Kopf Durch Die Wand (СИ)
— Да я себе лишнего и без вина могу позволить, — неожиданно быстро прошептал он, поднимаясь, и снова вдруг заломил Саше руку за спину.
Саша затрепыхался, потом замер, боясь, что сейчас он его приложит виском о стену или о стол, но комиссар лишь отбросил его подальше от себя так, что Саша и впрямь ударился о шкаф у стены плечом и осел на пол. Сердце сильно и быстро застучало, но нашедшее на него непонятное оцепенение сковывало движения, мешая броситься на Шевелева в ответ. А тот и не смотрел на него. Прошел к тому же шкафу, достав бутылку водки, плеснул в рюмку. Склонился, снова негромко прошептал даже с каким-то, как показалось, затаенным сочувствием:
— Выпил бы, легче будет.
— П-перед чем легче?
Все-таки он опрокинул в себя махом рюмку под одобрительный возглас комиссара:
— Молодец! Ещё?
Глотнул и еще, и пожалел: кровь застучала в висках бешено, сильней прежнего, а удержаться на ногах стало совсем тяжко. Комиссар снова сел, жестом подозвал к себе, оглядел, склонив голову набок, своим долгим взглядом — пока сохранявшим прежнюю мертвость, но освещенным постепенно загорающимся жадным огоньком.
— Ты же умный мальчик, сам все понял, — увещевающим тоном произнес он.
И усадил его к себе на колени — теперь ему для того не требовалось пересиливать своего мальчика. Тот сам почти что упал на него, и Шевелев положил его руку себе на плечо, заставляя приобнять.
“Так близко я к нему, кажется, еще не был”, — подумал Саша, забывая о том, что случилось всего сутки назад, и что память милосердно стерла из его головы. Он чувствовал, как комиссар обнимает его за пояс, поглаживая, и смотрит, не отрываясь, ему в лицо. “Как я покраснел, наверное”, — подумал, смущаясь и чувствуя главное, что вот оно, началось — то, чего он боялся. Первые секунды, все еще замирая, чувствовал он ладонь на своей талии, убеждая себя в том, что ничего страшного еще не происходит, потом, твердо держа в памяти нежелание поддаваться, оттолкнул Шевелева от себя — в этот раз совсем напрасно, поскольку тот еще больнее вывернул ему и без того ноющее запястье; Шевелев, удерживая его, вмиг заставил согнуться пополам от удара коленом под дых и отбросил на потертый диван, не проронив ни слова, даже своего обычного “Напрасно”. Сашу трясло. Некоторое время он кашлял и бессмысленно глотал воздух, сжимаясь и обхватив себя руками, чтобы утихомирить боль, после чего вдруг понял, что комиссар не исчез, больше того, он тут, за спиной, гладит его по плечу. И снова жест его казался почти добрым, успокаивающим, будто бы говорящим: “Ну вот. Зачем ты все испортил?” — а взглянуть в лицо комиссару Саша теперь боялся, сохраняя детскую надежду на то, что если отводить взгляд, зло его не коснется. И Шевелев, словно чувствуя это, мягко, как капризного ребенка, успокаивал его. Усадил рядом с собой, потрепал по плечу, пригладил растрепавшуюся челку, упавшую на лоб.
— Он меня придушить хочет, а я его спасаю, — комиссар посмеялся, но не над ним, а над самим собой.
— Я вам благодарен, — возразил Саша, мигом пожалев, что попался на уловку.
“Сейчас скажет: “Покажи, как ты благодарен”, — но нет. Слов не последовало. Комиссар привлек его к себе, снова усаживая на колени, погладил по груди, уже совершенно бесстыдно задрал сорочку и погладил ладонью под поясом штанов — всё это, по-прежнему неотрывно глядя.
И до Саши постепенно доходило осознание того, что тот наслаждается его страхом, запуганностью, бессилием. Возможность сопротивляться у него оставалась — безусловно, оставалась! А ещё он прекрасно понимал, как его разозлит. Возможно, настолько, что тот, отчаявшись получить свое, попросту придушит, чтобы надругаться над бесчувственным телом, или снова приложит головой посильнее, чтоб лишить сознания, и все эти перспективы наполняли Сашу безотчетным ужасом и стыдом — такими сильными, что даже теперешняя ласка не казалась на их фоне такой уж мерзкой. Хотя она продолжалась, заходя все дальше: сорочку и майку комиссар нетерпеливо с него стащил, а теперь возился с пряжкой ремня, расстегивая и приспуская брюки, и сперва мягко погладил, а потом обхватил покрепче его причинное место. Глаза его затуманились страстью: Саша подумал, что впервые видит Шевелева захваченным настоящим чувством, но эта мысль проскользнула по краю, и страх ничуть не отступил. Он был смешан с запретностью и, вместе с тем, известным интересом, какой вызывает плотская любовь — таких встреч со страстью в Сашиной жизни до сих пор не было. Пусть она и происходила совершенно против его воли.
