Атлант расправил плечи

– Едешь сегодня вечером? – уточнил он.

– Я должна.

– Понимаю. Но разве тебе не нужно быть в Колорадо?

– Да. Я собиралась выехать туда завтра в ночь. Но, думаю, Эдди сам сможет позаботиться о делах в конторе, а мне лучше выехать прямо сейчас. Это займет у меня три дня… – тут она вспомнила, что все изменилось. – То есть пять. Теперь дорога до Юты занимает пять дней. Нужно ехать поездом, я должна по пути встретиться с некоторыми людьми на железной дороге, и этого тоже нельзя откладывать.

– А потом – в Колорадо? Надолго там задержишься?

– Трудно сказать.

– Позвони мне, как только приедешь туда, хорошо? Если дела затянутся, я присоединюсь к тебе.

Риардену так отчаянно хотелось сказать ей еще кое-что, он так этого ждал, для этого и пришел к ней и сейчас желал бы произнести самые важные слова, но понимал, что сегодня не время.

Дагни поняла по его сдавленному голосу, что он до сих пор глубоко переживает ее признание, его капитуляцию, то, что она его простила. И спросила:

– Ты можешь уехать с завода?

– Потребуется несколько дней, чтобы все организовать, но уехать я смогу.

Риарден видел: Дагни понимает, благодарит и прощает его, поэтому не удивился, когда услышал:

– Хэнк, почему бы тебе не встретить меня в Колорадо через неделю? Если ты вылетишь на своем самолете, мы прибудем туда одновременно. И вернемся вместе.

– Хорошо… любимая.

Дагни диктовала список инструкций, шагая по комнате, собирая одежду, торопливо упаковывая вещи в чемодан. Риарден ушел. Эдди Уиллерс записывал распоряжения, сидя за ее туалетным столиком. Работал он с обычной сосредоточенностью, не обращая внимания на флаконы с духами и коробочки с пудрой, как у себя в кабинете за привычным письменным столом.

– Я позвоню вам из Чикаго, Омахи, Флэгстафа и Афтона, – Дагни швыряла белье в чемодан. – Если понадобится, позвоните любому оператору на линии, пусть даст сигнал остановить поезд.

– Остановить «Комету»? – переспросил он.

– Да, черт возьми, «Комету»!

– Хорошо.

– Если возникнет необходимость, звоните не задумываясь.

– Хорошо. Но, думаю, этого не понадобится.

– Посмотрим. Будем работать, активно задействовав междугородную связь, как в тот раз, когда… – Дагни умолкла, потом тихо договорила: – …когда прокладывали ветку «Линия Джона Голта».

Они молча переглянулись.

– Что в последних рапортах строительных бригад? – продолжила Дагни.

– Все идет по плану. Как только вы покинули офис, я получил сообщение из Лоурела, штат Канзас, и из Джаспера, Оклахома, что прокладчики насыпи приступили к работе. Рельсы им уже везут из Сильвер-Спрингс. Все на мази. Самое трудное было…

– Люди?

– Да. Найти людей. На западе от Эльгина до Мидлэнда мы столкнулись с трудностями. Все, на кого мы рассчитывали, ушли. Я не мог найти никого, кто взял бы на себя ответственность, ни на железной дороге, ни где-либо еще. Я даже пытался нанять Дэна Конвея. Но…

– Дэна Конвея? – остановившись, переспросила Дагни.

– Да. Пытался. Помните, как он ухитрялся проложить по пять миль рельсов в день, как раз в той части страны? О, я знаю, у него достаточно причин ненавидеть нас, но имеет ли это значение сейчас? Я нашел его, он теперь живет на ранчо в Аризоне. Я позвонил ему лично и умолял спасти нас. Просил наняться на работу на одну ночь, чтобы построить пять с половиной миль железнодорожного полотна. Пять с половиной миль, Дагни, которые нас спасут, а он – величайший прокладчик за всю историю железной дороги! Я сказал ему, что это было бы знаком его уважения к нам. Знаете, я думаю, он понял меня. Он не злился. Говорил с грустью. Но не согласился. Сказал, что нельзя вытаскивать людей из могил… Пожелал мне удачи. Думаю, искренне… Знаете, мне кажется, он не из тех, кого разрушитель заставил выйти из дела. Похоже, он сам сломался.

