Трасса длиною в жизнь (СИ)

Только сделав над собой усилие, воскрешаешь в памяти все эти фотографии, будто осколки принадлежавшей кому-то другому жизни. Пытаешься погрузиться в них – но они уже чужие, ненастоящие. И тогда хочется запечатлеть всё это хотя бы на бумаге, но и тут тебя ждёт неудача – время безвозвратно упущено. Пальцы как деревянные, и сколько бы ты ни старался, линии уже не выскальзывают из-под грифеля так легко, как это было когда-то.
Ты понимаешь, что учился чему-то всю жизнь. Ведь прожил же ты её, в конце концов, – но ничего не осталось. Ты всё так же ничего не умеешь.
Нет, наверное, так не у всех. Наверное, есть люди, которые с самого начала знают, чего хотят, и идут к своей цели.
Взять хотя бы Витьку. Я плохо представляю, как можно добиваться чего-то с таким упорством. Как можно никогда не сдаваться и по-прежнему быть уверенным в себе, когда нет ни одного подтверждения твоей правоте.
Я у него спрашивал. Он усмехается и целует меня в висок. Думаю, он понимает мои вопросы по-своему, но меня интересует нечто большее, чем то, что происходит между нами. Сама жизнь, которую я не могу понять.
Витьку не интересует жизнь. Он её победил. Не размышляя над тактикой и стратегией. Взял нахрапом и этим своим адским упрямством. Но за это, наверное, я и любил его всегда.
У него всегда есть ответ, даже если ответ - это просто поцелуй. Этот ответ всегда прост и ясен, и он будет повторять его до тех пор, пока не поверит в него сам. Вот только даже он не сможет сказать мне, почему мои фьорды остаются ненастоящими, и что мне делать, если я не знаю в жизни ничего, кроме них.
Рисунок не удавался, и я уже готовился скомкать его и выбросить, когда раздался предупреждающий звонок в дверь – Витька никогда не открывает своими ключами, и я не знаю точно, почему – то ли не хочет пугать меня, то ли, наоборот, хочет, чтобы я выходил его встречать.
У него в последнее время вообще какое-то странно-трогательное отношение ко мне. Будто к воздушному шарику, который можно проколоть, едва коснувшись иголкой. Я не спорю. Пусть думает, что может проколоть.
Последний раз окинув рисунок взглядом, всё-таки комкаю его и метко запускаю в мусорное ведро. А затем встаю и иду к двери.
- Дождь на улице?
Витька мокрый, как бездомный кот. Руки сами тянутся к двери в ванную, будто пытаясь дотянуться до полотенец. Я уже собираюсь идти за этим самым полотенцем, но не успеваю, потому что Вик стискивает меня и прижимает к своей мокрой футболке.
- Уйди, - усмехаюсь ему в плечо, но вместо того, чтобы отстраниться, прижимаюсь ещё крепче, и так мы стоим какое-то время – теперь уже промокаю и я.
- Я соскучился, - сообщает Витька, сжимая меня ещё сильнее.
- Я тоже.
Всё-таки отстраняюсь, чтобы поцеловать его, и тяну в ванную. Освобождаю по дороге от футболки – Витя явно видит в моих действиях что-то своё, потому что пытается снять и мою, ещё не успевшую полностью промокнуть.
- Витька, уймись, - я ещё тянусь за полотенцем, но когда он прикусывает кожу зубами у меня на шее и потирается пахом о мой пах, плюю на эту безнадёжную идею. Толкаю его к стене и тоже начинаю целовать всё подряд – плечи, шею, холодную и мокрую мочку уха. Шарю руками по его спине и, не переставая, трусь о него, пока не вырываю стон.
Витька тянется к моим джинсам, я к его, и мы, едва успев освободиться от них, снова прижимаемся друг к другу. Продолжаем эти безумные объятия и резко расцепляемся, когда из комнаты раздаётся слегка испорченная треском старого телефона мелодия Штрауса.
Витька морщится. Смотрит на меня обиженно, будто это я позвонил, но возобновить начатое не пытается. Молча выходит в комнату и идёт к телефону.
Я, глубоко вдохнув, привожу вещи в порядок, беру в руки полотенце и иду к нему.
Разговор уже заканчивается. Вик только хмуро поддакивает кому-то, и я понимаю, что это снова Кристиан – за последние три недели он проел нам обоим мозг насквозь, и его трудно не понять. Витькин клин не идёт на пользу ни команде, ни ему самому.
