Генерал-адмирал

Были и другие проблемы. Даже в Русско-трансваальском торгово-промышленном обществе имелись недовольные. В основном тем, что из общего объема поставляемой в Трансвааль продукции не менее шестидесяти процентов приходилось на продукцию русских предприятий. Нет, насчет хлеба, сала, мануфактуры, взрывчатки для горно-рудных работ и кое-чего еще — никаких претензий не было. Но почему эта компания везет крымское и кубанское, а не французское и испанское вино? Почему грузинские и армянские копчености, а не хамон и пиренейские колбасы? Почему так мало английского и голландского сукна? Где бельгийские конфеты? Где немецкие и американские товары?

Короче, даже если судить по полученным мною еще в Питере докладам, за два года моего отсутствия проблем накопилось много. И мое положение в Трансваале стало шатким. Хотя золото текло отсюда рекой — годовой уровень добычи превысил восемь тысяч пудов и продолжал расти.

А по прибытии выяснились и другие неприятные подробности. Первая, и самая главная из них, носила имя Эшли Лоутон. Созданная ею компания повезла в Трансвааль именно то, чего хотелось местным, — французские, испанские и итальянские вина, продукцию немецкой металлообработки, английское сукно, бельгийский шоколад. Она открывала магазинчики и мелкие лавочки как в Претории Филадельфии и других старых бурских городах, так и во вновь возникших городках золотоискателей и, умело пользуясь доступной ей поддержкой, а также недовольством мной, проникла даже в те шесть городков, которые располагались на территории моего поместья. Причем, как только что сообщил мне Грауль, не просто проникла, но еще и за те полтора года, что прошли с момента ее появления, умудрилась откусить у нас почти двадцать процентов розничного рынка.

Похоже, миссис Лоутон сразу после взбесившей ее встречи в Париже ринулась прямиком сюда и начала мстить мне со всем пылом своей души истинной южанки. Вот ведь дерьмо-то… Нет, я полагал, что при прочих равных ее одолею. Я уже сейчас заметно богаче, мой статус гораздо выше, и… я — мужчина. Нет, будучи продуктом гораздо более эмансипированного времени, никакими иллюзиями в своем превосходстве как непременном и неотъемлемом следствии моей принадлежности к мужскому полу я не страдал. Уж в том-то, покинутом мной, веке никому не надо было доказывать, что существуют на свете такие женщины, которые любого могут сожрать — и не подавятся. Но вот здесь и сейчас отношение к мужчине всегда будет немного другим, тем более к мужчине-промышленнику, — более серьезным, более благожелательным, более доверительным. Увы, здесь и сейчас женщина-предприниматель — нонсенс и извращение, непонятное почти никому, а многих просто возмущающее. Но… зато она может обеспечить свое постоянное присутствие в Трансваале и личный контроль за обстановкой, чего мне ни при каких обстоятельствах не светит. Золото — это, конечно, важно, но я же затевал этот проект не для того, чтобы набить собственный карман, а для обеспечения финансирования моих проектов по развитию России. И самое важное для меня происходило именно там…

К тому же на стороне Эшли играет и текущее объективное развитие ситуации. Пусть ее здесь, в этой донельзя пуританской и консервативной стране, не воспринимают всерьез, меня-то здесь начинают просто не любить. Ранее я считал, что это не так важно. Если я стану здесь монополистом — бурам все равно деваться будет некуда. Станут кряхтеть, злиться, но терпеть. А Эшли самим наличием своего бизнеса напрочь разрушила такое положение дел. Так что у буров в головах, кроме вопроса, не слишком ли много под себя подгреб этот русский, зародилась еще и мысль о том, что они вполне могут без меня обойтись. Пусть пока смутная и неясная, но от мысли до греха долго ли… И это не только сулит мне очень неприятные проблемы, но и заметно укрепляет позиции миссис Лоутон в противостоянии со мной. Ну и, до кучи, у нее бешеная мотивация: она должна поставить меня на место и считает, что выбрала для сего наилучший способ. А мотивация дорогого стоит. Те одноногие или полупарализованные инвалиды, которые катаются на лыжах, играют в баскетбол и, разъезжая по всему миру, завоевывают кучу медалей на параолимпийских играх, отличаются от точно таких же одноногих и полупарализованных, которые годами не покидают свои квартиры, гния в них и всем своим видом демонстрируя, как жестока и несправедлива к ним жизнь, только одним — первые сказали себе: «Я это смогу», а вторые — «Я человек конченый»…

Я повернулся к Канарееву:

— Викентий Зиновьевич, а насколько серьезная поддержка у миссис Лоутон в местных, так сказать, высших эшелонах?

