И дети их после них

– Да! Да! Давай.

Когда он проник глубоко внутрь нее, он обнял ее, положив одну руку ей на затылок, и так овладел ею, молча, в жуткой жаре палатки, липкий от пота, позабыв обо всех опасностях и заморочках. Это было здорово, но Ванесса знала, что ей никогда не кончить вот так – грязной, со всей этой ребятней под боком, в двух шагах от леса. Поэтому она притворилась, содрогаясь все быстрее, все исступленнее, чувствуя себя, будто в клетке, еле сдерживая злость.

– Ну как, скоро? – спросил он.

– Да…

– Сейчас?

– Угу.

От пота ее спина приклеилась к животу юноши. Вся разгоряченная, она металась все сильнее, он взял ее за шею, она сказала: «Сейчас», и в ту же секунду Антони проник глубоко внутрь нее. Она больше не двигалась и, тяжело дыша, могла даже сосчитать сокращения его члена. Они тут же расслабились. Насытившись, он почти сразу утратил к ней всякий интерес. Ей пришлось удержать его.

– Подожди. Останься так еще.

– Хорошо было?

– Да.

Антони перекатился на спину. Она держала его за руку. Оба смотрели в потолок палатки и молчали. Ванесса заметила, что он дышит ртом. Странно, она никогда не обращала на это внимания.

– Есть охота, – сказал он.

– Да ну…

Он зевнул, застегнул молнию на джинсах и встал.

– Я с обеда ничего не ел. Закурить нету?

– Не шуми.

Она порылась в сумке, он тем временем вышел из палатки. Снаружи все было по-прежнему, но волшебство рассеялось. Оставались лишь грубая материальность предметов, нейтральная красота неба. Антони потянулся. Тело его обсыхало на свежем воздухе. Ему было хорошо – словно ему прочистили мозги. Он взял сигарету, которую она ему протягивала, она дала ему прикурить.

– А ты не куришь?

– Нет, – ответила она.

Она держалась недоверчиво и не выходила из палатки.

– Что? – спросил Антони почти грубо.

– Ничего.

Он помолчал немного. Потом сказал просто так:

– Я завтра к отцу иду.

– Класс.

– Ага. Интересно как все получится.

– Как всегда – нормально.

– Ага. Но все равно прикольно.

Она высунула голову из палатки. Казалось, что ее это действительно интересует.

– Не узнаю́ его, – сказал Антони.

– Как это?

– Не знаю. Он стал другой, не такой, как раньше.

– А твоя мать? Что она говорит?

– Ничего. Они больше не видятся.

– Так лучше.

– Ага.

Помолчав, Ванесса спросила:


– Хочешь, я приеду? Я завтра вечером свободна.

Антони смотрел на нее, не понимая.

– На кой?

Грубость его тона была совершенно не к месту. Она привыкла.

– Не знаю. Просто так.

– К моему отцу ты не пойдешь.

– О’кей. Ладно. Мне вообще пофиг.

У них бывало, что Ванесса вот так выходила из себя. Антони тоже становился жестким и замыкался. На этот раз – больше, чем обычно. Сейчас он думал только о предстоящем свидании со Стеф. Еще два дня. Он докурил сигарету, раздавил ее в траве и чмокнул Ванессу в щеку.

– Пока, – сказал он.

– Пока, – ответила Ванесса.

Она не сердилась на него.

Позже она отошла в сторонку под дерево и привела себя в порядок при помощи минеральной воды и футболки. Она не слышала ни звука, никого не видела. И все же ее не оставляло странное ощущение, будто кто-то наблюдал за ней, пока она подмывалась.





4




Порывшись в карманах, Патрик Казати вывалил всю мелочь на оцинкованный прилавок. Улов был небогатый. В основном монетки по одному и по два сантима.

– Это все? – спросил патрон.

– Погоди, сейчас еще посмотрю.

