Ева

— Я убью преступника. Может, у тебя и подвал есть с привязанными девушками или детьми? А может, ты украл меня, чтобы как-то использовать в будущем — для опытов, на запчасти? А? Говори уже. Пока я не передумала слушать.

Герман продолжает. Постепенно подходит к тому, как они с Евой, уже студенты, жили самостоятельно. Как Ева бросалась в очередную любовь, а он с котом ждал, когда очередная попытка Евы взять любовный Килиманджаро провалится. А попытка неизбежно проваливалась. Теперь, после того как Веро́ника сказала то, что сказала, Герман понимает почему. Почему в конце концов все летело в тартарары. Герман рассказывает Арише, как вытаскивал Еву каждый раз после разрыва, следил за ней, о ее стремлении пробежать перед поездом, пройти по карнизу и к другим опасным средствам, чтобы почувствовать себя живой, просто снова почувствовать себя. И как потом все налаживалось, и они снова жили вдвоем, точнее, втроем с котом. До следующей любовной попытки Евы.

— А Лида? — спрашивает вдруг Ариша и наконец снимает пальто, не забывая, впрочем, то одной, то другой рукой целиться в Германа.

— Лида? — Герман не сразу понимает, о ком это она. — Лидочка? — с удивлением переспрашивает он.

Вот уж, что называется, ни к селу ни к городу. Историю с Лидочкой вполне, по его мнению, можно было опустить.

— Это была твоя девушка?

— Ну, в некотором роде.

— Ты ее бросил?

— Там все было сложно. Лидочка училась с Евой и со мной в одном классе. В младших классах страшно ревновала Еву ко мне. Однажды даже засунула гадюку в мой портфель, а та вылезла на уроке. Никто не пострадал, слава богу. Летом перед десятым классом мы с ней… сблизились…

— Переспали?

Герман неожиданно для себя покраснел: он никогда не обсуждал, не затрагивал с Аришей подобные темы.

— Да, и Лидочка стала ревновать меня уже к Еве. Ревность — это и была вся Лидочка. Вся ее сущность. Для ревности было достаточно просто мысли в ее голове, что уж говорить о реальных вещах. Я боялся в ее присутствии приласкать ее же кошку, у нее была такая короткошерстная, с голубыми глазами. Однажды сдуру признался, что мне очень нравится дерево с серебристыми листьями в сквере по дороге к ее дому. Я всегда задерживался возле него. Любовался. Спустя несколько дней после того, как я рассказал о нем Лидочке, обнаружил на месте красавца-дерева пенек со свежим срезом. Не знаю, как она это осуществила, с чьей помощью. Когда дело доходило до подобных ревнивых выходок, Лидочка была очень изобретательна.

После таких выходок Лидочка была необыкновенно ласкова, предупредительна, нежна и, помирившись, они не вылезали из постели. Эти подробности Герман опускает. Он берет с пола газетную вырезку с надписью от руки. Как же он сразу не узнал этот почерк?

— Так ты разговаривала с Лидочкой?

Молчание в ответ.

— И что она? Как живет?

Молчание.

Судя по вырезкам, Лидочка отслеживала судьбы его и Евы. По крайней мере некоторое время — все даты до 2010 года. Получив эти вырезки, Ариша и сложила два и два.

— Ты не любил ее? Лидочку? — спрашивает Ариша.

— Лидочка не имеет отношения к тому, что произошло с тобой и твоими родителями.

Ариша пожимает плечами, Герман продолжает. Чтобы объяснить, почему он и Ева оказались на вокзале в декабре 1995 года, приходится вкратце рассказать о Елене Алексеевне.

— А она права, Веро́ника, — тихо говорит Ариша, выслушав рассказ об учительнице. — Ты, па, — оговорилась, морщится, будто пчелу проглотила, — ты разрушаешь жизни всех вокруг себя.

Герман после паузы продолжает:

— Время от времени Елена Алексеевна посылала нам гостинцы. Передавала с проводниками, пассажирами. В декабре 1995-го мы с Евой встречали поезд, точнее человека, с которым она в очередной раз передала посылку. Это был Олег.

— Мой отец.

— Поезд опаздывал. Было холодно, мы замерзли. Ева предложила пойти домой. Если бы я послушал ее и мы ушли, то ничего бы этого… — Герман замолкает на полуслове, оглядывает стены комнаты, — не было. Но мы не ушли. И поезд вскоре показался. Не знаю, что нашла Ева в Олеге. Он был менее интересным, чем ее прошлые любовники. Мы с ней в то время мало общались, но, когда пересекались, она выглядела счастливой, деятельной, полной планов. Что-то в ней переменилось, она стала мягче. Я увлекся работой и, наверное, впервые почувствовал почву под ногами, понял, как мне жить, увидел перспективу. Это было хорошее время. Казалось, все неприятности, которые преследовали меня в детстве, ушли. И мы с Евой перестали быть инопланетянами, ассимилировались наконец. Даже наша непонятная многим привязанность друг к другу ослабла.

