Дорога неровная
— Ну, как? Пойдем завтра расписываться?
Отдел записей гражданского состояния или попросту — ЗАГС — находился в небольшом рубленом домике, идти туда надо было через станционные пути, вверх на небольшую горку. Максим шёл в новом костюме, в новом полупальто-«москвичке» и начищенных сапогах: ботинки не любил. Он чувствовал себя немного скованно в этой одежде, потому что ему нравилось военное — шинель, фуражка, сапоги, он даже подпоясывался только старым кожаным армейским ремнем. И если бы не надо было идти рядом с Павлой, да ещё в такое важное место, как ЗАГС, он бы надел свою обычную одежду.
Максим вел под руку Павлу, тоже наряженную в новое — шерстяную шаль, пальто с цигейковым воротником, на ногах — чёрные, недавно купленные, полусапожки на невысоком каблучке. Он задрал самодовольно бритый подбородок вверх (не любил бороду, носил только «ворошиловские» усики), горделиво посматривая по сторонам, дескать, смотрите все, какая у меня молодая жена.
В ЗАГСе их встретила сухощавая, одетая в строгое чёрное платье женщина.
— Что вы хотите? — она и её молоденькая помощница внимательно смотрели на пару: крепкого мужчину с весёлыми, пожалуй, даже озорными глазами, и его спутницу, которая была, вероятно, лет на десять, если не больше, моложе, уже заметно располневшую от беременности.
— Да вы понимаете, дорогая дамочка, вот расписаться решили, — очень учтиво произнёс Максим, но женщина вдруг выпрямилась над столом и сердито уставилась на шутника.
— Я вам не дамочка! — отчеканила она звонко. — Я — советская служащая и член партии!
Максим смутился и пробормотал:
— Извините, конечно, товарищ… нам бы вот… расписаться… — и скосил глаза на живот Павлы, дескать, войдите в наше положение.
Служащая смягчилась.
— А где же вы раньше были? — она тоже выразительно посмотрела на живот Павлы, отчего та мгновенно покраснела.
— Да так уж как-то, — Максим, сраженный суровостью служащей ЗАГСа, развел руками. — Всё думали: успеем ещё…
— Ну что же. Пишите заявление, — и она подала бланки для заполнения. — А регистрация через месяц, потому что положен испытательный срок, вдруг вы раздумаете вступить в законный брак.
— Ну, — разочарованно вздохнул Максим, — это нам уже поздно. Нам бы сегодня. А испытательный срок нам не нужен, мы давно вместе и расходиться не собираемся, — он улыбчиво посмотрел на Павлу, мол, подтверди, что говорю правду.
— Жених, — строго заявила служащая, — не спорьте, пожалуйста, таковы правила, и я их из-за вас нарушать не собираюсь.
Максим вытаращился на неё не столько из-за отказа, сколько из-за такого необычного для него слова — «жених». Павла не выдержала и улыбнулась, глядя на молодую женщину, улыбнулась и служащая, отчего лицо её стало милым и простым.
— Ну, хорошо, — неожиданно смилостивилась она, — раз у вас так уж получилось, то, думаю, в интересах будущего ребёнка, чтобы он явился законнорожденным, я могу отступить от правил. Платите гербовый сбор, и оформим документы сегодня, — торжественно провозгласила служащая, при этих словах лицо помощницы просияло, видимо, девушка переживала за новобрачных, что им сначала отказали, но вмешаться не посмела.
— Да, Боже ты мой, — воскликнул Максим, — да я вам всё, что у меня есть, отдам!
— Все не надо, это вам не частная лавочка, — с достоинством возразила служащая, и Максим тут же выложил нужную сумму, а Павла заполнила бланки. Потом заведующая ЗАГСом сделала записи в толстой разлинованной книге, где велела Максиму и Павле расписаться, и затем торжественно провозгласила их мужем и женой. И всё — процедура бракосочетания была завершена легко и просто. Максиму вручили гербовый лист, где значилось, что брак Максима Егоровича Дружникова и Павлы Федоровны Ермолаевой узаконен.
Максим торжественно и аккуратно сложил плотный лист вдвое и бережно спрятал во внутренний карман пиджака: «Ну, голубушка, моя ты теперь навеки, и никому я тебя не отдам», — подумалось радостно. Да и Павла почувствовала себя как-то необычно, по-особенному, ведь с Копаевым она не регистрировалась, и хотя Витюшка носил его фамилию, сама Павла до сих пор была Ермолаевой, и вот она — Дружникова. Она улыбнулась заведующей, и та улыбнулась ответно, видимо, и ей тоже было приятно видеть новорожденную семью, хотя она и нарушила правила.