Патрик порылся еще, вывернул карманы куртки. Это был понедельник, урожайный день. В конце концов он выудил две купюры по пятьдесят франков и бросил одну из них поверх мелочи.

– Полтинник оставляю себе. Мне тоже надо жрать.

– Это верно, – согласился патрон, который хорошо знал жизнь.

– Ну что? В расчете или как?

– Сейчас посмотрим…

Патрон повернулся к внушительной кофеварке, возвышавшейся у него за спиной. Напротив стояла задвинутая в угол большая стеклянная банка, до краев наполненная медяками. Среди них виднелось несколько тусклых бумажек. Он взял банку двумя руками и, встряхнув, погремел монетами.

– Приятный звук, – сказал парикмахер и поднял стакан.

– Думаю, уже почти, – сказал Патрик.

Патрон поставил банку на стойку бара. Это была трехлитровая банка с резиновой прокладкой на горлышке. На наклейке значилось: «Слива 1987». Само варенье слопали еще тогда.

– Посчитаем? – спросил патрон.

– Валяй, – с улыбкой ответил Патрик.

Он заходил в «Эскаль» каждое утро выпить кофе. Бистро находилось недалеко от его работы, содержала его довольно темная семейная пара, смуглые португальцы, которые вкалывали по пятнадцать часов в сутки. Хозяина звали Жорж, его жены не было дома. У Жоржа были такие густые, такие пышные волосы, что мужики постоянно доставали его предположениями о его североафриканских корнях. В общем-то, Португалия – это рядом. За столько веков арабского нашествия там явно не обошлось без скрещивания. Патрон молча кивал с видом «хорошо смеется тот, кто смеется последний».

– Ладно, посчитаем, – одобрил парикмахер, – только сначала – фьюииить!

И, оттопырив большой палец, он жестом показал, как наполняет свой пустой стакан. Патрон налил ему еще порцию «мюскаде» – «на легкий ход ноги» – уже третью. Первый свой стакан белого, с каплей лимонада, он пропускал часов в восемь утра. Это хорошо для твердости рук и верности глаза, говорил он. Кстати, так же поступали и великие хирурги, он прочел это как-то в журнале. Никому никогда не приходилось жаловаться на его работу. И все равно, с тех пор как некая Мелоди устроилась со своим салоном почти напротив, дела его пошли не так хорошо, как раньше. Эта Мелоди предлагала клиентам карту лояльности, детские стрижки по пятьдесят франков и вообще большие вольности: это смахивало уже на недобросовестную конкуренцию. Он тоже стал подумывать о ремонте и о замене старого транзистора, но все эти потуги на модернизацию канули в бистро, как и все остальное. Кроме этого, парикмахер был абсолютно лысым и числился в членах ОПР[20]. Он любил митинги, колбасу, свою родину и Шарля Паскуа[21].

– Алле гоп!

Патрон наполнил стакан и высыпал на прилавок содержимое банки. Несколько монеток звякнуло о мозаичный пол, но никто не потрудился поднять их – потом. Они принялись за дело втроем, сортируя мелочь по категориям и складывая в столбики по десять штук. Времени у них в любом случае было навалом. Патрик начинал работу только в девять тридцать, к тому же во время школьных каникул в бистро почти никого не было. Только постоянные клиенты: парикмахер, Патрик Казати и Намюр, толстяк, живший на пенсию по инвалидности, который устраивался с утра в дальнем конце заведения с собачкой на коленях и читал газету. Деревенских дурачков больше нет в природе, но в каждом кафе есть такой завсегдатай, полуалкаш, полуинвалид, который только и делает, что накачивается с утра до вечера и до конца.

Патрон взял блокнот и приступил к подсчету. Сначала разгладили измятые бумажки, затем начали считать монеты по десятке. Пересчитали два раза. Чтобы зря не радоваться.

– Нет, точно. Пять тысяч двести шестьдесят восемь.