– Да. Он сам сломался, я знаю.

Увидев выражение ее лица, Эдди быстро взял себя в руки.

– В конце концов мы нашли человека в Эльгине, – сказал он нарочито уверенным голосом. – Не волнуйтесь, дорогу проложат задолго до того, как вы туда приедете.

Она взглянула на него с полуулыбкой, думая о том, как часто она слышала от него подобные слова, и о той отчаянной браваде, которую он сейчас перед ней изображал. Эдди поймал ее взгляд, понял его, и ответная улыбка получилась смущенной и извиняющейся.

Эдди вернулся к своему блокноту, сердясь на себя за то, что нарушил собственное решение не усложнять положение Дагни. Он не должен был рассказывать ей о Дэне Конвее, думал Эдди, не должен был лишний раз напоминать о том отчаянном положении, в котором они оказались. Он недоумевал, что с ним происходит, ведь подобные нарушения дисциплины всегда казались ему недопустимыми, тем более сейчас, когда они находились в ее квартире, а не на работе.

Дагни продолжила диктовку, и Эдди слушал, глядя в блокнот, время от времени делая короткие заметки. Он запретил себе смотреть на нее. Дагни открыла дверь в гардеробную, сдернула с вешалки костюм и наспех сложила его; голос ее звучал с прежней четкостью.

Эдди не поднял головы, следя за ней только по звукам быстрых движений и размеренного голоса. Он понимал, что с ним творится: ему не хотелось потерять ее снова, после столь краткого воссоединения. Но идти на поводу собственного одиночества, в то время как железная дорога крайне нуждается в Дагни, он считал непозволительным эгоизмом и поэтому чувствовал себя виноватым.

– Пошлите распоряжение, чтобы «Комета» следовала со всеми ключевыми остановками, – говорила Дагни. – И чтобы все управляющие отделениями подготовили мне рапорты об…

Эдди поднял глаза и вдруг перестал слышать Дагни; его взгляд застыл. Он увидел на вешалке открытой двери в гардеробную мужской халат, темно-синий халат с белыми инициалами «ХР» на нагрудном кармане.


Эдди припомнил, где видел этот халат прежде, на мужчине, который смотрел на него через стол на завтраке в отеле «Уэйн-Фолкленд». Вспомнил, что этот человек пришел без предупреждения поздно вечером в День Благодарения в офис Дагни. И то, о чем он должен был давно уже догадаться, потрясло его подобно двум толчками одного землетрясения: внутри него раздался такой дикий крик «Нет!!!», что, казалось, рухнули все несущие опоры. Но еще больше, чем первое неожиданное открытие, его потряс шок: он наконец-то разобрался в собственных чувствах.

В его мозгу осталась одна-единственная мысль: нельзя дать Дагни заметить, что он увидел и что из-за этого пережил. Его смятение достигло апогея, превратившись в физическую муку. Эдди испугался, что вторгся в ее частную жизнь дважды: узнав ее тайну и разоблачив свою собственную. Эдди еще ниже склонился над блокнотом, стараясь сосредоточиться на важнейшем в тот момент деле: остановить трясущийся карандаш.

– …проложить в горах пятьдесят миль железнодорожного полотна и рассчитывать при этом только на имеющиеся в наличии материалы.

– Прошу прощения, – едва слышно переспросил Эдди. – Я не расслышал, что вы сказали.

– Я сказала, что мне нужен отчет от всех управляющих о каждом метре рельсов и каждой единице оборудования, которыми они располагают у себя в отделениях.

– Хорошо.

– Я поговорю с каждым из них по очереди. Пусть являются в мой вагон «Кометы».

– Хорошо.

– Разошлите неофициальное сообщение, что машинисты должны выгадать время для остановок, следуя по линии на скорости семьдесят, восемьдесят, сто миль в час, где и как придется, а я… Эдди?

– Да. Хорошо.

– Эдди, что случилось?

Ему пришлось поднять голову и, глядя ей в глаза, впервые в жизни солгать.

– Я… я боюсь тех затруднений, которые могут возникнуть у нас с законом.

– Забудьте о них. Разве вы не видите, что никаких законов не осталось? Теперь все идет иначе: кто сумел что-то урвать, тот и прав. Теперь мы сами устанавливаем законы.

Когда Дагни собралась, Эдди донес ее чемодан до такси, а потом по платформе до ее вагона-офиса, самого последнего в составе «Кометы». Стоя рядом, он смотрел, как, дернувшись, поезд пошел, и проводил взглядом красные фонари последнего вагона, удаляющегося в темноту туннеля. Когда огни пропали из виду, он понял, что чувствует человек, распрощавшись с мечтой, о существовании которой и не подозревал, пока не потерял ее навсегда.

Людей на платформе оставалось немного, они двигались напряженно, погруженные в свои мысли, как будто накрытые аурой несчастья, заполнившей все пространство от рельсов до потолочных балок вокзала. Эдди безразлично подумал: после ста лет безопасности люди снова почувствовали, что отправление поезда – не просто событие, а игра со смертью.

Он вспомнил, что не обедал, хотя не чувствовал голода, но подземное кафе Терминала больше походило на его дом, чем несколько кубометров пустого пространства, о котором он сейчас думал как о своей квартире. Вот он и направился в кафетерий, ведь больше идти ему было некуда. Войдя в безлюдный зал, он сразу заметил тонкую струйку дыма, поднимавшуюся над сигаретой рабочего, что одиноко сидел за столиком в темном углу.

Не глядя, Эдди поставил что-то на свой поднос и, садясь за столик рядом с ним, сказал только:

– Привет.

Тупо глядя на столовые приборы перед собой, он гадал об их предназначении, потом припомнил, как пользуются вилкой, и попытался изобразить движения, необходимые для поглощения пищи, но обнаружил, что это выше его сил. Спустя какое-то время он поднял глаза и увидел, что рабочий внимательно смотрит на него.

– Нет, – ответил Эдди. – Нет, со мной ничего не случилось… Да, произошло много событий, но какое это теперь имеет значение?.. Да, она вернулась… Что еще ты хочешь, чтобы я тебе об этом рассказал?.. Откуда ты знаешь, что она вернулась? Ах, да, наверное, вся компания узнала об этом в первые же десять минут… Нет, я не знаю, рад ли я ее возвращению… Конечно, она спасет железную дорогу, через год или через месяц… Что ты хочешь, чтобы я сказал?… Нет. Она не сказала мне, на что рассчитывает. Она не говорила, что чувствует, о чем думает… Ну, а ты сам-то как полагаешь, что она чувствует? Это для нее настоящий ад, да и для меня тоже! Только часть этого ада – моя собственная вина… Нет. Ничего. Я не могу говорить об этом… Говорить? Да я даже думать об этом не должен, я просто обязан положить этому конец, прекратить думать о ней и о… Я хотел сказать о ней.

Он помолчал, размышляя о том, почему глаза рабочего, которые всегда видели его насквозь, сегодня вызывают у него чувство неловкости. Он смотрел в стол и заметил, что в стоявшей перед рабочим тарелке полно окурков.

