Атлант расправил плечи

– Так все ваши расчеты основаны на том, что мисс Таггерт – добродетельная женщина, а не потаскушка, какой вы желаете ее представить.

– Да, именно так, – признал Феррис.

– И на том, что для меня это больше, чем обычная интрижка.

– Разумеется.

– Если бы она и я были подонками, какими вы хотите нас выставить, ваш шантаж не сработал бы.

– Вот именно.

– Если бы наши отношения носили непристойный характер, как вы хотите их представить, вы не смогли бы нанести нам вреда.

– Верно.

– Тогда мы остались бы недосягаемыми для вас.

– Разумеется.

Риарден обращался вовсе не к доктору Феррису. Он видел перед собой длинную вереницу людей, протянувшуюся со времен Платона до наших дней, чьим наследником и конечным продуктом был некомпетентный маленький профессор с внешностью жиголо и душой головореза.

– Однажды я уже предлагал вам возможность присоединиться к нам, – напомнил доктор Феррис. – Вы отказались. Теперь вы пожинаете плоды. Как может человек вашего ума думать, что можно победить, ведя честную игру, вот чего я не могу понять.

– Но если бы я к вам присоединился, – с прежним безразличием, словно беседуя с самим собой, продолжил Риарден, – что я мог бы украсть у Оррена Бойля?

– Черт возьми, в мире всегда хватало простаков, которых грабят!

– Таких, как мисс Таггерт? Как Кен Данаггер? Как Элисс Уайэтт? Как я?

– Таких, как тот, который поступает непрактично.

– Вы хотите сказать, что жить на земле непрактично, не так ли?

Риарден не слышал, ответил ли ему доктор Феррис. Он больше вообще его не слушал. Он видел Оррена Бойля, его вытянутое лицо с поросячьими глазками, рыхлую физиономию мистера Моуэна, чей взгляд избегал всякого говорящего и лукаво уходил от любого решения… Он видел, как они, с неловкостью обезьяны, бездумно выполняющей заученные движения, пытаются произвести риарден-металл, не имея ни понятия, ни способностей для того, чтобы уяснить, что в экспериментальной лаборатории «Риарден Стил» на это ушло десять лет самоотверженного труда и преданного служения. Новое название – «Чудесный металл» – вполне подходит; это единственное имя, годящееся для того чуда, из которого родился сплав Риардена. Чудом в их глазах было все, чем мог стать он, продукт, который нельзя познать, но можно захватить, как камень или палку: «Можем ли мы оставить большинство в нужде, когда меньшинство утаивает от нас лучшие продукты и методы?»

«Если бы я не знал, что моя жизнь зависит только от моего разума и труда, – Риарден беззвучно обращался к веренице людей, протянувшейся через столетия, – если бы я не сделал своей высшей нравственной целью положить все физические и умственные способности на поддержание и улучшение собственной жизни, вам нечего было бы украсть у меня, нечем было бы поддержать свое существование. Вы оскорбляете меня не за мои грехи, а за мои добродетели. Вы сами называете их добродетелями, поскольку ваша жизнь зависит от них; они нужны вам, и вы не в состоянии разрушить мои достижения, вы можете завладеть ими только силой».

До Риардена донесся голос жиголо от науки, разливавшегося соловьем.

– За нами власть, и мы это знаем. Ваши друзья – скупердяи, но мы умеем вести дела.

«Мы не обладаем властью, – беззвучно отвечал Риарден духовным предшественникам жиголо, – и мы не живем по правилам, которые осуждаем. Мы полагаем способность производить добродетелью и видим в ней мерило ценности человека. Мы не извлекаем пользы из того, что считаем злом, нам не нужны грабители, чтобы руководить нашими банками, и не нужны воры для управления нашими домами или убийцы, чтобы защищать наши жизни. А вам нужны продукты человеческих способностей, хоть вы и называете дар производить эгоизмом и злом, и превратили уровень таланта человека в мерило его потерь. Мы живем тем, что считаем добром, и отвергаем то, что считаем злом. Вы же живете за счет того, что объявили злом, и отвергаете то, что является – и вы знаете об этом – добром…»

…Риардену припомнилась формула наказания, которому Лилиан хотела его подвергнуть, и которую он счел чудовищной, чтобы в нее поверить. Сейчас она предстала перед ним в полном свете как система мышления, образ жизни и шкала ценностей. Вот оно, наказание, требующее в качестве горючего добродетель жертвы. Изобретение им «Чудесного металла» использовано в качестве причины экспроприации сплава. Честь Дагни и глубина их чувства стали инструментом шантажа, перед которым порочность оставалась неуязвимой. А в народных республиках Европы миллионы людей держат в оковах по той причине, что они желают жить, по той причине, что их энергия выжимается подневольным трудом, по причине их способности кормить своих хозяев, по причине системы заложников, их любви к своим женам, детям и друзьям. Любовь, способности и удовольствия используются как основание для угроз и приманка для вымогательства. Любовь ведет к страху, потребности наказания, стремлению конфисковать… Там шантаж занял место закона, и спасение от боли, а не стремление к удовольствию, стало единственным побуждением к действию, единственным вознаграждением за достижение. Люди обращены в рабство только за то, что обладают жизненной силой и стремятся к радости. Таков тайный код, принятый в мире, и вот что служит ключом к его пониманию: сама любовь к жизни зависит от круговращения мучений, и только человеку, которому нечего предложить, нечего бояться. И тогда добродетели, делающие жизнь возможной, и ценности, придающие ей смысл, становятся орудиями разрушения, а все лучшее в человеке превращается в инструмент его агонии, и сама жизнь на земле теряет свой смысл.

«Ты жил по закону жизни, – раздался у него в голове голос человека, которого он не в силах был забыть. – Каков тогда их закон?»

«Почему мир смирился с этим? – думал Риарден. – Как жертвы могли согласиться с законом, провозгласившим их виновными уже самим фактом существования?..»

Жестокое внутреннее потрясение погрузило его в прострацию, потому что со вспышкой мгновенного озарения он осознал, что сам поступил так же. Разве не он дал согласие на осуждение его на вечные муки? Дагни, подумал он, наше глубокое взаимное чувство… Шантаж, перед которым только порочность неуязвима… Не он ли некогда признал это порочностью? Не он ли первый швырнул ей в лицо все те оскорбления, которые сейчас сброд готов обрушить на нее публично? Не сам ли он принял как вину высочайшее счастье свой жизни, которое наконец обрел?

«Вы, не допускающий ни единого процента примесей в своем сплаве, – вещал у него в голове незабываемый голос, – кого вы допустили в святую святых своего нравственного закона?»

– …Итак, мистер Риарден, – донесся до него голос Ферриса, – теперь вы меня понимаете? Получим ли мы ваш сплав или выставим на всеобщее обозрение спальню мисс Таггерт?

Он не видел доктора Ферриса. Перед его мысленным взором с пугающей ясностью, словно под ослепительным скальпелем прожектора, раскрывались все тайны. Начиная с того дня, когда он впервые встретил Дагни. Прошло всего несколько месяцев, как она стала вице-президентом «Таггерт Трансконтинентал». Риарден скептически относился к появлявшимся время от времени слухам о том, что железной дорогой управляет сестра Джима Таггерта. Тем летом, когда его все больше раздражали задержки и противоречивые проволочки в заказах на рельсы для нового участка дороги, которые Таггерт бесконечно подавал, отзывал и переделывал, кто-то подсказал Риардену: если он хочет, чтобы его переговоры с «Таггерт Трансконтинентал» дали практический результат, лучше всего решать все вопросы с сестрой Джима. Риарден позвонил ей в контору, чтобы добиться встречи в тот же день. Ее секретарь сказал, что мисс Таггерт будет на строительстве нового участка дороги сегодня после полудня на станции Милфорд, между Нью-Йорком и Филадельфией, где с радостью встретится с ним, если он пожелает. Возмущенный Риарден приехал в назначенное место. Он недолюбливал тех деловых женщин, с которыми сводил его бизнес, и ему казалось, что железная дорога – не самая подходящая работа для девчонки, высокомерной сестры главы компании. Он ожидал увидеть избалованную наследницу, использующую свое имя и пол вместо необходимых способностей, этакую холеную самку с выщипанными бровями, вроде дам, управляющих крупными супермаркетами.

Риарден вышел из последнего вагона длинного поезда, вдалеке от платформы Милфорд. Его окружали пересечения железнодорожных путей, грузовые вагоны, краны и экскаваторы, а у склона оврага рабочие готовили насыпь для нового участка путей. Риарден пошел было между путями к зданию вокзала, но остановился.

Он увидел девушку, стоящую рядом с грудой деталей, сложенных на открытой платформе.

Подняв голову, она смотрела на насыпь, и пряди спутанных волос развевались на ветру. Простой серый костюм казался тонкой металлической пленкой, облепившей стройную фигуру, четко вырисовывающуюся на залитом солнцем пространстве неба. В ее позе читались легкость и не осознаваемая ею самой надменная самоуверенность. Она пристально наблюдала за работой, явно в ней разбираясь. Она была на своем месте, и казалось, что наслаждение трудом – ее обычное состояние. Лицо девушки с чувственным женственным ртом светилось живым умом. А тело как будто интересовало ее лишь как инструмент, всегда готовый для любой практичной цели.

Если бы минуту назад Риардена спросили, как он представляет себе женщину своей мечты, он не смог бы ответить. Теперь, глядя на эту девушку, он понял, что именно ее образ преследовал его многие годы. Но он смотрел на нее не как на женщину. Позабыв, где находится и зачем приехал, он просто по-детски наслаждался мгновением, открытием неведомого и неожиданного; его не отпускало изумление, граничащее с шоком: слишком редко доводится видеть то, что любишь по-настоящему, любишь, принимая целиком, без изъятия. Он смотрел на нее с бессознательной улыбкой, как любовался бы статуей или пейзажем, испытывая несказанное наслаждение, неведомое ему дотоле эстетическое удовольствие.

Увидев проходящего стрелочника, Риарден спросил у него, указав на девушку:

– Кто это?

– Дагни Таггерт, – ответил тот и зашагал дальше.

Риардену показалось, что эти слова пронзили его. На мгновение прервалось дыхание, а вернувшись, наполнило тело тяжестью и неизбывной страстью. Он четко понимал, где находится, что значит имя Дагни Таггерт, ее положение в компании и обществе, но все это отступало на задний план, за пределы круга, в центре которого стоял он один, и единственной реальностью было его желание обладать этой женщиной здесь и сейчас, прямо на товарной платформе, в лучах солнца. Овладеть ею прежде, чем между ними будет сказано хоть одно слово, ознаменовав этим первый миг их встречи, потому что только так он сможет выразить все, потому что давно этого хотел…

Девушка повернулась: плавное движение головы, ее глаза… они встретились с глазами Риардена и замерли. Он был уверен, что она поняла смысл его взгляда, что он приковал ее. Но затем ее глаза скользнули дальше, и она заговорила с мужчиной, стоявшим рядом с платформой и делавшим какие-то пометки в блокноте.


На плечи Риардена тяжко рухнуло возвращение к реальности, во рту появился полынно-горький привкус вины. На мгновение он испытал чувство, пережить которое в полном объеме и выжить для человека невозможно: ненависть к себе, особо невыносимая оттого, что какая-то часть его существа отказывалась принять ее, тем самым лишь усугубляя горечь вины. Риардену был вынесен молчаливый приговор: в этом твоя натура, твоя порочность, ты никогда не мог противостоять постыдным желаниям. Приговор этот, ставший эхом единственного взгляда на внезапно обретенную красоту, звучал с такой ледяной жестокостью, что ему оставалась лишь последняя свобода – скрыться и презирать себя, не имея надежды избавиться от памяти, пока живы эта женщина и он сам. Риарден не мог бы сказать, как долго он простоял на путях, и какое опустошение оставил в его душе пролетевший шквал чувств. Единственным утешением было твердое решение, что девушка никогда не узнает о том, чего он хотел, глядя на нее.

Дождавшись, когда Дагни спустится вниз, и мужчина с блокнотом исчезнет, Риарден подошел и холодно произнес:

– Мисс Таггерт? Я – Генри Риарден.

Тихо ахнув, словно от неожиданности, она совершенно спокойно сказала:

– Здравствуйте, мистер Риарден.

Не признаваясь в этом самому себе, Риарден все же знал: ее вздох удивления был неким слабым подобием чувства, только что пережитого им самим – Дагни просто обрадовало, что понравившееся ей лицо принадлежит человеку, которым она может восхищаться.

Когда Риарден заговорил с ней о деле, его манеры и тон по резкости и прямоте превосходили обычный стандарт общения с мужчинами, партнерами по бизнесу.

Вспоминая девушку с товарной платформы и глядя на сертификат, лежавший перед ним на столе, Риарден чувствовал, что при той встрече оба они испытали потрясение, сметающее все дни и препоны, разделявшие их. И яркая вспышка финала дала ответы на все его вопросы.

Он думал: виновен? Даже больше, чем мог представить себе в тот день. «Виновен в том, что проклинал как свою вину то, что было лучшим событием моей жизни. Проклинал тот факт, что радость – суть существования, движущая сила любого живого существа, потребность тела и цель духа. Мое тело – не масса неодушевленных мышц, а инструмент, способный доставить несравнимую радость, объединяющую душу и плоть. Дар этот, который я проклинал как постыдный, сделал меня безразличным к шлюхам, но подарил единственное желание – ответ на женское величие. Это желание – а ведь и его я проклинал как недостойное – родилось не от взгляда на ее тело, а от осознания того, что прекрасная форма, явленная моим глазам, выражает величие духа. Я желал не ее тела, а ее личности, жаждал не девушки в сером, а женщины, управлявшей железной дорогой.

Но я предал анафеме способность моего тела выражать чувства, проклял, защищаясь от нее, и заплатил за это самую высокую цену, какую только мог. Точно так же они прокляли способность моего интеллекта создавать новый металл, прокляли меня за преобразование материи, служившей мне. Я принял их закон и поверил тому, чему они меня учили: духовные ценности – лишь бессильные устремления, от них не ждут действий, способных стать реальностью; жизнь тела должна протекать в ничтожестве бесчувствия, а те, кто пытаются ею наслаждаться, достойны клейма низменных скотов.

Нарушив этот закон, я попал в устроенную ими западню. Я не гордился своим бунтом, я ощущал его как провинность, проклинал не их, а себя, не их закон, а свое существование, и сделал свое счастье постыдной тайной. Я должен был жить в радости, открыто, сделать ее своей женой, ведь на деле так оно и есть… Но я заклеймил свое счастье как проявление зла и заставил ее терпеть его как бесчестие. То, что они хотят сделать с ней сейчас, раньше я уже сделал сам. Сам позволил им так поступать.

Я сделал это из жалости к самой презренной женщине. Это тоже предписано их законом, и я принял его. Я верил, что человек облечен долгом перед другими и не должен получать ничего взамен. Верил, что мой долг – любить женщину, которая ничего мне не дала, которая предала все, ради чего я жил, и требовала себе счастья ценой счастья моего. Верил, что любовь – подарок, получив который однажды, не нужно заслуживать его снова. Как они верили, что богатство – собственность, ее можно незаконно захватить и владеть потом, не прилагая усилий. Верил, что любовь – подарок, а не вознаграждение, которое нужно заслужить, как они верили, что имеют право требовать богатства, которого не заработали.

И точно так же, как они верили в то, что их лень может претендовать на мою энергию, я верил, что ее несчастье может претендовать на мою жизнь. Из жалости, а не по справедливости я претерпел десять лет мучений. Я поставил жалость выше совести, и в этом суть моей вины. Я совершил преступление, сказав ей, что по всем моим стандартам, продолжать наш брак – бесчестный обман. Но мои стандарты – не твои стандарты. Твоих стандартов я не понимаю, но приму их.

И вот они лежат передо мной на столе, те стандарты, которые я принял, не понимая их. Вот ее любовь ко мне, любовь, в которую я никогда не верил, но пытался разделить. И вот результат. Я считал, что достойно творить несправедливость, если единственным пострадавшим окажусь я сам. Но оправдать несправедливость нельзя ничем.

Это наказание за то, что я принял, как должное, страшное зло – добровольное принесение себя в жертву. Но я думал, что стану его единственной жертвой.

Вместо этого я самую благородную из женщин принес в жертву самой низкой. Когда один человек действует во имя жалости, ставя ее выше справедливости, он наказывает добро во имя зла. Спасая виновного от страдания, он заставляет страдать невинного. Невозможно скрыться от справедливости, ничто в мире нельзя получить незаслуженно и безнаказанно, ни материального, ни духовного. Если виновного не наказывать, за него заплатит невинный. Меня победили не дешевые мелкие грабители, тому виной я сам. Не они разоружили меня, я сам отбросил оружие. В этой битве можно победить только с чистыми руками, потому что единственная сила врага – наша больная совесть. А я принял закон, согласно которому считал силу своих рук грехом и грязью».

– Так мы получили сплав, мистер Риарден?

Глядя на сертификат, Риарден мысленно видел девушку на грузовой платформе. И спрашивал себя, может ли он отдать это лучезарное существо грабителям разума и подонкам из прессы. Может ли он позволить, чтобы невинная жертва продолжала страдать? Может ли поставить ее в положение, которое по всем канонам совести отведено ему?

Сможет ли он сейчас отвергнуть закон врагов, когда бесчестье обрушится на нее, а не на него, когда на нее, а не на него хлынут нечистоты, когда ей придется сражаться, а он останется в стороне? Позволит ли он ввергнуть ее существование в бездну, в которую ему хода нет?

Сидя неподвижно, глядя на девушку на грузовой платформе, он мысленно говорил ей: «Я люблю тебя, Дагни», чувствуя тихое счастье в простых словах, несмотря на то, что говорил их сейчас впервые.

Глядя на сертификат, он думал: «Дагни, ты не позволила бы мне сделать это, если бы узнала; ты будешь ненавидеть меня за это, но я не могу позволить тебе платить по моим долгам. Вина на мне, и я не позволю, чтобы наказание за нее коснулось тебя. Даже если они отберут у меня все, у меня еще очень многое останется: я вижу правду, я свободен от их вины и в собственных глазах буду невиновным. Я знаю, что прав, прав полностью, впервые в жизни прав и останусь приверженным единственной заповеди моего кодекса, которую никогда не нарушал: быть человеком, который за все платит сам».

«Я люблю тебя», – повторил он девушке на грузовой платформе, чувствуя тепло, словно лучи летнего солнца снова касаются его лба, а сам он стоит под распахнутым небом, над необъятной землей, и у него ничего не осталось, кроме самого себя.

– Ну, мистер Риарден? Вы подпишете? – спросил доктор Феррис.

Взгляд Риардена остановился на Феррисе. Он и забыл, что доктор еще здесь, не слышал, говорил ли он, спорил или молча ждал.

– Ах, это? – протянул Риарден.

Он взял ручку и, не медля больше ни секунды, легким жестом, каким миллионер подписывает чек, начертал свое имя под основанием статуи Свободы и оттолкнул от себя листок.





ГЛАВА VII. МОРАТОРИЙ НА МОЗГИ




– Где ты был все это время? – спросил Эдди у знакомого рабочего из подземного кафетерия и добавил с искательной, извиняющейся улыбкой: – Да, знаю, это я сюда неделями не заходил, – его улыбка напоминала попытку искалеченного ребенка сделать движение, на которое он больше не способен. – Пришел как-то раз, недели две назад, а тебя не было в тот вечер. Я уже боялся, что ты ушел… так много людей незаметно исчезают. Я слышал, по стране бродят тысячи. Полиция арестовывает их за то, что они бросили рабочие места, их теперь зовут дезертирами. Но сбежавших людей так много, что в тюрьмах не хватает для них еды, поэтому никому больше нет до них дела. Говорят, дезертиры промышляют случайной работой и кое-чем похуже, да и кто сейчас может предоставить случайную работу?.. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать лет, а то и больше. Зачем их приковывать цепями к рабочим местам? Они и не собирались уходить, а теперь уходят при малейших неприятностях, просто бросают инструменты и исчезают, в любое время дня и ночи, ставя нас в очень трудное положение. И это люди, которые выпрыгивали из постелей по первому зову, когда железная дорога нуждалась в них… Посмотрел бы ты, каким отребьем мы вынуждены их заменять. Некоторые еще ничего, зато боятся собственной тени. Другие – просто сброд, я и не знал, что есть такие: получают работу, зная, что мы не можем вышвырнуть их сразу же, и прямо дают понять, что не собираются отрабатывать зарплату и никогда не собирались. Этим людям нравится то, что сейчас творится. Ты можешь представить себе, что есть такие, которым это может понравиться? А они есть… Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что происходит. Оно действительно происходит, но я в это не верю. Я думаю, что безумие – это состояние, когда человек не может решить, что реально, а что нет.

Потому что сегодняшняя реальность – безумие, и если я приму ее как реальность, то потеряю разум, разве не так?.. Я продолжаю работать и твержу себе, что это для «Таггерт Трансконтинентал». Я все равно жду, когда она вернется, распахнет дверь… Господи, я же не собирался об этом говорить!.. Что? Ты это знал? Ты знал, что она ушла?.. Это держат в секрете. Но, кажется, все об этом знают, только вслух не говорят. Людям говорят, что она в отъезде. Она по-прежнему числится нашим вице-президентом. Думаю, только мы с Джимом знаем, что она ушла насовсем. Джим до смерти боится, что его друзья в Вашингтоне все у него отберут, если узнают, что она ушла. Считается, что если выдающийся человек уходит, то это удар по общественной морали, и Джим скрывает, что в его собственной семье есть дезертир… Но это еще не все. Джим боится, что держатели акций, работодатели и кто там еще есть в бизнесе потеряют последнее доверие к «Таггерт Трансконтинентал», если узнают, что она ушла. Доверие! Неужели ты думаешь, что это имеет значение сейчас, когда никто не может ничего поделать. И все же Джим думает, что мы должны поддерживать видимость былого величия «Таггерт Трансконтинентал». Но знает, что остатки этого величия ушли вместе с ней… Нет, они не знают, где она… Да, но я им не скажу. Я единственный, кто это знает… Да, они пытались это выяснить. Пытались выжать из меня всеми известными им способами, но безуспешно.

Я не скажу никому… Видел бы ты того дрессированного тюленя, который занял ее место, нашего нового вице-президента. Да, он есть, но это все равно, что его нет. Совсем как все остальное в наше время – оно есть, и его нет, та же песня. Его зовут Клифтон Лоси, он из аппарата Джима, блестящий, прогрессивный молодой человек сорока семи лет и личный друг Джима к тому же. Предполагалось, что он станет ей заменой, а он только сидит в ее кабинете. Мы знаем, что он – вице-президент. Он отдает приказания, хоть и старается, чтобы его на этом не поймали. Он упорно трудится над тем, чтобы его не заставили принять хоть одно решение и, следовательно, чтобы его не в чем было упрекнуть. Понимаешь, его цель не управлять дорогой, а просто удержаться на работе. Он не хочет пускать поезда по маршрутам, он хочет угодить Джиму. Ему плевать, пошел хоть один поезд или нет, лишь бы произвести хорошее впечатление на Джима и парней в Вашингтоне. Вот мистер Лоси и обвинил двоих: молодого третьего помощника в том, что тот не передавал распоряжения, которых мистер Лоси не отдавал, и менеджера по грузам, который не так выполнил указание, отданное мистером Лоси, только вот сам менеджер не может доказать, что получил другое указание. Обоих уволили официально, согласно решению Объединенного совета… Когда дела идут хорошо – такая ситуация никогда не продолжается более получаса – мистер Лоси не преминет сказать, что «сейчас вам не времена мисс Таггерт». При первых признаках трудностей он вызывает меня к себе в кабинет и спрашивает небрежно, как бы между делом, что делала мисс Таггерт в подобных чрезвычайных обстоятельствах. Я всегда рассказывал, что знал. А себя уговаривал, что это ради «Таггерт Трансконтинентал», и… от нашего решения зависят тысячи жизней на десятках поездов. В промежутках между трудными ситуациями мистер Лоси позволяет себе быть со мной грубым, чтобы я не подумал, будто он во мне нуждается. Он взял себе за правило изменять все, напоминающее ее действия в ситуациях малозначительных, второстепенных, и чертовски осторожен с вещами серьезными, стараясь не менять ничего важного. Беда в том, что он не всегда может отличить важное от пустякового… В первый же день в своем новом кабинете он заявил мне, что повесить на стену портрет Нэта Таггерта – не слишком хорошая идея. «Нэт Таггерт, – сказал он, – принадлежит к нашему трудному прошлому, веку темной алчности, он не может служить символом новой, прогрессивной политики, он производит плохое впечатление, люди могут отождествить меня с ним». «Нет, не могут», – ответил я. Но все-таки снял портрет со стены… Что?… Нет, она ничего этого не знает. Я с ней не связывался. Ни разу. Она так велела… На прошлой неделе я чуть не уволился. Из-за поезда «Чик Спешл». Мистер Чик Моррисон из Вашингтона, черт знает кто он такой, отправился в тур через всю страну, чтобы рассказывать о директиве и поднимать моральный настрой народа, потому как дела повсюду идут ужасно плохо. Он потребовал специальный поезд для себя и своей свиты – спальный вагон, вагон-салон и вагон-ресторан с баром. Объединенный совет выдал ему разрешение передвигаться со скоростью сто миль в час, поскольку это некоммерческая поездка. Что ж, так и есть. Эта поездка нужна для того, чтобы уговорить людей продолжать гнуть спины и создавать прибыль на поддержку других людей, которые прибыли не приносят. Трудности у нас начались, когда мистер Чик Моррисон потребовал для своего поезда дизельный тепловоз. У нас его не было. Каждый наш дизель на дороге тянет или «Комету», или трансконтинентальные грузовые составы, лишнего в системе нет, если не считать… ну, об этом исключении я не стал говорить мистеру Клифтону Лоси. Мистер Лоси поднял шум, крича, что ни под каким видом не может отказать мистеру Чику Моррисону. Не знаю, какой придурок сказал ему, наконец, о запасном дизеле, который мы держим в Уинстоне, штат Колорадо, у входа в туннель. Я объяснял мистеру Лоси, пугал его, умолял, говорил, что она строго-настрого приказала не оставлять Уинстон без запасного дизеля. Он велел мне запомнить, что он – не мисс Таггерт, как будто я способен хоть на минуту забыть об этом! Он заявил, что это нонсенс, потому как за все предыдущие годы ничего не случилось, и Уинстон прекрасно сможет обойтись без дизеля пару месяцев, а он не станет забивать себе голову гипотетическими проблемами будущего, когда над нами нависла опасность немедленного страшного бедствия в случае, если мистер Чик Моррисон на нас рассердится. Вот «Чик Спешл» и получил дизель. Управляющий нашего отделения в Колорадо ушел. Мистер Лоси передал его работу своему другу. Я тоже хотел уйти. Никогда еще мне так не хотелось уйти. Но не ушел… Нет, я ничего от нее не получал. С тех пор, как она уехала. Почему ты все время спрашиваешь о ней? Забудь. Она не вернется… Не знаю, на что я надеюсь. Надеяться не на что. Просто живу, день за днем, и стараюсь не заглядывать вперед. Сначала я надеялся, что кто-нибудь нас спасет. Думал, может это будет Хэнк Риарден. Но он сдался. Не знаю, что они с ним сделали, как заставили подписать, знаю только, что-то ужасное. Все так думают. Все шепчутся об этом, прикидывают, чем и как на него надавили… Нет, никто ничего не знает. Он не сделал никаких публичных заявлений и не хочет никого видеть… Но, послушай, я скажу тебе еще кое-что, о чем все шепчутся. Наклонись поближе. Я не хочу говорить слишком громко. Говорят, Оррен Бойль знал о директиве уже давно, за несколько недель, а то и месяцев, потому что потихоньку начал реконструировать плавильные печи для производства сплава Риардена на своих небольших сталелитейных заводах в тихом темном местечке на побережье штата Мэн. И к тому моменту, когда Риардена вынудили подписать бумагу, я имею в виду Сертификат дарения, Бойль был уже готов к производству риарден-металла. И знаешь, накануне того дня, когда хотели начать литье, и люди Бойля уже зажгли печи на побережье, вдруг послышался голос, непонятно откуда, с самолета или по радио. Мужской голос объявил, что дает им десять минут покинуть завод.

Люди вышли. Потому что голос сказал им, что он – Рагнар Даннескьолд. В течение получаса завод Бойля был стерт с лица земли. Камня на камне не осталось. Говорят, при помощи дальнобойных судовых орудий, откуда-то из Атлантического океана. Никто не видел корабля Рагнара Даннескьолда… Вот о чем все перешептываются. В газетах об этом не напечатали ни слова. Парни в Вашингтоне говорят, что это только слухи, которые распускают паникеры… Не знаю, правдива ли эта история. Думаю, все – правда. Надеюсь, все так и есть… Знаешь, когда мне было пятнадцать, я все думал, как человек становится преступником, и не мог понять, что для этого должно произойти.

А теперь я рад, что Рагнар Даннескьолд взорвал эти заводы. Благослови его Бог, и пусть его никогда не поймают, кем бы он ни был!.. Да, вот так я теперь думаю. Как они полагают, насколько у людей хватит терпения?.. Днем еще ничего, потому что я занят и думать некогда, но ночью меня это донимает. Я уже и заснуть не могу, часами лежу, не сплю… Да! Если хочешь знать, да, это потому, что я тревожусь о ней! Я боюсь за нее до смерти. Вудсток – такая ничтожная дыра, за много миль от цивилизации, а коттедж Таггертов еще в двадцати милях в стороне. Двадцать миль кривых рельсов в богом забытых лесах. Как я узнаю, не случилось ли с ней чего-нибудь? Она там одна, а по стране носятся банды, как раз по таким вот дремучим местам, как Беркширские горы… Знаю, я не должен об этом думать. Знаю, она сама может о себе позаботиться. Только очень хочется получить от нее хоть строчку. Вот бы поехать туда… Но она мне не велела.

Я обещал ей ждать… Знаешь, я рад, что ты сегодня вечером здесь. Мне это помогает, наши разговоры с тобой… даже просто посмотреть на тебя – и то хорошо. Ты же не исчезнешь, как все остальные, а?.. Что, на следующей неделе?.. А, просто в отпуск. Надолго?.. Как ты добилcя месячного отпуска?.. Хотел бы я взять месяц за свой счет. Но мне не дадут… Правда? Завидую тебе… Несколько лет назад я не стал бы тебе завидовать. А теперь мне хотелось бы уехать. Теперь я завидую тому, что ты в течение двенадцати лет мог каждое лето уезжать на целый месяц.