Финист – ясный сокол

– Нет, – ответила Марья. – Прости. Я не хочу глядеть на разные земли. Я хочу большего. Весь мир увидеть. Подняться к облакам и полететь, на запад и на восход. До Лукового моря, и до других морей. И до гор, на которые опирается небо, и до движущихся льдов, и до пустынь, засыпанных прахом.

Я рассмеялся. Всё-таки она была только девчонка, двенадцатилетняя юница, её разум изнывал от тоски по волшебному, небывалому, потаённому.

– Это сказки, – сказал я. – Нет никаких гор, на которые опирается небо. И пустынь из праха тоже не бывает. Посмотри на меня: я – глумила; я и есть тот, кто сочиняет побывальщины про горы, пустыни и движущийся лёд. На самом деле их нет.

– Есть! – возразила Марья. – Он рассказывал! Он видел! Он облетел по кругу все три мира: и средний, и верхний, и нижний. Не обижайся, но твой мир – маленький и тесный, а его мир – огромный. И ты ничего не можешь с этим поделать. Потому что не летаешь. А он – летает.

– Ну и пусть летает, – ответил я, не смутившись. – Он же нелюдь, и мир его – не людской. И тебе в том мире делать нечего…

Вдруг что-то изменилось вокруг нас; я ощутил беспокойство, оглянулся, прислушался; наконец, понял: смолкли звуки ударов кузнечного молота.

Пока мы говорили – отдалённый звон сопровождал нас, наполнял содержанием происходящее, а когда он пропал и наползла вязкая тишина – как будто и говорить стало не о чем, как будто смысл беседы и состоял в том, чтоб её обрамлял железный грохот.

– А ты? – вдруг спросила Марья, в этой глухой сильной тишине.

– Что я?

– Ты не веришь в движущийся лёд? В горы и пустыни из праха?

– Я – человек, и вера моя – человеческая. Я верю только в то, что делает меня крепче.

– Ну и зря, – сказала Марья. – Верить надо в то, что делает тебя моложе. Когда ты понимаешь, что мир безбрежен, – ты возвращаешься в детство. И живёшь, словно заново. Ты можешь быть сколь угодно крепок – но никогда не станешь крепким, как птицечеловек, или сильным, как великан, или злым, как гадюка…

– А мне и не надо, – возразил я. – Меня устраивает моё людское естество. И в пустыню из праха я поверю, только если сам по ней пройду. И назад, в детство, я не хочу, а хочу – вперёд, потому что детство я уже пережил, а взрослые годы – только начинаю. И я не хочу быть ни моложе, ни старше, а хочу прожить только этот, сегодняшний, день. Есть Коловрат, есть лад и ряд, это нельзя ни победить, ни опровергнуть. Зачем мне верить в горы до неба, если сегодня их нет вокруг меня?

Марья молчала.

Я так и не набрался храбрости дотронуться.

Я чуял ток её телесного тепла, я обонял её запах, я готов был сжать её в объятиях и ласкать, целовать, гладить, беречь, дарить подарки, ублажать, засыпать и просыпаться.

– Есть, – прошептала Марья. – Горы есть, я их вижу. А ты не видишь…

– Тогда прощай, – сказал я, встал и подтянул пояс. – Или, хочешь, пойдём со мной.

– Я уйду не с тобой, – ответила Марья. – Одна уйду. Отец сделает мне железные сапоги, железный посох и железный хлеб. И я уйду искать город птиц.

– В железных сапогах?

Марья пожала плечами: спокойная, решительная, сильная.

– Он так сказал. Финист. Он сказал – дойдёшь, когда стопчешь железные сапоги, собьёшь железный посох и изглодаешь железный хлеб.

– Ну и далеко, – спросил я, – ты уйдёшь в железных сапогах?

– Не знаю, – ответила Марья. – Мне всё равно. Он так сказал.

Я разозлился.

– Хорош гусь! То на крыльях прилетал, то прилетать передумал – теперь к себе зовёт! А идти до него – три года лесом!

Марья сверкнула глазами.

– Он не звал. Он хотел попрощаться. Это я спросила, как до него дойти. Он сначала ответил – никак. От земли до неба для людей дороги нет; только для птиц. Так он сказал. Но я не поверила. Попросила: «Подумай, вспомни, какой-то способ должен быть…» И он признался. Есть поверье. Дойдёт тот, кто стопчет железные башмаки и собьёт железный посох.

– Наврал он, – сказал я. – Твой Финист – наврал.

Марья рванулась возразить, тоже вскочила – я схватил её за плечи и тряхнул, довольно сильно, – может, даже слишком сильно для девки.