Канареев пожал плечами:

— Да я бы не сказал, что надежная. Причем вот какой парадокс: тот факт, что поддержка есть, является следствием того, что миссис Лоутон — женщина, и тот факт, что поддержка не слишком надежная, — тоже. — Он хмыкнул. — Вернее, наличие поддержки является следствием того, что она такая женщина, а вот ее ненадежность — того, что она просто женщина. Буры в этом деле жуткие ретрограды, знаете ли.

— А кто ей покровительствует?

— Особо крупных фигур нет. В основном сыновья и младшие партнеры. То есть молодняк лет до тридцати — эти от нее вообще без ума. Но они здесь ничего не значат. Все решают главы семей. А вот среди них у нее особой поддержки нет. Скорее наоборот. Эти суровые мужики очень неодобрительно смотрят на, — он снова хмыкнул, — бабу, вылезшую с кухни и принявшуюся совать нос в мужские дела. Из более-менее значимых фигур, относящихся к ней хоть сколько-нибудь благожелательно, я бы отметил только Жубера. И то лишь вследствие его нацеленности на примирение с Англией. Вроде как у миссис Лоутон есть какие-то контакты в лондонском высшем свете, которые он надеется использовать, чтобы выторговать у англичан лучшие условия объединения. Но оказывать ей прямую поддержку Жубер опасается как раз из-за возможной потери поддержки значительной части влиятельных избирателей. У прогрессистов сейчас вообще дела не очень, так что каждый голос на счету. И вообще, с этой стороны я бы обозначил проблему так: дело не в ней, а в нас. Мы для буров слишком большой раздражитель. Они хотят иметь с нас гораздо больше, чем имеют сейчас.

Я скрипнул зубами. Черт, неужто придется делиться? Ой как не хотелось бы… Да и вообще, если бы эти недоумки знали, что уже получили себе столько золота, сколько в той истории, о которой здесь знал только я, они получили за пятнадцать лет эксплуатации рудников в остаточный период своей независимости, то… Да ничего! Точно так же косились бы и считали денежки в чужом кармане. Ладно, нечего горевать. Я — здесь, и надо приложить все усилия, чтобы хоть немного продлить себе период наибольшего благоприятствования. Да-а, судя по всему, мне в этом году придется провести здесь не менее четырех месяцев, активно обольщая, убеждая, уговаривая и рассовывая взятки и подарки. Вот черт — дома-то столько дел, а я тут застряну…



Неделю я мотался по приискам и шахтам, инспектируя разработки, посещая склады, а также таверны, магазины, парикмахерские и игорные заведения. А вечерами сидел за отчетами, счетами и финансовыми выкладками. Удалось раскрутить и прижать к ногтю восьмерых жуликов из числа сотрудников моей компании, которые брали с предпринимателей, кроме арендной платы и корпоративных выплат, еще и дополнительные поборы, но уже в собственный карман. Ну прям санэпидстанция, блин, пополам с пожарными! Впрочем, служба Канареева вылавливала в месяц по пять-шесть таких деятелей. Низовой-то персонал был набран с бору по сосенке, по большей части из числа переселенцев, самостоятельно добравшихся до Трансвааля после открытия здесь золота. А это в основной массе были люди с авантюрным складом характера и довольно размытыми моральными устоями. Так что текучка персонала, особенно в подразделениях, связанных с розничным рынком, была страшная. Но в общем и целом все шло хорошо. Особых проблем и скрытых опасностей я не выявил и спустя неделю с относительно спокойной душой уехал в Преторию Филадельфию, где ринулся в местный водоворот.

Я мотался по встречам, давал обеды, ужины, балы и благотворительные вечера. Я раздавал взятки, причем не золотом, которого в Трансваале теперь было хоть задницей ешь, а фунтами стерлингов, франками, марками. Некоторые даже начали брать в русских рублях и совершенно экзотических для здешних мест американских долларах, а также «борзыми щенками» в виде английских ружей, наборов трубок, драгоценностей и всякой мелочи типа кельнской воды,[45] отрезов тканей и резиновых сапог. Очень хорошо пошли керосиновые лампы, заменившие используемые в семьях для совместного чтения Библии толстые свечи. В итоге рынок для керосина, вырабатываемого из добываемой на моих бакинских приисках нефти, увеличился. Тем более что в следующем году должна была заработать первая очередь моего (ну, с партнерами, конечно) строящегося нефтеперерабатывающего завода.

