Источник счастья

— Феденька, береги их, кроме тебя теперь некому. Данилов, если выживет там, в Кремле, он всё равно с этой красной чумой будет биться до конца, до смерти. Он белый полковник, смертник. — Она вдруг испуганно зажала рот ладонью. — Господи, что ж я каркаю, дура такая? Типун мне на язык! Он хотя бы знает, что у него родился сын?

Агапкин молча помотал головой.

— Ладно, пойду, пока тихо. Попробую к вокзалу. Когда-нибудь какой-нибудь поезд поедет, а нет, так пешком добреду. Прощай, храни тебя Бог, Феденька.

Люба исчезла во мраке. Только сейчас, проводив взглядом её длинную, смутную фигуру в нелепом платке, Федор заметил, что и правда тихо. Слышно, как ветер шуршит ледяными листьями, и, если закрыть глаза, можно подумать, все по-прежнему. Обычная московская ночь в конце октября.

Он нащупал папиросы в кармане, чиркнул спичкой. А может быть, правда, всё кончилось? Если до утра стрельбы не будет, надо сходить на Никитскую, поговорить с Мастером. Нельзя больше оставаться в роли слепой марионетки. Пусть объяснит, что они собираются делать? Станут сотрудничать с красной чумой? Или, может быть, тихо исчезнут, пока не закрыта граница? Такой вариант вовсе не исключён.

Федор ясно представил пустой особняк, намертво запертую дверь. У него, в отличие от многих других в Москве и во всей России, в эти жуткие октябрьские дни почему-то не было сомнений, что чума обосновалась здесь надолго. При всей внешней абсурдности этой новой власти в ней есть сила и даже определённое обаяние, бесовской соблазн. Они говорят то, что от них хотят слышать измученные одичавшие массы. Солдатам обещают мир, рабочим — хлеб, крестьянам — землю. Когда все другие болтают, спорят, сомневаются, эти — действуют, с абсолютным, безоговорочным чувством собственной правоты. Не боятся крови, людского суда, Божьего гнева.

Он не успел докурить папиросу, а со стороны Красной площади послышался жуткий гул, грохот. Тротуар затрясся под ногами.

В полночь 30 октября большевики открыли огонь из тяжёлых орудий по Кремлю. Трое суток шла пальба по Древним стенам. Со стороны храма Христа Спасителя подступы к Кремлю защищал пулемётный расчёт под командованием прапорщика, девятнадцатилетней баронессы де Боде. Каждая очередная большевистская атака гасилась пулемётным огнём.

Юнкера из последних сил держали оборону и сдаваться не собирались. Большевики готовы были разрушить Кремль, лишь бы выбить оттуда его последних защитников.

Рухнула глава Беклемишевской башни. С Никольских ворот смотрел на город расстрелянный образ Святителя Николая.

Электричество опять погасло. В тёмной ледяной квартире телефонный звонок прозвучал как взрыв.

— Включили! Включили! — завопил Андрюша и бросился к аппарату.

На улице едва светало. Таня спала в своей комнате так крепко, что ни звонка, ни Андрюшиного крика не услышала. Для новорождённого мальчика устроили кроватку в большой овальной корзине. Он спал, запелёнатый в кусок разрезанной простыни, сверху закутанный в тёплую шаль и укрытый старым Андрюшиным одеялом. Няня торжественно надела ему на головку розовый чепчик из мягкой шерсти. Оказывается, она успела связать его заранее, только почему-то думала, что будет девочка.

В гостиной чадила керосинка. Свечи берегли, запас их кончался.

— Для тебя, Мишенька, я тоже когда-то розовый связала. Матушка твоя, Ольга Всеволодовна, Царствие Небесное ей, голубушке, девочку ждала. Живот был круглый, широкий, по всем приметам девочка. Но нет, родился ты. А как Наточку носила, так все наоборот, живот огурцом. Думали, мальчик. Для Наточки я и связала голубой, — бормотала няня, сидя на краю дивана, перебирая в полумраке свои ветхие сокровища. — Видишь, я их все храню, вот твой, вот Володюшкин, — няня всхлипнула и перекрестилась, — а вот Танечкин, Андрюшин. Только моль поела. Уж я её, проклятую, и лимонными корками, и лавандой. Смотри, твои первые носочки, а это платьице Наташино, панталончики, пинетки.

Профессор задремал под бормотание няни, и во сне с лица его не сходила счастливая спокойная улыбка.

Стрельба продолжалась, то тише, то громче, но уже никто от неё не вздрагивал. Привыкли.

— Федор Фёдорович, это вас, — разочарованно сказал Андрюша и протянул трубку.

— Как здоровье профессора? — спросил знакомый голос.

— Благодарю вас. Все хорошо.

— Если что-нибудь понадобится, телефонируйте.

— В доме очень холодно. Опять погас свет.

— Да, — сказал Мастер, — у нас теперь тоже.

— У вас? — изумился Агапкин.

— По всему центру. Вы разве не слышите, что происходит?

— И когда же всё это закончится? — мрачно спросил Агапкин.

Минуту он слышал только треск в трубке и чувствовал ухом, щекой неодобрительное молчание своего собеседника.

— Успокойтесь, — произнёс наконец Мастер, — возьмите себя в руки. Предстоит ещё много испытаний, куда более суровых, чем нынешние. Уличные бои продлятся недолго. Надеюсь, вы помните, в чём на сегодня заключается ваша главная обязанность?

— Да, разумеется.

— Не забывайте о животных. Навещайте их чаще. Их вы тоже должны сохранить. Телефон пока исправен, если будет в чем-нибудь нужда, сообщите.

— Да. Благодарю вас.

«Я не сказал, что Таня родила, — вдруг подумал он, — я не сказал, а должен был».

В эту минуту он почти ненавидел Матвея Белкина, Мастера, учителя, благодетеля.

— Кто это? — шёпотом спросил Андрюша, когда Агапкин положил трубку.

— Знакомый из госпиталя. Что ты так испуганно на меня смотришь?

— Не знаю. У вас стало такое лицо…

— Какое? — Агапкин повернулся к зеркалу.

Дрожал огонёк свечи, подсвеченное снизу, его лицо правда выглядело жутковато.


— Ну, как будто он вас очень сильно обидел, — шёпотом объяснил Андрюша.

— Ерунда. Это свет так падает. Никто меня не обидел. Просто мы все страшно устали. Шёл бы ты спать, Андрюша.

— Нет. Зачем спать? Уже утро. Я должен ждать звонка. Павел Николаевич ещё ничего не знает, я хочу первым сказать ему, что у него родился сын.

Федор прошёл в лабораторию. Зажёг керосинку. Крысы метались, пищали. У них кончились вода и корм. Все до одной были живы, и как только Агапкин насыпал в кормушки зерна, налил воды в поильники, кинулись, с писком расталкивая друг друга. Только Григорий Третий сидел, не двигаясь. Он видел, что другие уже едят, пьют. У него было всё своё, отдельное, тоже пустое.

— Здорово, приятель. Для тебя я припас кое-что особенное, — сказал Федор искусственно бодрым голосом, — вот тебе от наших старших братьев.

Он выдвинул лоток, кроме обычного зерна положил туда кусок швейцарского сыру, маленькое сдобное печенье. Крыс прыгнул к кормушке так стремительно, что Федор отпрянул.

— Ого, сколько у тебя сил, какая отличная реакция, я уж не говорю про аппетит. Ты ещё помолодел, что ли? Станет светло, осмотрю тебя. Кажется, в этом аду ты чувствуешь себя лучше всех.

Когда он вернулся в гостиную, профессор уже не спал. Няня подложила ему под спину подушки, придвинула керосинку. Он сидел и читал газету «Новая жизнь», которую Агапкин принёс вчера с Большой Никитской.

— Федор, кто звонил? Откуда взялась у нас эта странная пресса? Это что, теперь только такие выходят газеты?

Агапкин объяснил, что звонил знакомый и ничего нового не сказал, а газету он вчера случайно подобрал на улице. Но профессор все это пропустил мимо ушей и стал возбуждённо зачитывать список членов Временного рабочего и крестьянского правительства.

— Председатель Владимир Ульянов (Ленин). Такой маленький, лысый, картавый? Дружит с германцами? Кажется, именно он заявил, что каждая кухарка будет управлять государством? Погодите, но ни одной кухарки я здесь не вижу. Рыков, Милютин, Шляпников, Скворцов. Никого не знаю. А, вот, Л Д. Бронштейн (Троцкий). Человек с уникальной глоткой. Когда он выступал на каком-то митинге, в окрестных домах звенели стёкла. Боже, а это кто? По делам национальностей, И.В.Джугашвили (Сталин). Слушайте, может, именно он и есть та самая кухарка?





