Дом без привидений

Я отчаянно замотал головой и снова замычал. Снежана в сердцах плюнула и вылетела из гримерки. Я сидел как овощ, без сил и без мыслей. Меня охватило абсолютное равнодушие. Мне было наплевать на все.

Минут через пять послышался шум, шаги. В гримерку ворвался разъяренный главреж. За ним следом шла Снежана.

– Серафим Андреевич!!! Что это такое?? Я вас спрашиваю? Отчего вы в таком виде???

– Говорю вам, он нездоров! Плохо себя чувствует. – Снежана попыталась оттеснить главрежа от кресла, в котором я лежал, но тот гневно топнул ногой.

– Так я и поверил!! Ерунда! Все знают, чем он болен! Все видели, как он шел из буфета. Набраться перед премьерой!!! Нет, это конец! Как хотите, Серафим Андреевич, а спектакль извольте отыграть. Уже гости пришли. Мэр, вице-мэр. Автор в ложе сидит. В зале полно ветеранов!! Я не могу отменить спектакль, тем более премьеру.

Ко мне вдруг частично вернулся голос.

– Да все будет в порядке, – протянул я, проглатывая некоторые слова. – Я в отличной форме. Не волнуйтесь.

Главреж взглянул на меня с подозрением. Но выбора у него не было. Он нервно сглотнул и бросил:

– Смотрите, Завьюжный. Подведете под монастырь весь театр, если что.

Он ушел. Снежана тихо плакала, стоя в углу. Я редко видел ее слезы. Даже когда врачи говорили ей, что она может не выносить ребенка, она не плакала, просто становилась сумрачной и подолгу молчала. А теперь она беззвучно рыдала, вытирая глаза ладошкой.

– Ну чего ты. – Я попытался встать.

Это мне удалось, и я, покачиваясь, подошел к ней. Хотел погладить по голове, но Снежана отшатнулась.

– Уйди от меня! Пьяная скотина, идиот. Ты сейчас ставишь крест на своей карьере. Более того, на своей жизни.

Мне показалось, она излишне драматизирует, как всякая женщина. Я растянул губы в резиновой улыбке.

– Хотя бы слушай суфлера, – сквозь зубы проговорила она и вышла за дверь.

Как только она ушла, пришел технический директор.

– Серафим Андреич, вы готовы?

– Я как пионер или котлета – всегда готов, – пошутил я. Тогда эта шутка была в обиходе.

– Ну и отлично. Жду вас за кулисами через 10 минут.

Прибежали девочки-гримерши, подправили мне грим, парик, одернули и без того хорошо сидящий костюм. Я чувствовал себя вполне нормально, вот только язык так и оставался наполовину онемевшим да в ушах стоял какой-то назойливый гул. Я двинулся за кулисы, по дороге то и дело натыкаясь на стены и разные предметы. Там уже толпился народ. Ждали отмашки, чтобы начать спектакль. Действие начиналось с громкой пулеметной очереди. Затем я должен был выбежать на сцену и громко крикнуть:

– Хлопцы! За мной!

Я встал за кулисой, про себя повторяя текст. Мне казалось, я помню его отлично, никаких провалов в памяти нет. Наконец пришел главреж, бледный от волнения, пахнущий дорогой туалетной водой, в костюме и при галстуке.

– Ну, братцы мои, с богом! В зале в ложе – вся администрация округа. Не ударьте в грязь лицом. Ни пуха!

– К черту! – ответили мы хором.

Грянула очередь. Я шагнул из кулис на сцену…

Это мгновение я запомнил на всю жизнь. Оно мне до сих пор снится в кошмарных снах. Так реально, будто все это происходит наяву. Я сделал шаг и приготовился бежать, но моя нога внезапно зацепилась за что-то мягкое. Это был занавес. Как я мог наступить на него, понятия не имею. Я упал. Прямо навзничь, на крашеные дощатые половицы. Зал ахнул. Я отчетливо услышал этот дружный изумленный выдох. Конечно, так никогда не начинался ни один спектакль. Пулеметные очереди тем временем продолжали палить – звукорежиссер не успел понять, в чем дело, и крутил обычную фонограмму. Артисты, которые играли бойцов и должны были выбежать следом за мной, сгрудились у кулис и тревожно перешептывались. Я попытался подняться, но нога так запуталась в занавесе, что я не смог этого сделать. Я упал снова и еще раз. Публика уже откровенно хохотала.