Я сидел с бурами на совместных молениях в молитвенных домах, я выезжал с мужчинами на отстрел обезьян, портящих посевы, я почти перестал мыться, поскольку мытье ублажает тело, а телесное — от лукавого, я носил только строгую темную одежду, переодеваясь во что-то более элегантное лишь к какому-нибудь приему или балу, а сразу после него облачался в старые, грязные и специально нестираные тряпки и снова забирался в седло, чтобы мчаться куда-то на другой конец страны и внимательно слушать, что мне будет вещать очередной Исайя или Изеккиль или Яаап. Потому что эти Исайи, Изеккили и Яаапы были главами самых влиятельных семей в своей местности и мне нужна была их поддержка. Или как минимум нейтралитет.

Я расстроенно качал головой и поддакивал, когда мне жаловались, как испоганился мир, как непотребно стали вести себя люди, как распустилась молодежь, как все больше женщин впадают во грех, начиная одеваться непотребно ярко. Здесь я частенько подкладывал язык, легким намеком указывая на пагубность примеров, которые демонстрируют некоторые иностранки… Я безропотно и с видимым удовольствием хлебал грубую похлебку, подаваемую на стол в бурских семьях, ибо незачем развращать себя, превращая пищу, которая нужна, только чтобы поддерживать в теле возможность тяжко трудиться, как это завещал Господь, в удовольствие. И мало-помалу это начало приносить плоды. Настроение буров по отношению ко мне постепенно менялось на более благосклонное. Когда я, запыленный, в своей грубой одежде, проезжал по улицам бурских поселений, меня стали окликать, степенно расспрашивать о делах, делиться своими новостями, приглашать за стол. Кое-где меня уже начали именовать «настоящим буром». А вот у миссис Лоутон дела шли все хуже и хуже. Все вокруг, в том числе, возможно, и благодаря моим усилиям, как-то внезапно вспомнили, что она женщина. К тому же откуда-то стало известно, что ее муж погиб на дуэли «из-за того, что она повела себя с посторонним мужчиной недостойно леди» (клянусь, я не имел к этому никакого отношения, хотя за Канареева не поручусь…). Ее лавочки начали пустеть, над теми, кто у нее работал, стали смеяться, так что к марту 1891-го мы вернули себе три четверти потерянного. Да еще и внедрились в те поселения, где ранее наших магазинов не было. Впрочем, это явилось следствием не только моих подрывных действий, но и изменения моей торговой политики. Я был вынужден сократить долю русских товаров в номенклатуре Русско-трансваальского торгово-промышленного общества до сорока процентов и тоже начать завозить и европейские вина, и хамон, и бельгийский шоколад. Короче, все то же самое, что везла компания Эшли. Так что все вроде как пошло на лад. Но я знал, что должен буду вскоре уехать, а эта женщина останется здесь. И прекрасно представлял себе, насколько она может быть опасна. Так что, несмотря на все мои успехи, проблему нашей с ней войны надо было решать. Причем до моего отъезда и радикально…



Отряд из шести всадников добрался до отдаленной усадьбы к двум часам ночи. Господский дом в окружении дворовых построек представлял собой двухэтажное здание, обнесенное по периметру широкой террасой, а на уровне второго этажа — чуть менее широким балконом. Старший отряда всадников, бывший казачий младший урядник, вскинул руку, прислушиваясь, а потом мотнул головой:

— Всё, слазьте. Дальше пешими пойдем. Там во дворе ночью сторож-арап ходит, не дай бог услышит что…

Когда все шестеро добрались до построек, младший урядник осторожно выглянул за угол, нырнул обратно и молча указал подбородком на двух казаков. Те так же молча развернулись к другому казаку. Тот выудил из сумки кусок хлопковой ваты, полулитровую бутыль темного стекла, открыл ее, капнул на вату и передал казакам. Спустя мгновение те бесшумно исчезли в темноте.

— Все, спит, — тихо доложил один, вернувшись минут через пять, и удивленно хмыкнул: — Эк штука какая — фир-то энтот. Только разок дернулся — и все, готовый.

Младший урядник кивнул и обернулся к одному из членов отряда:

— Вы, это, ваш сочсво, маленько тут обождите. Нам еще надобно тут кухарку и конюха усыпить. А уж потом мы вас до балкона-то докинем. А то, можа, дверь выбить? Мы ласково. Тут замок-то хлипкий — от зверья токмо. Не шумно будет.

