифмую зря?
 
Не эмигрант ли
 
грязный
 
из бороденки вшивой
 
вычесал
 
и этот
 
протестик фальшивый?!
 
 
1927
   
ЧУДЕСА!
 
 
 
Как днище бочки,
 
правильным диском
 
стояла
 
луна
 
над дворцом Ливадийским.
 
Взошла над землей
 
и пошла заливать ее,
 
и льется на море,
 
на мир,
 
на Ливадию.
 
В царевых дворцах —
 
мужики-санаторники.
 
Луна, как дура,
 
почти в исступлении,
 
глядят
 
глаза
 
блинорожия плоского
 
в афишу на стенах дворца:
 
"Во вторник
 
выступление
 
товарища Маяковского".
 
Сам самодержец,
 
здесь же,
 
рядом,
 
гонял по залам
 
и по биллиардам.
 
И вот,
 
где Романов
 
дулся с маркерами,
 
шары
 
ложа
 
под свитское ржание,
 
читаю я
 
крестьянам
 
о форме
 
стихов —
 
и о содержании.
 
Звонок.
 
Луна
 
отодвинулась тусклая,
 
и я,
 
в электричестве,
 
стою на эстраде.
 
Сидят предо мною
 
рязанские,
 
тульские,
 
почесывают бороды русские,
 
ерошат пальцами
 
русые пряди.
 
Их лица ясны,
 
яснее, чем блюдце,
 
где надо — хмуреют,
 
где надо —
 
смеются.
 
Пусть тот,
 
кто Советам
 
не знает цену,
 
со мною станет
 
от радости пьяным:
 
где можно
 
еще
 
читать во дворце —
 
что?
 
Стихи!
 
Кому?
 
Крестьянам!
 
Такую страну
 
и сравнивать не с чем, —
 
где еще
 
мыслимы
 
подобные вещи?!
 
И думаю я
 
обо всем,
 
как о чуде.
 
Такое настало,
 
а что еще будет!
 
Вижу:
 
выходят
 
после лекции
 
два мужика
 
слоновьей комплекции.
 
Уселись
 
вдвоем
 
под стеклянный шар,
 
и первый
 
второму
 
заметил:
 
— Мишка,
 
оченно хороша —
 
эта
 
последняя
 
была рифмишка. —
 
И долго еще
 
гудят ливадийцы
 
на желтых дорожках,
 
у синей водицы.