Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1921
  
СТИХОТВОРЕНИЕ О МЯСНИЦКОЙ, О БАБЕ И О ВСЕРОССИЙСКОМ МАСШТАБЕ
 
 
 
Сапоги почистить — 1 000 000.
 
Состояние!
 
 
 
Раньше б дом купил —
 
и даже неплохой.
 
 
 
Привыкли к миллионам.
 
Даже до луны расстояние
 
советскому жителю кажется чепухой.
 
 
 
Дернул меня черт
 
писать один отчет.
 
«Что это такое?» —
 
спрашивает с тоскою
 
машинистка.
 
Ну, что отвечу ей?!
 
Черт его знает, что это такое,
 
если сзади
 
у него
 
тридцать семь нулей.
 
Недавно уверяла одна дура,
 
что у нее
 
тридцать девять тысяч семь сотых температура.
 
Так привыкли к этаким числам,
 
что меньше сажени число и не мыслим.
 
И нам,
 
если мы на митинге ревем,
 
рамки арифметики, разумеется, узки —
 
все разрешаем в масштабе мировом.
 
В крайнем случае — масштаб общерусский.
 
«Электрификация?!» — масштаб всероссийский.
 
«Чистка!» — во всероссийском масштабе.
 
Кто-то
 
даже,
 
чтоб избежать переписки,
 
предлагал —
 
сквозь землю
 
до Вашингтона кабель.
 
 
 
Иду.
 
Мясницкая.
 
Ночь глуха.
 
Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб.
 
Сзади с тележкой баба.
 
С вещами
 
на Ярославский
 
хлюпает по ухабам.
 
Сбивают ставшие в хвост на галоши;
 
то грузовик обдаст,
 
то лошадь,
 
Балансируя
 
— четырехлетний навык! —
 
тащусь меж канавищ,
 
канав,
 
канавок.
 
И то
 
— на лету вспоминая маму —
 
с размаху
 
у почтамта
 
плюхаюсь в яму.
 
На меня тележка.
 
На тележку баба.
 
В грязи ворочаемся с боку на бок.
 
Что бабе масштаб грандиозный наш?!
 
Бабе грязью обдало рыло,
 
и баба,
 
взбираясь с этажа на этаж,
 
сверху
 
и меня
 
и власти крыла.
 
Правдив и свободен мой вещий язык
 
и с волей советскою дружен,
 
но, натолкнувшись на эти низы,
 
даже я запнулся, сконфужен.
 
Я
 
на сложных агитвопросах рос,
 
а вот
 
не могу объяснить бабе,
 
почему это
 
о грязи
 
на Мясницкой
 
вопрос
 
никто не решает в общемясницком масштабе?!
 
 
1921
  
ПРИКАЗ № 2 АРМИИ ИСКУССТВ
 
 
 
Это вам —
 
упитанные баритоны —
 
от Адама
 
до наших лет,
 
потрясающие театрами именуемые притоны
 
ариями Ромеов и Джульетт.
 
 
 
Это вам —
 
пентры,
 
раздобревшие как кони,
 
жрущая и ржущая России краса,
 
прячущаяся мастерскими,
 
по-старому драконя
 
цветочки и телеса.
 
Это вам —
 
прикрывшиеся листиками мистики,
 
лбы морщинками изрыв —
 
футуристики,
 
имажинистики,
 
акмеистики,
 
запутавшиеся в паутине рифм.
 
Это вам —
 
на растрепанные сменившим
 
гладкие прически,
 
на лапти — лак,
 
пролеткультцы,
 
кладущие заплатки
 
на вылинявший пушкинский фрак.
 
Это вам —
 
пляшущие, в дуду дующие,
 
и открыто предающиеся,
 
и грешащие тайком,
 
рисующие себе грядущее
 
огромным академическим пайком.
 
Вам говорю
 
я —
 
гениален я или не гениален,
 
бросивший безделушки
 
и работающий в Росте,
 
говорю вам —
 
пока вас прикладами не прогнали:
 
Бросьте!
 
 
 
Бросьте!
 
Забудьте,
 
плюньте
 
и на рифмы,
 
и на арии,
 
и на розовый куст,
 
и на прочие мелехлюндии
 
из арсеналов искусств.
 
Кому это интересно,
 
что — "Ах, вот бедненький!
 
Как он любил
 
и каким он был несчастным…"?
 
Мастера,
 
а не длинноволосые проповедники
 
нужны сейчас нам.
 
Слушайте!
 
Паровозы стонут,
 
дует в щели и в пол:
 
"Дайте уголь с Дону!
 
Слесарей,
 
механиков в депо!"
 
 
 
У каждой реки на истоке,
 
лежа с дырой в боку,
 
пароходы провыли доки:
 
«Дайте нефть из Баку!»
 
Пока канителим, спорим,
 
смысл сокровенный ища:
 
«Дайте нам новые формы!» —
 
несется вопль по вещам.
 
 
 
Нет дураков,
 
ждя, что выйдет из уст его,
 
стоять перед «маэстрами» толпой разинь.
 
 
 
Товарищи,
 
дайте новое искусство —
 
такое,
 
чтобы выволочь республику из грязи.
 
 
1921
   
ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ
 
 
 
Чуть ночь превратится в рассвет,
 
вижу каждый день я:
 
кто в глав,
 
кто в ком,
 
кто в полит,
 
кто в просвет,
 
расходится народ в учрежденья.
 
Обдают дождем дела бумажные,
 
чуть войдешь в здание,
 
отобрав с полсотни —
 
самые важные! —
 
служащие расходятся на заседания.
 
Заявишься:
 
"Не могут ли аудиенцию дать?
 
Хожу со времени она". —
 
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
 
объединение Тео и Гукона".
 
 
 
Исколесишь сто лестниц.
 
Свет не мил.
 
Опять:
 
"Через час велели прийти вам.
 
Заседают:
 
покупка склянки чернил
 
Губкооперативом".
 
 
 
Через час:
 
ни секретаря,
 
ни секретарши нет —
 
голо!
 
Все до 22-х лет
 
на заседании комсомола.
 
 
 
Снова взбираюсь, глядя на ночь,
 
на верхний этаж семиэтажного дома.
 
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
 
"На заседании
 
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".
 
 
 
Взъяренный,
 
на заседание
 
врываюсь лавиной,
 
дикие проклятья дорогой изрыгая.
 
И вижу:
 
сидят людей половины.
 
О дьявольщина!
 
Где же половина другая?
 
"Зарезали!
 
Убили!"
 
Мечусь, оря.
 
От страшной картины свихнулся разум.
 
И слышу
 
спокойнейший голосок секретаря:
 
"Оне на двух заседаниях сразу.
 
В день
 
заседаний на двадцать
 
надо поспеть нам.
 
Поневоле приходится раздвояться.
 
До пояса здесь,
 
а остальное
 
там".
 
 
 
С волнения не уснешь.
 
Утро раннее.
 
Мечтой встречаю рассвет ранний:
 
"О, хотя бы
 
еще
 
одно заседание
 
относительно искоренения всех заседаний!"