Я отрицательно мотнул головой, злясь на себя за свой собственный план. Блин, в мои-то здешние сорок один лезть к женщине в окно, как какой-то студент… Но придумать что-то оригинальное, чтобы, во-первых, удивить и тем вывести женщину из состояния бешенства, в котором она скорее всего находилась, и во-вторых, оставить факт нашей встречи в тайне, я не смог. Совсем, видно, мозги набекрень свернулись из-за старательно соблюдаемого бурского образа жизни.

Сигнал о том, что все в усадьбе, кроме ее хозяйки, крепко спят, благодаря эфиру, пришел еще минут через пятнадцать. Я поднялся, глубоко вздохнул и двинулся к террасе, где меня уже ждали три казака. Рывок — и я на балконе. Я никогда не занимался ни боевыми единоборствами, ни паркуром, ни акробатикой, ни страйкболом — короче, ничем, что могло бы мне сейчас помочь, — предпочитал другие способы самореализации и повышения самооценки. Но за последние три с лишним месяца, большую часть которых провел в седле и в дороге, я заметно окреп и сбросил лишний вес. Так что маршрут до угла дома и два окна я преодолел довольно ловко и тихо.

Искомое окно было открыто. Я выпрямился и достал керосиновую лампу из сумки, несколько раз чиркнул зажигалкой (здешние кремни ужасно крошились), зажег и, наклонившись к окну, сдвинул в сторону москитную сетку. Забравшись внутрь, я снова задернул сетку, оглядел спальню, стараясь не поворачивать голову в сторону кровати, подошел к открытому бюро, аккуратно убрал разбросанные бумаги, поставил горящую керосиновую лампу, потом перевернул легкий венский стул спинкой к столу, сел и уставился на дуло револьвера, нацеленное мне прямо в лоб.

— Что это значит? — холодно спросила Эшли Лоутон, глядя на меня поверх револьвера.

Я пожал плечами:

— Мне надо было с вами поговорить. Причем так, чтобы об этом никто не узнал.

Миссис Лоутон несколько секунд сверлила меня злым, холодным взглядом и наконец спросила:

— Что с моей прислугой?

— Спит, — коротко ответил я.

— Спит? — В ее голосе мелькнуло удивление.

— Да, — кивнул я. — Эфирный наркоз используется уже десятки лет. Так что все они просто спят.

Миссис Лоутон помолчала, размышляя над моими словами, а потом… убрала револьвер под подушку, где он, похоже, и лежал ранее.

— А вы очень оригинальный мужчина, — усмехнулась она. — Залезть ко мне в спальню, чтобы просто поговорить… Последний раз ко мне в окно лазили лет пятнадцать назад. И я даже не представляла, что еще раз переживу этот опыт… Отвернитесь, я надену пеньюар.

Я шумно вздохнул и повернулся вместе со стулом, негромко, но явственно пробормотав:


— Я бы, конечно, предпочел увидеть вас вообще без всего, но раз вы настаиваете…

Наградой мне был короткий смешок. Отлично, мне удалось ее ошеломить, и ее злость на меня сменилась любопытством. Что ж, двинемся дальше.

— Итак… — Она сделала паузу, давая мне возможность снова развернуться лицом к ней. — О чем вы так хотели со мной поговорить, что не побрезговали организовать налет на мою усадьбу и вломиться ко мне в спальню через окно?

— Ну, во-первых, я хотел извиниться.

— За что?

— За те слова на Парижской выставке. — Я вздохнул. — Что сказать? Вы совершенно верно меня там просчитали. Я не мог позволить племяннику увлечься вами, но воздействовать на него в тот момент было совершенно бесполезно. Пришлось воздействовать на вас. У меня получилось, однако с тех пор я чувствую себя последней сволочью…

Эшли молчала долго, очень долго, минут семь. Я уже подумал, что все эти извинения зря, она не просто никогда меня не простит, но и вообще откажется что-либо обсуждать. Однако она все же разлепила губы и произнесла:

— Хорошо, я приму ваши извинения, хотя вы оскорбили меня публично, а каяться пришли ночью, как вор, пробравшись в мою спальню и, кстати, походя продолжая меня оскорблять.

— Как? — изумился я.

— А как еще расценить ваши слова насчет того, что вы предпочли бы увидеть меня без всего?

— Как комплимент, — убежденно ответил я.

— Странные у вас представления о комплиментах, которые можно говорить леди.

— И все-таки можете мне поверить, я действительно безумно мечтаю увидеть вас… ну, так. И не только увидеть. Уже при первой нашей встрече я почувствовал, что у меня уносит голову. И испугался. Испугался попасть в зависимость от вас. Испугался, что не смогу удержаться. Да много чего… — Я махнул рукой.