Когда Герман подходит к рассказу о случившемся в Севастополе, над лампой начинает кружить и жужжать муха, невесть откуда взявшаяся в эту зимнюю ночь. Бьется, шуршит крыльями об икеевский туго натянутый абажур. Рассказывая, Герман все поглядывает, отвлекается на муху. Но потом события той ночи так захватывают его, что он забывает обо всем: о мухе, наведенном на него Аришей пистолете, о времени, которое пролетело с тех пор.

Когда он заканчивает, Ариша молчит. Сидит, тень на лице, склонила голову. Пистолет лежит на коленях. Устала. Оно и понятно — ночь глухая за окном. Рваный ритм с МКАД достиг минимальной громкости. Иногда машин и вовсе не слышно, и от непривычной тут тишины закладывает уши.

— Ариша?

Молчит.

— Ты, наверное, спросишь, почему я не пошел в полицию? Сначала я… ну да, растерялся и совсем потерял голову. Твои родители улетели в ту же ночь, увезли тело Евы. Я плохо помню, что делал в те дни в Севастополе, где спал, на что жил. Помню осеннее море, на которое все смотрел. Мыслить я начал снова только недели через три, когда вернулся в Москву. Еву уже похоронили. На твоих родителей у меня ничего не было, кроме подслушанного разговора. У них же была записка. Возможности подчистить за собой. Деньги. Связи. Твой отец, кроме того, умел быстро устранять врагов и конкурентов. Я бы ничего не добился. Тогда я решил, что сам накажу их. Застрелю. Пистолет у меня был. Но стрелять я не очень умел. С месяц ездил за город, тренировался в овраге. У меня был только один шанс, я не мог промахнуться. Когда я понял, что готов, выяснилось, что они уехали из страны. Слиняли. Мне ничего не оставалось, как ждать. Ждать, когда они вернутся.

Ариша его не слушает. Присмотревшись, Герман замечает, что девочка дрожит, да что там — ее трясет, как трясет пациентов на операционном столе.

— Ариша! — Герман вскакивает с кресла и делает несколько шагов к ней.

Она замахивается пистолетом — не подходи… Ее колотит. Намеренно или случайно пальцы девочки спускают курок. Пуля задевает плечо Германа, попадает в спинку кресла, кресло падает, дерево глухо отвечает гулом-стоном. «Макаров» выпадает из руки Ариши на пол, Герман быстро подхватывает его. Раненой рукой он пытается обнять Аришу, но сделать это трудно. Боль распространяется по телу, отдает в глазах, зубах, костях. Ткань халата вокруг рваного отверстия быстро пропитывается кровью. Ариша отталкивает Германа и выбегает из комнаты. Щелчок замка в ванной, шум воды. Герман подходит, дергает ручку, зовет.

И вот что теперь делать? Судья, она же палач, заперлась в ванной, и бог знает, что ей придет сейчас в голову. Кровь из раны капает на пол. Спрятав пистолет в карман старой куртки в прихожей, Герман возвращается в комнату. Подцепив зубами, раздирает рукав халата по шву, быстро и туго затягивает, заматывает пояс халата над раной. Такую рану вообще-то надо зашивать, иначе останется след, клеймо. Вытащив из шкафа чистое полотенце, Герман крепко прижимает плечо. Смотрит на часы на столе. Пятый час утра. От боли и напряжения в глазах бегают мушки. Переводит взгляд на окно. На себя, прижимающего полотенце к ране. На улице все еще темно и глухо.

Шум воды стихает. Ариша возвращается. Останавливается в дверях. Сосредоточенная. Голова мокрая, капли стекают с волос. Похоже, злится на себя из-за недавней слабости.

— Ты не имел права. — Голос глухой, хриплый. — Ты не имел права.


— Значит, пусть бы убийцы жили дальше припеваючи?

— Ты не имел права. — Опирается спиной о косяк, скрещивает ноги и руки. — Полиция. Судьба. Их совесть. Но не ты. Не ты!

— А что мне до их совести? Про полицию я тебе сказал. Я бы только выставил себя на посмешище. И ты же уже взрослая, знаешь, что полиция, суды созданы явно не для восстановления справедливости.

Ариша смотрит ему в переносицу:

— Сколько ты собирался мучить моих родителей? Год? Два?

— Убийц, — поправляет Герман.

Ариша переводит взгляд на пол, потом снова на Германа:

— То есть ты не собирался меня возвращать?

Тишина, только слышно, как капает в ванной из незакрытого крана вода.

— Нет? — Ариша ударяет затылком о косяк. — А как же тогда быть со мной в этой твоей системе восстановления справедливости? А как же я?

— Я был молод тогда, многого не понимал. И не знал тебя.

Где-то вверху просыпаются, хлопают двери, слышатся утренние голоса.

— Хочешь, пойдем в полицию. Или давай вызовем полицию сюда, — говорит Герман. — Хочешь, застрелю себя.