Сам Шевелев оставался почти одет, разве что кобуру с бедер отцепил, отбросив подальше. Ответных ласк к себе он не требовал — сейчас Саша был ему за это благодарен. Само собой, он не лежал под ним неподвижно, как кролик перед удавом, а все еще отпихивал его, извивался, не давая себя гладить в совсем уж неприличных местах, но сопротивление это для комиссара было почти игрушечным, оно было правилом игры и ничуть не мешало: ему нравилось заламывать мальчику руки, снова пугать его очередным жадным поцелуем в губы, кусать их, кусать его светлую кожу, синевшие вены на шее, прикусывать соски, которые отзывались на ласку гораздо быстрее; вообще, тело его вело себя куда умнее, чем сам глупый мальчишка. Он мог бы ему показать и еще более откровенные ласки, но для того и этих было чересчур, а слишком сильно пугать его комиссар не хотел — ему нравилось видеть ответное возбуждение, прорывающееся сквозь страх, пусть и вполне объяснимое физически. Поэтому он продолжил поглаживать его член сквозь тонкую ткань трусов, пока Саша пытался вывернуться. Он легко удерживал его за плечи, коленом раздвигая бедра, а когда мальчик, извернувшись-таки, лег ничком, то негромко рассмеялся.
— Думаешь, спрятался?
Саша ощутил, как тот укусил его снова — теперь не в шею, скорее, над плечом. Этим жестом он надеялся отгородиться от него, сказать, что на сегодня достаточно, что он и так позволил слишком многое, и эти прикосновения ему еще надо пережить. Шевелев отошёл куда-то, похоже, на кухню — может быть, выпить воды, что Сашу немного успокоило. До сих пор ему верилось, что комиссар ограничится своими ласками: разве он не хотел просто вдоволь на него налюбоваться? Шевелев бы посмеялся, услышь он эти мысли. Вернувшись, он рывком стянул с него исподнее; Саша ощутил, как он гладит его по бедрам, как уговаривает открыться, но едва попытался свести ноги вместе, как почувствовал обжигающий до боли шлепок. Шевелев удерживал его по-прежнему, а теперь еще и лег на него, вжавшись и упираясь ему между ягодиц своим членом. Сашиных “Не надо” он точно не слышал, хотя и не сомневался, что под конец мальчик со всхлипываний сорвется в откровенные рыдания. Надо признать, комиссар оттягивал этот момент и действительно давал себе насладиться юным телом сполна, хотя немного жалел, что не может взглянуть мальчику в лицо, которое тот прятал: ему нравилось провоцировать, намеренно задевая самые чувствительные места. К тому же сейчас мальчик так сильно вжался в подушки, что нельзя было даже провести ладонью у него в паху, чтобы понять, чувствует ли он ответное возбуждение. Так или иначе, ему мало казалось просто овладеть им, и Шевелев — редкость для него — впервые хотел приласкать в ответ.
Его мальчик теперь тоже ждал близости, пусть и совсем не с тем чувством. Вопреки ожиданиям, он ощутил почти медицинскую процедуру: прохладные пальцы прошлись между ягодиц чем-то скользким и влажным, и запахло вазелином. Вообще, происходящее показалось Саше равно безумным и далеким от любой плотской близости, так что какое-то время он лежал молча, прислушиваясь к ощущениям. Потом раздалось его непонимающее: “Что вы делаете?” — и ответное увещевающее: “Потерпи”, после чего он ощутил два пальца внутри себя. Это произошло так резко и грубо, что у него почти дыхание перехватило. Саша издал невольный возглас возмущения и тут же в ответ снова ощутил сильную руку, удерживающую его на месте. Неприятное распирающее ощущение не проходило и, хуже того, стоило Шевелеву нажать ими посильнее вниз, он снова от неожиданности вскрикнул. Шевелев шептал ему, что сейчас станет приятно, но ощущение вновь оказалось болезненным и постыдным; он напрягся, но так становилось только еще больнее. Можно было, конечно, кричать “Не надо!” и умолять, чтобы все прекратилось, но разве был бы в этом какой-то смысл? Так что вместо его криков стояла тишина и комнату наполнял, казалось, только скрип постели, стук его сердца и его же тяжелое дыхание. Он убеждал себя, что еще немного — и всё пройдет.