В спальне снова возникла тишина, но атмосфера явно изменилась. И когда спустя еще несколько минут Эшли заговорила, в ее голосе уже почти не было тех холодных ноток:

— Это что, признание в любви?

— В любви? Нет. Скорее в страсти. Знаете, какая бывает в семнадцать, восемнадцать, двадцать лет. Когда пылают щеки, а во рту сухо, как в пустыне. Когда, если ночью приснится она, утром непременно придется стирать простыни. — Я передернул плечами. — Жуткое ощущение.

Мы снова помолчали. А затем Эшли тихо спросила, причем в ее голосе я не услышал ни торжества, ни злорадства:

— Вы пришли, чтобы рассказать мне об этом?

— Да нет, что вы. Просто разговор так повернулся, а я сегодня совершенно не настроен врать и юлить, вот и выдал все возможно более точно. А пришел я для того, чтобы предложить вам… партнерство.

— Партнерство? — В голосе миссис Лоутон явственно зазвенели нотки изумления. — То есть? Вы собираетесь предложить мне стать партнером? Где?

— В САСШ, — спокойно ответил я.

— В САСШ?! Но…

— Вы же не думаете, что вся эта идиллия, — я обвел рукой спальню, имея в виду то, что располагалось за ее стенами, — надолго. Лет пять, десять — и у англичан кончится терпение, после чего они двинутся сюда. Буры, как я надеюсь, будут защищаться, и достаточно умело. А в САСШ отлично развитый рынок акций. Война же способствует таким скачкам в стоимости акций, которые очень редко происходят в мирное время. Но… я, вследствие моей крайней неопытности в этом деле и ограниченности в возможностях оперирования на биржах САСШ, не смогу выжать из ситуации максимум. Поэтому мне нужен партнер. Сильный. Жесткий. Умелый. Доказавший свою хватку. Ну и тот, о чьей связи со мной все подумают в последнюю очередь. Ну, скажите, кто еще это может быть, кроме вас?

На сей раз миссис Лоутон отреагировала с еще большим опозданием, чем в предыдущий. Она долго молчала, уставившись в одну точку, потом уперла в меня напряженный взгляд и тихо произнесла:

— Но вы ведь практически выкинули меня с рынка.

— Да, — кивнул я. — И буду продолжать пытаться это сделать. А вы будете отчаянно сражаться со мной, чтобы вернуть себе свою долю. Иначе кто поверит в то, что мы непримиримые враги? И что вы мечтаете разорить меня и отобрать компанию? К тому же, — я тяжело вздохнул, — вы бы знали, чего мне это стоило. Еще ни с одним своим конкурентом мне не было так тяжело, как с вами. Вы заставили меня восхищаться вашей хваткой. Будь вы мужчиной, я предложил бы вам партнерство сразу, как приехал в Трансвааль. Но то, что вы женщина, меня обмануло — я решил, что справлюсь с вами довольно легко. А вы… вы заставили меня изменить мнение о всех женщинах в мире.

Тут уж Эшли ответила заметно быстрее, и в ее голосе явственно прорезались нотки торжества:

— Но ваши акции еще не обращаются на американских площадках. Как вы собираетесь там работать?

— Будут обращаться, — усмехнулся я. — Лет через пять. Непременно будут. — И после короткой паузы спросил: — Ну как, вы согласны стать моим партнером и доказать уже не только одному мне, что женщина способна натянуть нос любому мужчине? Даже тем, кто считает себя самыми влиятельными финансистами мира?

Миссис Лоутон долго смотрела мне прямо в глаза, затем встала и, подойдя почти вплотную, протянула мне руку. Я тоже поднялся со стула и торжественно сжал ее пальцы. Сильно, но аккуратно — чтобы она почувствовала крепость рукопожатия, но не испытала боли. Несколько мгновений мы стояли так, близко друг к другу, а потом я с сожалением выпустил эту маленькую ручку.

— Что ж, благодарю за то, что вы выслушали меня, и еще более за то, что приняли мое предложение. Еще раз извиняюсь за столь наглое вторжение. — Я развернулся и двинулся в сторону окна. В тот момент, когда я протянул руку к москитной сетке, сзади послышалось едва различимое шуршание, а потом ее голос тягуче произнес:

— Князь…

— Да?

— Вы говорили, что мечтаете увидеть меня без одежды.

— Да.

— Ну так смотрите.

Я замер и чуть хрипло произнес: