Сильвия и Бруно

— Буду счастлив привести их при первой же возможности, — заверил я. — Только я и сам не знаю, когда они мне опять встретятся.
— Не хочу вас расспрашивать, — сказал граф, — но должен заметить, что леди Мюриел просто сгорает от любопытства. Мы знаем почти всех в округе, и она всё пытается угадать, у кого из наших соседей живут эти детишки.
— Когда-нибудь, возможно, я всё ей объясню, но пока что...
— Благодарю. Придётся ей это пережить. Я, со своей стороны, внушаю ей, что это великолепная возможность поупражняться в терпении. Только едва ли она способна смотреть на вещи под таким углом. Э-э, да вот и они!
Это и вправду были наши детишки, ожидающие (со всей несомненностью, нас) на переходном мостике, куда взошли, видимо, всего пару секунд назад — леди Мюриел и её кузен миновали его, не приметив их. Завидя наше приближение, Бруно бросился навстречу, желая скорее похвастаться рукояткой от складного ножика (лезвие было отломано), которую он подобрал на дороге.
— И какая же тебе от неё будет польза, а, Бруно? — спросил я.
— Ещё не знаю, — беззаботно ответил Бруно. — Надо подумать  [68].
— Вот он, самый первый детский взгляд на жизнь, — заметил граф со знакомой улыбкой светлой грусти. — В этот период они больше заняты накоплением движимого имущества. Годы идут, и такой взгляд меняется. — И он протянул руку Сильвии, которая старалась держаться меня, немного перед ним робея.
Но приветливый пожилой джентльмен был не из тех, кого мог долго робеть какой бы то ни было ребёнок, будь он человечек или фея, и очень скоро Сильвия освободила мою ладонь, чтобы завладеть его рукой, — Бруно один остался верен своему первому другу. Мы нагнали молодую пару уже на станции, и оба они — леди Мюриел и Эрик — приветствовали детишек как своих давних приятелей, — последний даже промолвил: «Ну что, хватило вам одной свечки до Вавилона?»
— Да, и чуток осталось! — как ни в чём не бывало ответил Бруно.
Леди Мюриел в полнейшем изумлении глядела то на одного, то на другого.
— Как, Эрик, ты с ними знаком? — воскликнула она. — С каждым днём загадка становится всё таинственнее! Что за представление вы разыгрываете?
— Сейчас мы находимся где-то в середине Третьего акта, — подхватил Эрик. — Ты же не ждёшь, что загадка разрешится до наступления Пятого акта, не так ли?
— Слишком длинная пьеса, — последовал заунывный ответ. — Немедленно подавайте нам Пятый акт!
— Третий, Третий, говорю тебе, — безжалостно ответил молодой военный. — Сцена представляет собой железнодорожную платформу. Гаснет свет. Входит Принц (переодетый, разумеется) и его верный Слуга. Вот он, наш Принц, — Эрик взял Бруно за руку, — а здесь его покорный Слуга! Каково будет следующее приказание Вашего Королевского Высочества? — и он отвесил поклон на придворный манер своему сбитому с толку маленькому приятелю.
— Вы не Слуга! — возмутился Бруно. — Вы Дже… льмен!
— Слуга, Слуга, уверяю Ваше Королевское Высочество! — почтительно настаивал Эрик. — В подтверждение позвольте сослаться на мои разнообразные должности — в прошлом, настоящем и будущем.
— С чего начнём? — спросил Бруно, входя в роль. — Вы были чистильщиком сапог?
— И ещё ниже, Ваше Королевское Высочество! Несколько лет назад я даже предлагал себя в качестве Раба — «Доверенного Раба», так это, кажется, называется? — спросил он, обратившись к леди Мюриел.
Но леди Мюриел не слушала его — у неё что-то приключилось с перчаткой, и теперь она была полностью занята ею.
— И вы получили место? — спросил Бруно.
— Стыдно сказать, Ваше Королевское Высочество, — нет, не получил! Поэтому я заделался... заделался Просителем, который уходит ни с чем, — это называется Ухажёр. Являюсь таковым по сю пору — не правда ли? — И он снова бросил взгляд на леди Мюриел.
— Да помоги же мне, Сильвия, застегнуть эту перчатку! — леди Мюриел нетерпеливо склонилась к девочке и оставила вопрос без внимания.
— А дальше? — спросил Бруно.
— А дальше я надеюсь допроситься до Жениха. А уж после этого...
 
— Не дури ты голову ребёнку! — не выдержала леди Мюриел. — Хватит вздор нести!
— ...После этого, — преспокойно продолжал Эрик, — я уж рассчитываю занять место Домоправителя, и вот тут... Четвёртый акт! — провозгласил он, внезапно изменяя голос. — Свет ярче! Красные огни! Зелёные! В отдаленье слышен грохот.
И в следующую минуту поезд подкатил к платформе, на которую тот час же из билетной кассы и зала ожидания выплеснулся поток пассажиров.