– Он тебя бросил! Его на ножи поставили – он хвост поджал и домой убёг! И оттуда весточку прислал: прощай навсегда, любимая и дорогая! Меня папка больше к тебе не пустит! А эта байка про сапоги – отговорка! Он тебя оставил! Ты ему не нужна! Это совершенно ясно.

– Нет, – ответила Марья. – Он не бросил. Он позвал.

Тоска омрачила меня, я отступил прочь, убрал руки, опомнился.



Из всех участников той истории я был самым трезвым и спокойным.

Марья едва не дошла до безумия в своей любви к потустороннему существу, птицечеловеку.

Её сёстры были напуганы появлениями этого птицечеловека, и вдобавок мучились завистью. Вчера они подлили Марье сонной травы, завтра, может быть, угостили бы смертным ядом.


Любовь кончилась в этой семье.

Отец Марьи, Радим, так любил свою младшую дочь, что был готов выполнить любое её желание.

Рыжий Кирьяк добился от девки любви и опьянел; оборотень Финист его теперь вообще никак не волновал, а волновала только Глафира, старшая кузнецова дочь.

Дед Митроха устал от суеты, длящейся третий день, испугался княжьего гнева и хотел только одного: как можно скорее исчезнуть, с зашитым в поясе серебряным богатством.

И мне казалось тогда, что я – единственный, кто понимает происходящее; единственный, кто может что-то поправить.

Если любишь людей, если их красота, их смех, их сила, их страсти восхищают тебя, – тогда ссоры этих людей, разногласия и взаимные обиды очень расстраивают.

Мир прекрасен, жизнь хороша, солнце горит, трава растёт, люди смеются. Зачем что-то портить?

Зачем мы всегда возражаем друг другу, зачем желание одного вызывает протест у другого, зачем миром правит обида?



И вот настал миг, когда надо было повернуться и уйти. Я посмотрел на Марью в последний раз, коротко кивнул, молча отодвинул дверь с прохода – и вышел.

Вернулся за стол.

Сёстры смотрели выжидательно – думали, что я что-то расскажу. Но я только придвинул к себе братину и бросил в рот куриный хрящ.

Всё кончилось.

Пользуясь опытом своих тринадцати полновесных лет, я наелся мяса – чего же не поесть, если дают, – и напился браги – чего ж не напиться, если наливают; потом обтёр тряпкой губы и руки, поблагодарил и вышел из дома.



Больше я никогда не видел ни Марьи, ни её сестёр, ни кузнеца Радима, ни их большого дома.

Но теперь, спустя сто лет, вижу всё, как въяве.

И дом, и молчаливых дочерей, и лучинный свет, и горячие куриные хрящи в луковых кольцах. И пылание огня в очаге.

И звон молота помню.

И дымный дух, и смятое мокрое пёрышко в ладони.

Мы наелись и напились, а когда вышли из дома во двор, увидели кузнеца: он стоял возле кузни, сгорбленный, медленный, и опускал в кадку с водой только что выкованный железный каравай, шипящий и исходящий тугим паром.

Кузнец вытер пот с чёрного лица. Мы поклонились ему – он в ответ кивнул.

Сытые и хмельные, в молчании, в мысленном смятении, мы дошагали до своей лодки, и здесь мой друг и брат, рыжий Кирьяк, объявил, что никуда не поедет: отложится от нашей ватаги.

Понятно было, ради кого.

Мы с ним дружили весь наш общий век, с пяти годов и доныне. Мы ничего друг другу не сказали, только обнялись.

Он снял с себя оберёг: петушиный клюв на кожаном гайтане. Надел на меня.

Я в ответ отдал ему свой нож вместе с ножнами.

Он оставался, чтоб побыть вместе со своей любимой ещё несколько ночей. Может быть, жениться, и увезти старшую кузнецову дочь. Или – если она не захочет уезжать – оставить, а спустя год ещё раз вернуться и снова позвать.



Здесь моему рассказу конец, дорогие братья.

Благодарствую за кров и еду, за меховую подстилку. И, конечно, за выпивку. А особенно – за ваше внимание, за ваши глаза, за то, как слушали. И как смеялись в некоторых местах.

Извините, если плохо развлёк.

Если кто-то чего-то не понял – спрашивайте. Любую подробность уточню и растолкую.

Всё, что вы слышали, – не завиральная басня и не глума, а настоящая быль. Ни полслова не придумано.

В город Резан я не возвращался много лет.

При прощании мы с Кирьяком уговорились, что его имущество я оставляю у себя, на свою ответственность. И постановили: через год, на праздник весны, встретимся в родном селище.

Обнялись, и даже немного поплакали.

Очень мне было тяжело, – всё-таки с детства вместе, в любом деле плечом к плечу, не разлей вода; я хотел было его отговорить, чтоб не очень надеялся на любовь кузнецовой дочки, – но не стал.