MEMENTO, книга перехода
Когда три эти большие внутренние причинные реки своими устьями соединяются и друг дружку наполняют, усиливают – риск резко растет. Возникает то, что я называю воронкой – особое предсамоубийственное состояние, в котором поводы и причины, к нему приведшие, уже не имеют значения (у ребенка это может быть и несчастная любовь, и двойка, и отобранная игрушка). Действует только конечное следствие: душа теряет себя и не руководится ничем, кроме давящей тоски и боли, ощущаемой уже не как боль, а как торжество, как озарение… В этой тьме – там, в закручивающейся воронке – поступки могут быть точно рассчитанными, изобретательными и последовательными – суженное сознание всегда кажется себе наконец-то ясным. Сознание сдавливается как петля, сжимается до точки – логично, никаких импульсов… И вот грань – миг, за которым событие уже неуправляемо, уже механически себя продолжает…
– Можно пример?
– У одной моей знакомой, молодой женщины, в результате несчастного случая погиб возлюбленный. У нее была маленькая дочка, не от этого человека, и после его смерти она почувствовала, что пропал смысл жизни. Крепилась полтора года, а потом как-то сошлось несколько огорчений – поссорилась с близкой подругой, неприятности на работе… И вот – совершила страшное: вместе со своей девочкой выбросилась из окна. В записке написала, что дочку прихватила, чтобы не оставлять ее сиротой.
– …
– Я знал и эту женщину, Лору Опалеву, и ее возлюбленного, Владимира Казьмина. Он был прекрасным художником, глубоким, светлым, солнечным человеком. Мы были с ним дружны и духовно близки. Лора тоже была светлой личностью, милой, мягкой, изысканно-интеллигентной. Писала интересные стихи. Но свет ее был отраженным – ей нужен был внешний источник, которым и стал для нее Он, ушедший. Он был ее солнцем и землей, она – его луной. И без него не выдержала, не удержалась на орбите жизни и совершила ужасное – язык не поворачивается сказать, но приходится – преступление.
Роковое свойство массы духовно недоснабженных душ: ценностная суженность, она же зависимость. Уймы людей в бытийных ненастьях теряют некие части своей бытийственности. Иной раз очень важные – средства к жизни, социальный статус, красоту, репутацию. Иной раз и сверхважные: ребенка, здоровье, любовь… Но все же не все! – Покуда есть жизнь и сознание, есть и то, ради чего стоит жить. Если жизнь продолжается и сознание работает, если ясна мысль и действует воля, – любым потерям можно противопоставить новые обретения, и сверх всего – не подвластные никаким судьбинам, неуничтожимые обретения духа.
Но при ценностной суженности, она же зависимость, переживается, что потеряно все – совсем, целиком, что ничего не осталось и никогда не вернется. Что больше жить нечем и незачем. У многих при этом сознание бессильно понимает, что жить нужно и можно, а жизнечувствие падает в тартарары. И просыпается зверь по имени мортидо – влечение к смерти, вот эта воронка, засасывающая в черную дыру…
Самоубийство всегда сопряжено с теснотой души и сужением сознания. Даже и в обычных, спокойных состояниях, в ясном, казалось бы, сознании, мы не воспринимаем мир целиком, только кусочками – не осознаем полностью ни своего прошлого, ни настоящего, ни тем более будущего – ведь и глазом мы видим только до линии горизонта. А в кризисных состояниях, сбившись с пути, человек словно бы попадает в густой колючий придорожный кустарник – ни зги не видать, ни просвета – и неведомо, что дорога-то рядом: соверши только усилие веры – рванись, продерись сквозь колючую тьму на дорогу, на свет!
Вот и нужна твердая добрая рука – рука знающего, что она есть, эта потерянная дорога, и готового помочь к ней прорваться. Или хотя бы окликающий голос, дающий внятные позывные. Можно и по телефону. Для подачи этих позывных мы и создали в восьмидесятые годы первый в СССР и России телефон доверия.