Гамбург, 2006


Иван Анатольевич Зубов проснулся от писка своего мобильного.

— О чём ты говорил с Лукьяновым в ресторане в последний раз? — проорала маленькая трубка так громко, что сонный Зубов подскочил на гостиничной кровати и стукнулся головой об угол тумбочки.

Светящийся циферблат показывал половину пятого. Зубов уже перевёл часы на местное время, значит, в Москве только половина седьмого. Он встал, морщась, прошёл с телефоном в ванную, смочил полотенце холодной водой и приложил к ушибленному виску. Трубка продолжала орать:

— Ты навешал мне лапши на уши, будто случайно забыл подзарядить свой чёртов диктофон. Ты никогда ничего не забываешь случайно! Ты соврал, что Лукьянов согласился на все твои предложения! Ни хрена он не согласился! Учти, я добьюсь эксгумации!

Судя по тому, что Кольт позвонил в половине седьмого, бранился, истерил, как базарная баба, ничего страшного не произошло. Зубов своего шефа знал, как родная мать ребёнка.

Если бы Пётр Борисович хоть на минуту заподозрил то, о чём сейчас орал, он бы не орал вовсе. Он вёл бы себя спокойно, был приветлив, как никогда, добродушно шутил и скорей всего не задал бы ни единого вопроса на интересующую его тему. Только после того, как компетентные люди, за очень серьёзное вознаграждение, провели бы независимое, совершенно бесшумное расследование и доложили о результате, Пётр Борисович, возможно, вступил бы в прямой диалог с обвиняемым. Но так же спокойно, не повышая голоса.

— У него было здоровое сердце! Он умер после того, как поужинал с тобой в ресторане! Чем ты его накормил, ты, чекушник?

— Салат «Цезарь» с куриной грудкой. Рыбное ассорти на пару, без гарнира. Травяной чай с ванилью, — спокойно перечислил Зубов и сел на скамеечку в душевой кабинке.

— Какого лешего ты врал, будто он согласился?

— Я не врал. Он действительно согласился, но не за деньги, а ради дочери.

— Что ты бредишь? Они же нищие, оба! Ради дочери он бы денег взял, чтобы она жила по-человечески!

Капля воды из душевого рожка шлёпнулась на макушку. Зубов тяжело вздохнул, поднялся с неудобной скамеечки, вышел из кабинки, взглянул в зеркало. Ушибленный висок покраснел и слегка припух.

— Я убедил его, что только Софи может решить, как распорядиться открытием. Она биолог, она праправнучка. Это судьба. Она сумеет разобраться во всём и понять, что делать дальше. Это её право, её долг и, возможно, её главный шанс в жизни. Я поклялся, что мы не станем давить на неё, мы только предоставим ей возможность спокойно разобраться, изучить всё, что осталось — если вообще осталось, и принять решение.

Иван Анатольевич вернулся в комнату, достал из морозильника мини-бара лоток со льдом, выбил несколько кубиков, завернул в салфетку. Потом залез под одеяло и приложил холодный компресс к виску.

— Ну? Что замолчал? Дальше!

— Он обещал поговорить с ней, но не сразу. Её надо подготовить, слишком это всё неожиданно, серьёзно и сложно. Он переживал главным образом из-за того, что если препарат действительно существует, то на плечи его девочки свалится такая огромная моральная ответственность. Именно это больше всего мучило его. Но, в общем, я нашёл правильный ход. Оказывается, я говорил ему совершенно то же, что старик Данилов.

— Откуда ты знаешь? Он же сказал тебе, что они вообще не касались этой темы.

— На самом деле, конечно, касались, но Лукьянов не мог передавать мне, чужому человеку, подробности семейной тайны. У него просто язык не поворачивался. У него свои принципы, вы же знаете. Я всё понял по одной лишь фразе: «Да, он тоже так считает». В итоге мы расстались вполне дружелюбно. Я предложил подвезти его, но он сказал, что хочет прогуляться пешком, подышать.

— Это всё?

— Все. Мы договорились, что он позвонит мне сразу после разговора с ней.

— А почему же тогда ваша предыдущая встреча прошла так неудачно?

— Пётр Борисович, я с самого начала пытался вам объяснить, что не стоит сразу предлагать ему деньги.

В трубке было слышно, как Кольт сопит и пьёт что-то, громко быстро глотает.