– У тебя тоже неприятности? – спросил Эдди. – Ты сидишь здесь уже так долго… Меня? Почему ты хотел дождаться меня?.. Знаешь, я не думал, что тебя тревожит, увидишь ты меня или нет. Ты всегда казался погруженным в себя, поэтому мне так нравилось говорить с тобой. Я чувствовал, что ты всегда меня понимал, но ничто не может причинить тебе боль, ты всегда выглядел так, словно тебя ничто в мире не беспокоит, и это давало мне ощущение свободы, как будто… как будто в мире нет страдания… Знаешь, что странного в твоем лице? Ты выглядишь так, словно никогда не испытывал ни боли, ни страха, ни вины… Извини, что сегодня я пришел так поздно. Я должен был проводить ее, она уехала на «Комете»… Да, сегодня вечером, только что… Да, она уехала… Да, она неожиданно так решила, буквально час назад. Она собиралась уехать завтра вечером, но случилось что-то неожиданное, и она решила срочно уехать… Да, она поедет в Колорадо, но позднее… Сначала в Юту…

Пришло письмо от Квентина Дэниелса – он бросает дела, а единственное дело, которое она не может бросить, не может позволить себе бросить, это мотор. Помнишь, я говорил тебе про мотор, остатки которого она нашла… Дэниелс? Это физик, он последний год работал в Технологическом институте в Юте, пытаясь раскрыть секрет мотора и восстановить его… Почему ты так смотришь на меня?.. Я раньше не говорил тебе о нем, потому что это тайна. Тайна, ее личный секретный проект, и почему он может тебя интересовать?.. Думаю, теперь я могу говорить об этом, потому что Дэниелс ушел… Да, он изложил ей причины. Сказал, что не отдаст того, что произвел его разум, миру, который относится к нему как к рабу. Сказал, что не станет приносить себя в жертву людям, которые получат огромную прибыль… Над чем ты смеешься?.. Перестань, слышишь? Почему ты так смеешься?.. Весь секрет? Нет, не раскрыл, если ты об этом, но, кажется, делал успехи, у него был верный шанс. Теперь шанс потерян. Она помчалась к нему, хочет умолить, удержать, заставить продолжать работу, только, я думаю, все впустую. Если они останавливаются, то уже не возвращаются к работе. Никто не вернулся… Нет, мне теперь все равно, мы понесли столько потерь, что я привык к ним… Нет! Вовсе не мысли о Дэниелсе не дают мне покоя, нет, оставь это. Не спрашивай меня об этом. Весь мир разваливается на части, она все еще борется за его спасение, а я сижу здесь, проклиная ее за то, о чем не имею права знать… Нет! Она не сделала ничего, за что ее можно проклинать, ничего, и к тому же это не касается железной дороги… Не обращай на меня внимания, это неправда, это не ее я проклинаю, а себя…

Послушай, я всегда знал, что ты любишь «Таггерт Трансконтинентал» так же, как любил ее я, она для тебя много значит, для тебя лично, вот почему тебе так нравилось слушать, когда я о ней говорил. Но то, о чем я узнал сегодня, не имеет отношения к железной дороге. Для тебя это неважно. Забудь… Просто мне случайно стало известно о Дагни то, о чем я раньше и не подозревал, вот и все… Мы с ней вместе росли. Я думал, что знаю ее. Но не знал… Понять не могу, чего я ожидал… Наверное, считал, что у нее вообще нет личной жизни. Для меня она всегда была не человеком и не… не женщиной. Она олицетворяла собой дорогу. И я не думал, что у кого-то хватит дерзости посмотреть на нее иначе… Что ж, поделом мне. Забудь об этом… Забудь, говорю! Почему ты так меня расспрашиваешь? Это ее личная жизнь. Как это может тебя касаться?.. Оставь, ради бога! Разве ты не видишь, что я не могу об этом говорить?.. Ничего не случилось, со мной все в порядке, я просто… Господи, в чем я вру? Я не могу врать тебе, ты всегда все понимал, хуже всего, что я лгу сам себе!.. Я лгал себе. Я не осознавал, какие чувства испытываю к ней. Железная дорога? Я законченный лицемер. Если бы она означала для меня только железную дорогу, то не причинила бы мне такую боль. И мне сейчас не хотелось бы его убить!.. Да что с тобой сегодня? Почему ты так смотришь на меня?.. Господи, что со всеми нами творится? Почему нам всем осталось одно только страдание? Почему мы так много страдаем? Мы не хотели этого. Я всегда думал, что мы будем счастливы, все мы, что это наше естественное состояние. Что мы делаем? Что потеряли? Год назад я не стал бы проклинать ее за то, что она нашла то, чего искала. Но теперь я знаю, что они обречены, они оба, и я тоже, и все люди обречены, а она – все, что у меня осталось… Это было слишком прекрасно, чтобы осуществиться – чудо! Я не знал, что любил это чудо, что такова была наша любовь, ее и моя. Но мир начал рушиться. И мы не в силах остановить его. Почему мы разрушаем себя? Кто скажет нам правду? Кто спасет нас? О, кто такой Джон Голт?!