— Ой, Елена Михайловна! — пискнула испуганно помощница. — А когда же молодые целоваться будут? Они же не поцеловались даже!
Елена Михайловна всплеснула руками: ритуал и впрямь нарушен.
— В самом деле, молодые, вы должны обменяться первым супружеским поцелуем.
— Горько! — весело возвестила помощница и захлопала в ладоши.
— О! Это мы всегда готовы, — сверкнул глазами Максим, — это мы с дорогой душой! — и крепко поцеловал Павлу в губы.
В феврале следующего года Павла родила девочку, назвали ее торжественным нездешним именем — Лидия. На кого похожа — непонятно, и на немой вопрос глаз Максима Павла, улыбаясь, ответила:
— Это твоя дочь, Максим, — и поправилась. — Наша дочь.
От этого признания Максим не находил себе места: он — отец, у него дочь, у него с Павлой будет много детей — мальчишек и девчонок. С парнями, как подрастут, будет ходить на охоту, девочки будут помогать матери…
Мечты — мечтами, но семья увеличилась, и встала проблема, куда девать Лидушку: Павле пора выходить на работу, декретный отпуск невелик, да и Витюшке всего четвертый годок. Обсудив эти трудности, Дружниковы решили вызвать из Тюмени Ефимовну с детьми.
— Ничего, Панек, — заверил Павлу Максим, — прокормим и мать с детьми, поможем ей их на ноги поставить. Да и вообще расход в один котёл — жить легче, — это он намекнул на то, что не будет необходимости отсылать Ефимовне деньги.
Максим был добрым человеком, женившись на Павле, считал своим долгом помогать и её родне. Но когда Ефимовна приехала в Тавду с детьми, сразу дал ей понять, кто хозяин в доме: стукнул Ваську по затылку, увидев цигарку в его зубах — сам Дружников не курил, пригрозил отхлестать ремнем двенадцатилетнюю Зорьку за пререкания с матерью. И Ефимовна, привыкшая верховодить в доме, охотно подчинилась зятю, хоть и морщилась порой от его соленых прибауток, понимала: надо ладить с Максимом, добровольно взвалившим на себя тяжкую ношу — кормить-поить-одевать не только собственную семью, но и её с детьми. Однако бездельников и нахлебников Максим не терпел, потому сразу же устроил шестнадцатилетнего Василия в пожарную часть, а девчонки ещё учились в школе.
У Ефимовны хлопот было немало: шутка ли — обиходить троих малышей — через два года родился Гена, был мальчишка горбоносый, как мать, и светловолосый в отца — да стирка-варка для шестерых взрослых. Павла работала уже не в пожарке, а в редакции городской газеты, и не могла уделять достаточно времени для семьи. Девчонки же были не охочи до работы, это Максим приметил и однажды, когда Павла дала Заре свои туфли сходить на танцы в клуб, сказал:
— Ты, Панёк, своё-то бы приберегла. Мало ли что, а то мать не работает, Васька сам по себе, а девки… — он замолчал на миг, словно, решая, сказать ли, — а девки тебя не любят, видно, считают себя лучше. Худо будет — куска хлеба тебе не дадут. Зорька вон уже сейчас выпендривается, Зойкой велит себя называть.
Заря и правда, как только Ермолаевы приехали в Тавду, где их никто не знал, стала всем представляться Зоей, и домашним велела так себя называть. И если кто-то по привычке обращался к ней иначе, сердилась: «И что это вы, мама, выдумали мне какое-то коровье имя! Это все Панька, её пионерские штучки!»
Сёстры, и правда, Павла и сама видела, не очень почитали её, старшую сестру, а ведь находились на полном иждивении её и Максима, потому что «партизанскую» пенсию за Егора с Ефимовны сняли, объяснив это тем, что она вполне работоспособна, и может заработать пенсию сама. Может быть, неуважение сестёр возникло ещё тогда, когда Павла сошлась с Иваном Копаевым, и мать костерила дочь, не выбирая слов, а, может, и впрямь действовало бабушкино проклятие, которое отнюдь не способствовало миру в семье. Так не так, но Павле всегда труднее давалось счастье, которое потом обходило стороной и её детей. Но сейчас Павла, добрая и бесхитростная душа, в ответ на предостережение мужа рассмеялась: