Том 1. Стихотворения
Серьезнейшую тревогу внушает беззаботность относительно формы у наших молодых писателей, отчасти поощряемая критикой, отчасти — примером старших товарищей по роду литературы. С ходу пишутся толстенные романы, потому что нет времени написать, довести многократным возвращением к начатому до совершенной отделки, в меру дарования автора, небольшой рассказ. Пишутся огромные поэмы, и чтобы добраться до полноценной строфы или строки, там нужно «перелопачивать» вороха слов, строк и строф необязательных, случайных, подвернувшихся как бы при опыте импровизации, зарифмованных с такой приблизительностью и неряшливостью, что созвучия, как полуоборванные пуговицы, держатся на одной ниточке…
Бунин — по времени последний из классиков русской литературы, чей опыт мы не имеем права забывать, если не хотим сознательно идти на снижение требовательности к мастерству, на культивирование серости, безъязыкости и безличности нашей прозы и поэзии. Перо Бунина — ближайший к нам по времени пример подвижнической взыскательности художника, благородной сжатости русского литературного письма, ясности и высокой простоты, чуждой мелкотравчатым ухищрениям формы ради самой формы. Если уж говорить все до конца, так придется сказать и о том, что Бунин иногда бывает чрезмерно густ, как «неразведенный бульон», по замечанию Чехова о ранних его рассказах. Однако опасность излишней сгущенности прозы и стихов нам меньше всего сейчас угрожает, как раз нехватка сгущенности, сжатости, подобранности, экономичности письма — главная наша беда сегодня.
Нынешнее собрание сочинений И. А. Бунина, наиболее полное из всех выходивших в свет до сих пор, надо полагать, не залежится на складах подписных изданий и полках магазинов и библиотек. Конечно, и оно не может рассчитывать на безусловный прием у всякого читателя. Читательская масса многослойна, пестра, неоднородна. Для людей, прибегающих к печатной странице как средству только отдыха и отвлечения от каждодневных забот и обязанностей, ищущих в книге хитро завязанного сюжетного узелка, причудливых перекрестий любовной интриги, мелодраматических коллизий и успокоительной округленности концовки, то есть всего того, что отстоит поодаль от реальной серьезной жизни, ее вопросов и требований и широко используется в мировой практике изготовления духовного продукта, который принято называть чтивом, — для таких читателей сочинения Бунина могут и не представить ценной находки, не дошло еще до того. Нужно еще оговориться, что Бунин, конечно, не всегда обладал той магией доходчивости, какая была, скажем, у Чехова, равно пленяющего и самого искушенного, и в самой малой степени подготовленного читателя без привлечения примитивных средств занимательности.
Я не хотел бы здесь быть понятым так, будто я противник вообще занимательности в художественном произведении, сюжетной собранности и насыщенности действием или будто я не знаю у величайших наших художников страниц, исполненных напряженного драматического характера и просто увлекательности в лучшем смысле этого слова. Но я с детских и юношеских лет знавал страстных читателей книг, с уверенностью ставивших «Князя Серебряного» А. К. Толстого или исторические романы Григория Данилевского выше «Войны и мира», да и теперь еще не такая редкость читатель, предпочитающий «Поджигателей» Н. Шпанова «Тихому Дону», хотя, может быть, не всегда высказывающий это свое предпочтение из опасения быть осмеянным.
Бунин — художник строгий и серьезный, сосредоточенный на своих излюбленных мотивах и мыслях, всякий раз решающий для самого себя некую задачу, а не приходящий к читателю с готовыми и облегченными построениями подобий жизни. Сосредоточенный и углубленно думающий художник, хотя бы он рассказывал о предметах по первой видимости малозначительных, будничных и заурядных, — такой художник вправе рассчитывать и на сосредоточенность, и даже некоторое напряжение, по крайней мере поначалу, со стороны читателя.
Но это можно считать необходимым условием плодотворного «контакта» читателя с писателем, имея в виду, конечно, не одного Бунина, но всякого подлинного художника.
А. Твардовский
Стихотворения 1888–1899
«В полночь выхожу один из дома…» *
В полночь выхожу один из дома,Мерзло по земле шаги стучат,Звездами осыпан черный садИ на крышах— белая солома:Трауры полночные лежат.Ноябрь, 1888
«Пустыня, грусть в степных просторах…» *
Пустыня, грусть в степных просторах.Синеют тучи. Скоро снег.Леса на дальних косогорахКак желто-красный лисий мех.Под небом низким, синеватымВся эта сумрачная ширьИ пестрота лесов по скатамУгрюмы, дики, как Сибирь.Я перейду луга и долы,Где серо-сизый, неживойОсыпался осинник голыйЛимонной мелкою листвой.Я поднимусь к лесной сторожке —И с грустью глянут на меняЕе подслепые окошкиПод вечер сумрачного дня.Но я увижу на порогеДочь молодую лесника:Малы ее босые ноги,Мала корявая рука.От выреза льняной сорочкиЕе плечо еще круглей,А под сорочкою — две точкиСтоячих девичьих грудей.1888
«Как все вокруг сурово, снежно…» *
Как все вокруг сурово, снежно,Как этот вечер сиз и хмур!В морозной мгле краснеют окна нежноИз деревенских нищенских конур.Ночь северная медленно и грозноВозносит косное величие свое.Как сладко мне во мгле морознойМое звериное жилье!1888
«Под орган душа тоскует…» *
Под орган душа тоскует,Плачет и поет,Торжествует, негодует,Горестно зовет:О благий и скорбный!Буди Милостив к земле!Скудны, нищи, жалки людиИ в добре, и в зле!О Исусе, в крестной мукеПреклонивший лик!Есть святые в сердце звуки, —Дай для них язык!1889
«На поднебесном утесе, где бури…» *
На поднебесном утесе, где буриСвищут в слепящей лазури, —Дикий, зловонный орлиный приют.Пью, как студеную воду,Горную бурю, свободу,Вечность, летящую тут.