Не дожидаясь, пока он начнёт рассказывать то, что мне, в общем-то, ясно и так, накрываю его голову полотенцем и начинаю вытирать мокрые волосы, тщательно массируя пальцами кожу головы. У Витьки чувствительный затылок – это такая смешная деталька, которую я понял еще в школе, и которую, мне кажется, не успел узнать никто другой из его любовников, потому что, чтобы выяснить это, надо не просто трахаться – надо всё время быть с ним.
- Ну, - сажусь на подлокотник дивана у него за спиной и, отложив полотенце, обнимаю за плечи.
Вик шевелит плечами, явно пытаясь заменить этим жестом полноценный рассказ.
Он вообще не любит говорить о своих сеансах с психологом. И хотя я сам уговаривал его пойти на терапию, теперь это немного обидно. Судя по Витиным обмолвкам о том, чем они там занимаются, он вполне мог бы всё это рассказать и мне.
- Кристиан просит приехать завтра на трек… Посмотреть нового гонщика.
Я могу только присвистнуть.
- Ага, - Витька откидывается мне на грудь, - но это не обязательно замена. То есть, замена, конечно, но ведь если я перейду в европейский состав, им всё-равно нужен кто-то третий для внутренних гонок.
- Поедешь? – спрашиваю я.
- А ты поедешь со мной?
Я киваю, хотя в этом, как обычно, нет никакого смысла – пока он наворачивает круги, я просто стою и смотрю.
- Я люблю тебя, - говорю и целую его в мокрую макушку. Говорю просто потому, что безумно хочется это ему сказать.
Витька чуть оборачивается. Усмехается. Запрокидывает голову и осторожно целует.
- Я тоже тебя люблю.
Замолкаем. После последней победы Витька стал дёрганным. Почему, я понял сразу наутро – ежедневные десять кругов, за которыми я наблюдал уже несколько месяцев, вдруг отменились из-за мокрого асфальта – при том, что он гонял даже в снег.
В первый день это выглядело странным, но когда повторилось на второй, я удивился всерьёз. А к концу недели стало ясно, что у Вити в голове что-то щёлкнуло – что, я понять не мог, потому что он вообще не тот человек, чтобы менять что-то вот так вдруг. У него любое решение вызревает неделями и месяцами, и уж точно он не стал бы менять привычки перед финалом.
Я пытался говорить с ним, но без толку – а спустя две недели после победы Кристиан предложил – вернее потребовал – посетить психолога. К Яну Вик идти отказался, продолжая удивлять нас не столько упрямством, к которому мы в принципе уже привыкли, сколько неожиданными капризами, которые ему не были свойственны вообще никогда. И, в конце концов, ему нашли психолога на стороне.
После первых сеансов у меня абсолютно не было ощущения, что ему стало лучше – напротив, он начал курить и за месяц начинал и бросал четыре раза. Стал плохо спать и, вместо своих обычных походов на трек, стал часами бродить по городу. Сначала гулял один, потом стал брать с собой меня. Гуляли в основном по тем местам, где мы уже бывали когда-то. Он то и дело останавливался, поворачивался ко мне и либо просто обнимал, либо долго вглядывался в глаза, а иногда спрашивал:
- Макс, ты не уйдёшь?
- С чего бы мне уходить? – отшучивался я сначала. – Ты же мне машину ещё не доделал.
Но чем чаще повторялись вопросы, тем страшнее мне становилось за него. Он уходил всё глубже в какой-то полный раздрай, причём не объяснял толком, что именно с ним происходит. Я пытался спрашивать о психологе, но говорил он урывками и от этих расспросов нервничал всё сильнее, так что через какое-то время я просто закупил чаю с ромашкой и мелиссой и отпаивал его этими травками каждый вечер.
После чая Витька становится немного спокойнее, и остаток вечера проходит тихо.
- Я закончил, - сказал он вдруг в тот раз, когда пришёл домой после дождя, и я заглянул ему через плечо, вглядываясь в глаза.
- Всё? Больше не пойдёшь?
- Не знаю. Пойду, наверное. Я закончил рассказывать ему о нас с тобой.
Я вздрогнул и невольно крепче стиснул пальцы у Вика на предплечье, так что он повернулся, пытаясь понять смысл этой реакции. А что тут, собственно, понимать?