— Лучше меня застрели. Мои родители убийцы, а меня растил похититель. Как мне теперь жить с этим?

— Ариша…

— Почему ты не вернул меня, когда их не стало? — Смотрит на него, взгляд чужой, совсем взрослый, будто и не ее.

— Потому что некому было возвращать. Мояри выяснила… нет, нет, — поспешно поясняет он, едва Ариша вскидывает голову. — Мояри ничего не знала о том, что я похитил тебя, просто интересовалась этой историей… ну, ты же ее знаешь. Так вот, она выяснила, что из всех родственников у тебя только дядя, который сидит в тюрьме, да его жена. Мояри просветила меня насчет детдомов. Она сама там росла. Ариша, я никогда не хотел причинить тебе зла. Поэтому решил, что должен о тебе позаботиться, — говорит Герман. — Решил, что обязан сделать это. Раз уж все так вышло.

— Извращенная мораль преступника, — презрительно произносит Ариша. — Но они ведь были богатыми, мои родители? Неужели не нашлось бы опекуна или…

— Там, в этих вырезках, это должно было быть. Какая-то банда воспользовалась тем, что я тебя украл, и запросила денег. Пять миллионов долларов. Твои родители отдали все… подчистую, еще и в долг брали, — Герман отводит взгляд. — Ты осталась ни с чем.

Ариша молчит долго. Потом, не глядя на него, говорит:

— Уезжай. Придумай что-нибудь, какое-нибудь внятное объяснение… для Митьки… для всех… и уезжай. Из Москвы, страны. — Она поднимает на него опустошенные глаза. — Сделай так, чтобы я тебя никогда больше не увидела. И, пожалуйста, никогда никому не рассказывай то, что рассказал сегодня мне.

— Ариша…

— Не беспокойся, даже Митька никогда об этом не узнает.

— Но…

Она берет пуховик с дивана, школьный рюкзак и уходит. Герман слышит, как хлопает входная дверь, щелкает английский замок.





46




Глубокая ночь. Электрический свет в зале ожидания слишком ярок и больно бьет в глаза. Большинство пластиковых стульев пусты. А на некоторых, как на клетках шахматной доски, опустевшей к концу игры, спят редкие пассажиры, рассредоточившись по доске, то есть по залу, подальше друг от друга, сдвинув вязаные шапки на глаза или закутавшись в куртки или пуховики. Некоторые спят на дорожных сумках. Компания ребят возраста Ариши и Митьки, с рюкзаками в человеческий рост, пытается разбить налитую тишину веселыми перебранками и взрывами смеха, но их голоса глушит гулкий пульсирующий ночной ток крови в ушах. Электронное табло показывает 4:05. Вокзальный воздух разрежен, но еще продолжает отстаиваться: взвесь от тысяч людей, бывших здесь днем, их запахов, эмоций, отголосков слов, слез, смеха, грубых окриков, медленно и тщательно проходит сквозь невидимые воздушные фильтры. Герман поднимается со стула, расправляет плечи, поправляет лямки рюкзака. Он выспался, и выспался на удивление хорошо.

В туалете Герман раздевается по пояс, обрабатывает рану на плече, умывается, моет грудь, подмышки. У жидкого мыла запах яблока. Голодный желудок принимает яблоко за настоящее, громко дает знать о себе. Последний раз Герман перекусил вчера в буфете Ленинской библиотеки, в которой провел весь день, чтобы убить время. Герман вытирается бумажными полотенцами, бреется, чистит зубы, ополаскивая их водой из бутылки с минеральной водой. Долго смотрит на себя в зеркало, будто сомневается, он ли это. Переводит взгляд на отражения кабинок. Все, кроме одной, открыты. Герман надевает чистые носки, чистую майку, свитер с толстым горлом, пуховик. Пуховик отливает по бокам и на карманах салом, как кожа тюленя.

Вот уже вторую неделю Герман живет на Казанском вокзале. На работе после его просьбы помочь уехать в Сирию, ну или, Африку, ну или где мы там оказываем медпомощь, главврач дал двухнедельный отпуск и совет хорошенько отдохнуть и выкинуть глупости из головы.

Герман складывает грязные майку и носки в пакет (надо найти прачечную), взъерошивает волосы — купить расческу он все время забывает.

В кафе с незамысловатым названием «Кафе» по ночам работает Саня, студент, будущий проектировщик мостов. Когда бы Герман ни пришел, у Сани на прилавке, на коленях, на упаковках банок газировки раскрыты учебник или тетрадка с загадочными схемами. У Сани острый подвижный кадык, и Герману иногда кажется, что еще немного и кадык прорвет кожу и вывалится наружу, как кукушка из часов.

— Привет, Сань.

Завидев Германа, Саня радостно улыбается, обнажив неровные, смотрящие кто куда зубы, откладывает учебник.

— Здрасьте, Герман Александрович. Ужин или завтрак?