– Серафим! Сейчас же вставайте! – громовым шепотом велела мне из-за кулис технический директор Регина, очевидно, прибежавшая на зов труппы. – Вы с ума сошли! Вы знаете, кто сейчас в зале?

Откровенно говоря, мне было наплевать на шишек, сидящих в вип-ложе. Даже будь там сам президент, меня бы это мало беспокоило по сравнению с тем фактом, что я, Серафим Завьюжный, уважаемый всеми артист, валяюсь на полу перед зрителями. Большего позора сложно было представить.

Наконец мне удалось встать на ноги. С трудом удерживая равновесие, я вышел на середину сцены. В зале было шумно, слышался шепот, смешки. Пулемет к этому времени уже смолк, звукооператор пытался сориентироваться по ходу дела. Я не знал, как мне быть, что говорить, с чего начать. Внезапно мне в голову пришла блестящая и остроумная мысль.

– Братцы! – крикнул я, обращаясь к кулисам. – Братцы! Меня подбила фашистская сволочь. Но нас не одолеть! Вперед, за мной!

На сцену высыпали артисты, изображающие взвод. Дальше все пошло по тексту. Я видел ободряющие улыбки на лицах моих партнеров, кто-то показал мне большой палец – мол, отлично сработано. Вскоре раздались первые аплодисменты. Я облегченно вздохнул и приготовился получать привычное удовольствие от игры. Но не тут-то было.

Мне казалось, от стресса я мгновенно протрезвел, остатки хмеля выветрились из моей головы. Но на смену пьяному отупению пришло другое состояние. Оно было ничем не лучше прежнего, а, наоборот, гораздо хуже. Теперь перед моими глазами все двоилось. Я видел не одного человека, а двух, не двух, а четырех. Предметы тоже обрели своих двойников. Я протянул руку к котелку и схватил пустоту. Затем погладил воздух вместо Тамариных волос. Публика начала реагировать. Снова послышались смешки. Откуда-то сбоку отчетливо прозвучала фраза: «Да он под кайфом!» Я не мог взять в толк, откуда эта подстава со зрением. Никогда прежде у меня такого не случалось, даже если я был вдрызг пьян. Но разбираться нет времени, нужно выходить из положения, спасать спектакль. И снова смекалка выручила меня.

– Наташа, что со мной? Я… я ничего не вижу. Очевидно, это последствия контузии.

Тамара не сразу нашлась, что ответить. Если бы на ее месте была Снежана, которая умела блестяще импровизировать, она бы мгновенно подхватила мой экспромт. Но теперешняя партнерша была туповата. Она взяла длинную паузу. В зале повисла тишина. Я усиленно шарил руками по воздуху. Тамара наконец очухалась и неуверенно произнесла:

– Любимый, не волнуйся. Это иногда случается. Я… я позову доктора.

Артист, игравший врача медсанчасти, оказался еще более глуп. Он внимательно осмотрел меня и вынес вердикт:

– Частичная потеря зрения. Видимо, задет глазной нерв. Лейтенант, вам надо в госпиталь.


Я едва удержался, чтобы не заржать. Какой госпиталь в окружении? Зрители уже откровенно хохотали. Однако нам было не до смеха. Врач и Тамара подхватили меня под руки и уволокли за кулисы, где в меня вцепились директриса и главреж.

– Завьюжный! Что вы себе позволяете? Устроили фарс из серьезнейшего спектакля! После такого театр могут вообще закрыть, а мы все останемся на улице. – Главреж был в бешенстве. Лицо его побледнело и перекосилось от гнева. Директриса что-то лопотала и совала мне стакан с минералкой. Я попытался объяснить им, что ничего не вижу, все размыто как в пелене. – Пить надо меньше, – рявкнул главреж.