Теперь это неважно. Почему я должен что-то чувствовать? Нам уже недолго осталось. Почему меня должно заботить, что она делает? Почему меня должно волновать, что она спит с Хэнком Риарденом?.. О, Господи! Что с тобой? Не уходи! Куда же ты?!





ГЛАВА X. ЗНАК ДОЛЛАРА




Дагни сидела у вагонного окна, откинув голову и мечтая о том, чтобы больше никогда и никуда не ехать. В окне убегали вдаль телеграфные столбы, а поезд, кажется, затерялся в бескрайнем пространстве между бурой плоскостью прерии и тяжелым одеялом сероватых, тронутых ржавчиной облаков. Сумерки спускались на землю, так и не открыв просвета закатного солнца. Вечер напоминал бледное тело, которое покидали остатки крови и света. Поезд шел на запад, словно хотел угнаться за последними лучами солнца и исчезнуть вместе с ними с земли. Дагни сидела тихо, смирившись со звуком движения.

Ей страстно хотелось не слышать больше стука колес, их размеренного ритма, с аккуратно подчеркнутым каждым четвертым ударом, звучавшим громче остальных. В торопливом частом постукивании ей чудилось паническое бегство к спасению, а более редкие подчеркнутые удары напоминали зловещую поступь врага, неотвратимо следующего к цели.

Никогда прежде Дагни не охватывало дурное предчувствие при взгляде на прерии. Теперь ей казалось, что рельсы напоминают тонкую непрочную нить, протянувшуюся через огромное пустое пространство, словно туго натянутый, готовый лопнуть нерв. Могла ли она, всегда ощущавшая себя движущей силой состава, представить, что будет сидеть в нем, как сейчас, – словно малый ребенок или дикарь, страстно желая: пусть поезд движется вечно, пусть он не останавливается, пусть довезет ее в срок… И это желание было не актом воли, а мольбой, обращенной к неведомому темному пространству.

Она размышляла о том, как многое может измениться всего за один месяц. Перемены читались даже в лицах людей на станциях. Рабочие, стрелочники, сотрудники депо, обычно с веселыми улыбками приветствовавшие ее по всей линии, сегодня смотрели с холодным безразличием, отворачивались с замкнутым, усталым выражением обреченности.

Дагни захотелось крикнуть, прося прощения: «Это не я виновата в том, что с вами стало!» Но она припомнила, как смирялась с происходящим, дав им право ненавидеть ее, что теперь она одновременно и раб, и надсмотрщик над рабами, как, впрочем, и все остальные, живущие в стране, и ненависть отныне – единственное чувство, которое люди способны испытывать друг к другу.

Два дня она утешалась видами городов, проносившихся за окном: заводами, мостами, неоновыми вывесками и рекламными щитами над крышами зданий – всей многолюдной, закопченной, активной жизнью промышленного Запада.

Но города остались позади. Поезд преодолевал прерии штата Небраска, и стук его колес начал напоминать дрожь, словно он замерзал. Дагни видела одинокие строения, некогда бывшие фермами, которые мелькали на пустошах, некогда бывших возделанными полями. Активность труда, вспыхнувшая несколько поколений назад, еще оставила светлые ручейки, прорезавшие пустоту – иные из них уже иссякли, зато в других по-прежнему теплилась жизнь.