— А пробовали вы когда-нибудь превратить свою жизнь, ну вот эту, реальную, — в драматическое представление? — спросил граф. — Так давайте попробуем. Лично я всегда находил в этом развлечение. Вот платформа: пусть она будет нашей сценой. По обеим сторонам её, как видите, устроены вполне приличные входы и выходы для актёров. На заднем плане — настоящий паровоз, катающийся взад-вперёд. Всё в движении, и люди, прохаживающиеся по платформе, основательно отрепетировали свои роли! Только посмотрите, как у них натурально выходит! Ни единого взгляда в сторону зрителей. И группируются всякий раз по-новому, не повторяясь!
И впрямь, выходило забавно, стоило только посмотреть на «сцену» с подобной точки зрения. Носильщик, и тот подвернулся, прокатив тележку с чьим-то багажом, и настолько реалистично выглядел, что поневоле тянуло зааплодировать. За ним двигалась разъярённая мамаша с жарким красным лицом, тащившая за собой двух орущих детишек и непрестанно зовущая кого-то, кто, по-видимому, должен был идти следом: «Джон! За мной!» Вошёл и Джон, очень смирный, очень тихий, весь обвешанный пакетами и свёртками. А за ним, в свою очередь, маленькая испуганная гувернантка, несущая толстого карапуза, который тоже не желал умолкать. Все дети голосили.
— Мимическая интерлюдия — на загляденье! — произнёс сбоку от меня пожилой граф. — Замечаете это выражение ужаса на лице гувернантки? Оно безупречно!
— Вы напали на совершенно новую жилу, — сказал я. — Большинству из нас Жизнь с её радостями предстаёт этаким рудником, который близок к истощению.
— К истощению! — воскликнул граф. — Да для любого, у кого есть хоть малейшие драматические наклонности, то, что мы видели минуту назад, — всего лишь Увертюра. Вот-вот начнётся настоящее действо. А вы идёте в театр, платите ваши десять шиллингов за кресло в партере и что получаете за свои деньги? Какой-нибудь диалог между парой фермеров, карикатурно обряжённых в фермерское платье, принимающих не менее карикатурные, неестественные позы, и уж просто абсурдных в своих потугах держаться свободно и непринуждённо вести беседу. Сходите-ка вместо этого на станцию да садитесь в третий класс, и вы услышите тот же самый диалог в натуре! Сидите в первом ряду, никакой оркестр не загораживает вида, и платить не нужно  [69]!
— Вы мне напомнили, — сказал Эрик. — При получении телеграммы платить не нужно. Ну что, справимся в почтовом отделении? — И он, взяв леди Мюриел под руку, зашагал в направлении телеграфного пункта.
— Наверняка Шекспир держал в голове ту же мысль, — сказал я, — когда писал: «Весь мир — театр»  [70].
Пожилой граф вздохнул.
— Так оно и есть, как ни взгляни. Жизнь прямая драма — драма, в которой всего пару раз вам прокричат «бис», а уж букетов и не ждите! — в глубокой задумчивости добавил он. — И вторую половину жизни мы проводим в сожалениях о том, чего натворили в первую половину!
— А весь секрет получения удовольствия, — продолжил он прежним бодрым тоном, — заключается в напряжённости чувства!
— Только не в современном эстетическом смысле, я полагаю? Помните ту девицу из «Панча», что неизменно начинает разговор словами: «Скажите, вы чувственны?»  [71]
— Ни в коем случае! — подхватил граф. — Единственное, что я имел в виду, так это напряжение мысли — концентрированного внимания. Мы упускаем добрую половину того удовольствия, которое могли бы получить от жизни, фактически по невнимательности. Возьмите любой пример: не имеет значения, насколько тривиальным может оказаться данное удовольствие, — принцип везде одинаков. Положим, X и Y читают один и тот же второсортный роман, взятый в библиотеке. X совершенно не даёт себе труда вникнуть в отношения характеров, от которых, возможно, и зависит интерес рассказа; он перескакивает через все описания обстановки или пейзажа и бегло пролистывает места, которые кажутся ему скучными, а тем пассажам, которые всё-таки прочитывает, едва ли уделяет достаточно внимания. Он продолжает читать просто от неспособности найти иное занятие — несколько часов подряд, пока не вынужден отложить, наконец, книгу: он достиг «финиша» в состоянии изнеможения и подавленности! Y вкладывает в чтение всю свою душу, исходя из того принципа, что «раз уж стоит что-то делать, то стоит это делать хорошо»: он вдумывается в заглавие, «мысленным взором»  [72] оглядывает место действия, коли уж автор затеял его описание; и, что лучше всего, он решительно захлопывает книгу в конце главы, даже находясь на пике интереса, и обращается к другим делам. А когда в следующий раз он выкроит для чтения часок-другой, то примется за книгу словно голодный, садящийся за стол, и когда чтение закончено, он возвращается к дневным трудам «как бы подкрепившийся исполин»  [73]!