Прибежала настоящая медсестра. Мне вкололи в вену какой-то укол. После него пелена немного рассеялась, но общее состояние ухудшилось. Я почувствовал слабость, лоб покрылся испариной. На сцене меж тем вовсю шло действие, артисты импровизировали на ходу – их командир отсутствовал поневоле, а реплики были сплошь с его участием. Я понимал, как им сейчас сложно, я всей душой рвался к ним.

– Вы можете играть? – немного мягче спросил главреж.

– Могу, – ответил я не слишком уверенно. И тут вдруг я осознал, что в зале ведь сидит Снежана! Моя Снежана! Она видит весь этот позор, переживает, нервничает, а ей нельзя волноваться! Почему-то до этой минуты я ни разу не подумал об этом. – Могу, – повторил я тверже и встал.

Сердце отчаянно стучало где-то возле горла. По спине полз липкий пот. Однако я видел! Я вышел на сцену и продолжал играть, уже без сюрпризов, точно по тексту. Голос мой звучал слабо и глуховато, в висках пульсировала кровь. Мне было не до куража и не до блеска, но все же я отыграл первое действие. Вышел за кулисы и поплелся в гримерку.

Я был уверен, что Снежана там, ждет меня. Мне так хотелось, чтобы она посочувствовала мне, поняла, какой я герой – едва живой, все же играю роль. Но Снежаны в гримерке не было. Не пришла она и через пять минут, и через десять. Идти искать ее у меня не было сил. Я выпил воды, кое-как привел в порядок размазавшийся грим. И вновь пошел за кулисы, недоумевая, куда могла подеваться Снежана.

Начался второй акт. Я играл на автопилоте, просто машинально произносил заученный текст, не испытывая никаких эмоций, кроме одной: все нарастающей тревоги по поводу исчезновения Снежаны. Воображение рисовало мне всякие страсти: ей стало плохо, ее увезли в больницу, оперируют и так далее. С трудом я дошел до конца. У меня было ощущение, что я разгрузил вагон с кирпичами, так я устал.

Занавес опустился. Раздались жидкие аплодисменты. Обычно, когда я выходил на поклон, в зале бушевали овации. В меня летели букеты цветов, народ неистовствовал, кричал «браво». Но сейчас, когда я появился на сцене, послышался свист. Я вспыхнул, поспешно откланялся и убежал в гримерку, проигнорировав второй поклон.

Я быстро переодевался, мой страх за Снежану усиливался с каждой минутой. Мобильных тогда еще не было, разумеется, как и городского телефона в Плацкинине. Я не мог ей позвонить и узнать, где она. У меня теплилась надежда, что, возможно, Снежана где-то здесь, в театре, просто сердится на меня и не хочет видеть. Сейчас я выйду и обнаружу ее стоящей у крыльца. Мы поймаем такси и поедем домой.

Подбадриваемый этой мыслью, я переоделся, покинул гримерку и спустился. К моему огорчению, никакой Снежаны там не было. Я на всякий случай вернулся в фойе, быстро обежал его, даже заглянул в буфет. Аня протирала бокалы и собиралась закрываться.

– Анюта, ты не видела Снежану Сергеевну? – спросил я ее на всякий случай.

Девушка посмотрела на меня с грустью.

– Снежана Сергеевна уехала домой. Давно. Еще во время первого акта. Ей стало нехорошо.

Меня точно по голове шарахнуло. Я ринулся прочь из буфета. На ходу едва не сшиб главрежа. Он шел по коридору с каким-то толстым человеком в смешных, старомодных очках.

– Я смотрю, вы уже бегаете, Завьюжный, – проговорил главреж. Тон его не сулил ничего хорошего. – Значит, вам лучше? В глазах не двоится?

– Нет, – буркнул я сквозь зубы.

Было ясно, что сегодняшний вечер не пройдет для меня даром, но сейчас я не хотел об этом думать. Главное для меня было добраться домой и убедиться, что со Снежаной все в порядке.

– Завтра поговорим, – с угрозой в голосе бросил главреж.

– Завтра так завтра. – Я выбежал из театра и тормознул первую попавшуюся машину.

