Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

 Мы были воспитаны на книжном примере Павлика Морозова. Но жизнь сложнее вдалбливаемой схемы. И когда для Юлиана наступил выбор, он был сделан в пользу сыновьих чувств, которые дали уверенность и гражданскому мужеству. Не побоюсь высокопарности, но думаю, что здесь находится первый общественный урок из фактов его биографии.
 Что касается моих отношений с человеком из-за двери, то я решил «тянуть резину». Но эта материя имеет предел. Помню, что прошел не один месяц. И вот снова девчонка из деканата передает слова в повелительном наклонении.
 Иду. Объясняюсь, говорю, что Ляндрес никого не ругает, просто ищет возможную ошибку. В ответ — металл теперь уже в мой адрес.
 Что-то о «покрывательстве» и отсутствии долга. Пошел советоваться в партком. Там наш общий с Юлианом знакомый посмотрел на меня прозрачными глазами: не мне все это было сказано, а тебе, вот и действуй. Когда нам скажут, мы найдем, что делать.
 Третий разговор с лысым был совсем краткий и жесткий. Ему уже было известно мое обращение в партком. Теперь уже собеседник не настаивал, а требовал осознать ответственность.
 И вновь шло время. Юлиан совсем исчез из института. Мы еще по молодости не умели соединять общественное с личным. Охваченные всеобщим горем, правые и виноватые, с чувствами тревоги и неясности за будущее хоронили Сталина.
 А через какое-то время я поймал себя на мысли, что перестал думать о человеке за железной дверью, да и он не давал о себе знать. Так закончилась одна глава истории страны и началась другая.
 Много раз осмысливая ту ситуацию, я думаю о том, что если на меня был нажим, то какому же давлению пришлось подвергнуться Юлиану. Как отбросить от себя прилипчивую тень «сына врага народа»?
 И не просто отбросить, а искать правду в стране бесправия, добиваться управы на клевету в царстве произвола и доносительства?
 Где находить силы действовать, когда, кажется, инстинкт требует забиться в норку и замереть, чтобы не вызвать еще больших ослож- нений?
 Мне представляется, что именно проявившееся тогда стремление действовать, не смиряться с наиболее очевидным поворотом судьбы, а искать другой выход, пробиваться сквозь несокрушимые стены стали определяющей чертой не только характера, но и литературной работы Юлиана.
 В конечном итоге то, что несколько поколений нашей детворы играют в Штирлица, служит наилучшим подтверждением достижений на избранном Юлианом пути. Сейчас, когда рушатся многие представления о нашей истории, меняются идеалы, возрастает важность ценностей вечного достоинства.
 К ним, безусловно, относятся смелость, граничащая с риском, и порядочность, что сродни благородству, и преданность долгу, вплоть до способности пожертвовать собой.
 Герои Юлиана наделены этими качествами в достатке. Возможно поэтому они переживут наше лихолетье.
 Чем больше будут кромсать сознание людей рыночные отношения (ведь рынок — кулачный бой!), тем больше нужно иметь спасительных островов, зон безопасности, где еще оставались бы реликтовые отношения бескорыстия и добра.
 
 Поэтому, представляется, что спрос на героев Юлиана будет расти.
Агент интернационала 
 Давняя проблема «поэт и царь» у нас за неимением царей преобразилась в отношение «художник и власть».
 Здесь Юлиану «повезло» оказаться объектом многих слухов.
 Его мнимое звание секретного сотрудника КГБ росло быстрее, чем щетина его бороды, и сейчас приписывает ему погоны с зигзагами, не сходясь, правда, во мнении, сколько звезд посадить на каждое плечо. А может быть, прямо на маршала тянуть? Ну, как? Маршал КГБ! Неплохо. Такому и В.А. Крючков позавидовал бы.
 Если бы существовала категория тайных членов КПСС, то Юли- ану вполне можно было бы признаться и в этом, так как кто же пове- рит, будто беспартийному «Правда» доверяла быть своим спецкором?
 Однако я не считаю возможным пропустить один элемент отношений Юлиана с властью — стопроцентную и сразу поддержку курса на перестройку.
Не стоит рассчитывать, что это обязательно зачтется ему в плюс, кое-кто из его собратьев — писателей зачтет и в минус, особенно, если кроме «Сорока способов любви» издательства перестанут выпускать иную литературу.
 Конечно, таких издержек перестройки Юлиан не предполагал, да и сам зачинатель нового курса на них не рассчитывал. Но, как известно, и жар углей дает золу.
На первых порах политика обновления, названная перестройкой, далеко не всеми была встречена с пониманием. Что же касается писательских, да и вообще интеллектуальных кругов, то, пожалуй, только публицисты на нее откликнулись возгласами одобрения.
 С развернутыми позициями в адрес инициатора преобразований писем поступало мало. Поэтому два письма Юлиана, которые довелось читать и мне, были широко распространены.
Как принято тогда было говорить, их разослали по политбюро. Но круг ознакомления был значительно большим. И дело было не только в доброжелательной позиции популярного писателя, но и в большом наборе позитивных предложений.
 Следует оговорить и еще одно обстоятельство в этой связи. Лет двадцать назад перед всеми интеллектуалами замаячил вопрос об отношении к диссидентскому течению. У Юлиана было все, чтобы активно к нему примкнуть — факты биографии, взгляды, к тому же финансовая независимость.
Юлиан поступил иначе. Ему виднее, почему. Но, я убежден, — не из страха. Скорее всего по причине малой продуктивности этого направления общественной жизни, как оно тогда выглядело.
 И если так, — в этом была правомерность. Ведь либерализация, не будем себя обманывать, пришла сверху. Таким образом, интуиция, стремление к результативности подсказывали: грядущему обновлению надо помочь.
 …Внешне у посторонних людей могло сложиться впечатление, что Юлиан жил как бонвиван и жуир с обложки рекламного журнала.