– Долгое время тема самоубийства в Союзе оставалась закрытой…
– Да, и статистика была засекречена, и в СМИ, и в литературе молчок: ни самоубийств, ни агрессии, ни секса – ничего такого у нас нет, все спокойненько, тишь да гладь. И вот на тебе – откуда-то вдруг все повылазило, да как люто. После того, как покончили с собой несколько детей членов Политбюро, Косыгин, тогдашний руководитель правительства, распорядился начать полузакрытые исследования по этой проблеме – включили первый тускленький зеленый свет. Профессором Айной Григорьевной Амбрумовой создан был первый в Москве и во всем СССР центр (сначала небольшая исследовательская группа) изучения и предупреждения самоубийств с телефоном доверия и кризисным стационаром. По ее приглашению я принял в этом участие. Работали на базах нескольких клиник и диспансеров, а в особо тесном содружестве – с институтом скорой помощи имени Склифосовского. Пришлось посотрудничать и с министерством внутренних дел, с некоторыми его закрытыми учреждениями. Проводили психологические исследования агрессивного и аутоагрессивного поведения в колониях, в тюрьмах.
– В чем состоял ваш личный вклад?
– Я бы не стал отделять его от работы всех наших сотрудников. По тем данным, которые были для нас доступны, мы постарались исследовать, люди каких социальных категорий и психологических типажей у нас в стране с наибольшей вероятностью совершают самоубийства и попытки самоубийств, по каким основным причинам, каким мотивам.
Изучали не только самоубийства, но и другие проявления агрессии, направленной на себя (аутоагресии) – всевозможные разновидности саморазрушительного поведения, осознанного и неосознанного, включая и такие общераспространенные, как пьянство и курение. Разрабатывали стратегии и тактики помощи разным людям, находящимся в предсамоубийственном состоянии – пресуициде (или после уже совершенной попытки, когда высоковероятен повтор). Ввели в практику способы оценки вероятности самоубийства и несколько спасательных техник – методов психологической реанимации – или, как это я теперь называю, ревивации, оживления души. Часть из этих способов может работать заочно – внедряться в произведения искусства, в печатный текст, что и я стараюсь по мере сил делать в своих книгах с некоторыми положительными результатами.
Еще задолго до начала работы в центре мне приходилось практически каждый рабочий день помогать кому-то, кто находился на грани самоубийства или в некоей степени приближения, либо в постсуициде – после совершенной попытки; помогать родным и близким самоубийц, их детям.
Моим исследовательским заключением, после множества наблюдений, стало понимание, что самоубийства и депрессии связаны не однозначно.
Люди, испытывающие тягу к самоубийству, не обязательно находятся в состоянии депрессии в медицинском значении этого слова. Большинство самоубийств совершается в состоянии активной душевной боли, которое я назвал психалгией: душа болит и тоскует невыносимо, жизнь – ад, но проявлений душевной угнетенности [6] может не быть практически никаких – энергичность, работоспособность, общительность, разносторонние интересы, цветущие таланты могут сохраняться вполне. Первый человек, на котором я убедился, что психалгия бывает и без депрессии (хотя депрессий без психалгии практически не бывает), был ваш покорный слуга.
Депрессивного человека легко опознать по внешним признакам даже без особой психологической квалификации. А человека психалгического – с душой страшно болящей, но с мозгом вполне бодрым – так просто не отличишь: невыносимая боль может прятаться под живостью, веселостью и обаянием; человек может искренне произносить жизнеутверждающие слова, делать много хорошего, вдохновлять на жизнь других, и лишь на какие-то мгновения из заглазья вдруг проступает тень…
Психалгия может быть острой, пронзающей как молния, бывает и затяжной, многолетней пыткой. Часто сопряжена с внезапной или постепенно нарастающей потерей стимулов существования, смысла жизни. Некая часть самоубийств – холодные философские суициды – совершаются и без психалгической составляющей, или с минимальной, – просто из-за ненахождения или потери ЗАЧЕМ – смысла жизни, или, как я предпочитаю говорить, смыслоценности. Это может произойти и на фоне, казалось бы, полного благополучия.