Всю дорогу до дома я думал о том, почему так получилось. Как я мог провалить спектакль, в который вложил всю душу и столько сил? Всему виной был Снегирев, его приглашение отпраздновать наше перемирие, завершившееся банальной пьянкой. Но отчего я поддался на его просьбу? Почему рискнул всем, что было мне дороже всего: Снежаной, малышом, любимой ролью, актерской честью? Ответа на этот вопрос я не нашел. Впереди показались огни знакомых окон.

В доме горел свет! У меня потеплело на сердце. Значит, Снежана там, с ней все в порядке! Я расплатился с водителем и кинулся к крыльцу. Я сразу почувствовал, что что-то не так. Бывает, что в воздухе витает дух беды. Ты его ощущаешь всем телом, он окутывает тебя, не давая вздохнуть. Так было тогда. Я вошел и крикнул:

– Снежана! Любимая! Ты где? Я вернулся.

В ответ раздался тихий стон. Я, не разуваясь, сломя голову влетел в комнату. Снежана сидела на полу, обхватив обеими руками живот, и раскачивалась из стороны в сторону.

– Что с тобой? – Я подскочил к ней, упал на колени. – Тебе плохо? Что болит? Живот?

Она ничего не ответила, продолжая стонать. В лице ее не было ни кровинки.

– Погоди, я положу тебя на диван. – Я хотел поднять ее с пола. Осторожно подсунул руки под ее колени и содрогнулся: вокруг все было в крови. – Господи! У тебя кровотечение! Девочка моя! Подожди, я сейчас!

Я в ужасе заметался по комнате. Нужно было срочно вызывать «Скорую». А телефон далеко, в тогдашнем сельсовете. Именно оттуда я всегда звонил и вызывал врачей для Снежаны. Но тогда она не истекала кровью и не стонала от боли, скрючившись на холодном полу. Я схватил ее на руки и побежал к соседям. К счастью, у них была машина и хозяин ее только что вернулся с работы. Увидев меня с женой в охапку, обоих бледных, с ужасом в глазах, он все понял. Не говоря ни слова, вышел во двор, открыл машину. Мы погрузили туда Снежану и помчались в областную больницу.

Через полтора часа я сидел в белом, воняющем хлоркой коридоре у дверей с надписью «Операционная» и ждал, сжавшись на неудобном металлическом стуле. Мне казалось, время растянулось, как жвачка, и, остановившись, замерло. Я клял себя последними словами, желал самого страшного наказания вплоть до смерти. Не уберег любимую, не уберег ребенка. Я уже знал, что малыш погиб. Теперь врачи боролись за жизнь Снежаны, пытались остановить кровотечение.

Дверь распахнулась, и ко мне вышла молодая, красивая женщина-хирург. Лицо у нее было усталым, под глазами тени.

– Мы прооперировали вашу жену. Опасности нет. Состояние ее стабильное, она в сознании. Вы можете увидеться, перед тем как ее увезут, но только ненадолго, на пару минут. Ей нужен покой.

От радости я потерял дар речи. Мне захотелось схватить молоденькую докторшу в объятия. Но что-то в ее взгляде удержало меня от бурного изъявления эмоций.

– Я скажу вам прямо сейчас. Не вижу смысла откладывать этот разговор. – Она опустила голову и уткнулась в носки своих симпатичных лаковых туфелек.

– Что? – почему-то шепотом спросил я.

– Ваша Снежана не сможет больше иметь детей. Нам пришлось провести вмешательство на ее органах. Короче… вы поняли…

«Не сможет иметь детей». В тот момент я не поверил этим словам. Я был слишком молод, глуп, самоуверен. Я решил, что докторша просто пугает меня, сгущая краски. Все ведь хорошо, операция окончена, кровотечение остановлено, Снежана пришла в себя. Я кивнул и поинтересовался, можно ли мне зайти к жене.

– Да, идите, – устало проговорила врач.

Я осторожно приоткрыл дверь и заглянул в операционную. Снежана лежала на столе, прикрытая простыней, сама такая же белая. Глаза ее были открыты и смотрели на меня.