Лето бабочек

– Я уже ухожу, – ответила я, стараясь не показаться грубой. Я подняла сумку.

– Благодарю вас! – сказала она, переступая через меня и открывая дверь. – Хорошего дня!

– Извините, – сказала я, окликнув ее. На пороге она обернулась. – Мой отец… Адонис Блю, он не говорил, почему уезжает? Вы с ним разговаривали?

Она облизнула влажные розовые губы и провела двумя пальцами по пряди волос.

– О, так это вы тогда к нему приходили? – Она кивнула мне. – Не знаю, а он выехал?

– Да, – сказала я. – Он оставил вам чек. Должно быть, он уехал посреди ночи.

– Интересно, что случилось? – Она говорила спокойно; было ощущение, что она все это уже видела. – Вчера после полудня он был очень зол. Вернулся с работы и сказал, что дела у него идут неважно. Задавал много вопросов о безопасности и телефонных звонках. Он хотел знать, какие детали мы сообщаем. Что мы говорим, если люди хотят узнать про наших гостей.

– Вы знаете, почему он разозлился?

Она пожала плечами.

– Я занималась другим гостем и слышала только обрывки разговора – мы были заняты. Извините, – сказала она, улыбаясь ангельской, невозмутимой, почти торжественной улыбкой.

– Он вам что-нибудь сказал? О том, куда он едет? Что он делает? – Мое лицо скривилось. – Пожалуйста, расскажите мне хоть что-то…

Она посмотрела на меня сверху вниз.

– Он был здесь по делу, это все, что я знаю. – Она вежливо улыбнулась. – Извините. Мне пора на работу. Я должна сменить ночного портье.

– Да… спасибо, – сказала я.

Она остановилась и снова посмотрела на меня, а я крепко сжала свою сумку.

– Он ведь ваш отец, да?

– Да.

– Ага. – Она толкнула дверь и помахала на прощание, небрежно, почти невежливо.

Когда дверь закрылась, я снова опустилась на ступеньки. Впервые за много лет я пожалела, что не могу поговорить с Мэтти; теперь я понимала, как она была полезна. С кем-то поговорить, кого-то спросить, почувствовать себя ответственной. Кто-то, кто слушал меня, даже если ее там на самом деле не было.

И как будто она вдруг возникла за моей спиной, шепча мне на ухо – я услышала, как миссис Полл сказала: Вставай, дорогая. Пошли, ты не можешь сидеть тут весь день.

Я помотала головой.

Легкий ветерок дул мне в правое плечо, где-то неподалеку шумели машины. Ветер шелестел в деревьях над головой. Я встала.

Тебе нужно позавтракать. Пара тостов, и все покажется не таким ужасным. Иди, Нина. Иди домой.

– Это не мой дом, – сказала я вслух. – Я переезжаю к Элизабет. Завтра.

Это твой дом. Так было всегда.

Я посмотрела вверх, на густую беседку из пенистого кремово-зеленого конского каштана, и на мгновение подумала, что, может быть, она там, наверху, спокойно сидит на ветке, и это было так реально: Кипсейк не имеет значения. Твой отец не имеет значения. То, что у тебя есть сейчас, имеет значение.

Поднялся ветер, и июньское небо потемнело, как это бывает весной. Дверь отеля снова резко хлопнула, и на этот раз я подпрыгнула. Я сделала, как велела миссис Полл, и поднялась. У меня будет время позавтракать перед работой.

И все же, торопливо шагая в город, я гадала, где мой отец. На пути в Кипсейк? Или просто прячется за углом, потому что все это ложь? Хотя я знала, что этого не может быть. Я знала этот дом. Теперь я сама должна была найти его.





Лето Бабочек



(продолжение)


У меня только один раз были блохи, и это тот опыт, плюс еще роды, который я не хочу повторять.

Через две недели после моего прибытия в Лондон, немытая, почти обезумевшая от голода и одетая в ту же самую одежду, в которой убежала из Корнуолла, я стояла у ступеней грязного особняка в Блумсбери, сопротивляясь желанию почесаться. Моя кожа покрылась красными пятнами, с отслоившимися маслянистыми чешуйками, которые, казалось, отваливались всякий раз, когда я на них смотрела, поэтому я перестала смотреть. Во всяком случае, я редко раздевалась; я слишком боялась, что кто-то украдет вещи из моего скудного гардероба.

Безумие моего побега в Лондон с каждым днем становилось все более очевидным. По многим причинам, не в последнюю очередь указанным выше, я не могла позволить себе провалиться на этом собеседовании, иначе все действительно было бы потеряно. Вырванный листок и несколько монет, которые у меня остались, были зажаты в руке, в кармане юбки.

Странно, не правда ли? Крошечные, случайные решения, которые вы принимаете, разрастаются в такие дела, о которых вы даже не подозреваете: теперь я часто думала о своем последнем утре в Кипсейке. Как две недели назад я одевалась, не догадываясь, что в тот вечер уйду навсегда. Я смешно упаковала вещи: шелковые рубашки и даже крепдешиновое платье, все поспешно швырнула в потрепанную сумку от Гладстоун. Но все было напрасно: сумку украли в Лион Корнер Хаус, в первый же день.


Только благодаря какой-то безумной удаче так случилось, что я переложила записную книжку и свою кожаную сумочку – с деньгами и маминой брошью-бабочкой – на стол. У меня осталась только та одежда, в которой я была, как говорится в песне. Это была твидовая юбка, теплая, но только до определенной степени. Рубашка и кашемировый джемпер, слава богу. Крепкие броги и мое новое пальто Акваскутум[2], подарок на восемнадцатый день рождения. Последние две недели я носила только эти вещи.

Я также не учла разницу в ценах, и, катастрофически недооценив ее, мои двенадцать фунтов сократились до десяти шиллингов. У меня не было обратного билета. Я не могла продать бриллиантовую брошь – каждый ювелир, которому я ее предлагала, отказывался иметь с этим дело.

– Очень древний крест. Что это написано на позвоночнике?

– То, что любят, никогда не исчезнет. – Слова звучали нелепо, когда я произносила их вслух.

– Хм. Это хорошая штука, – сказал мне один из них – пожилой человек в крошечной лачуге у Грейс-Инн-роуд, с огромными пучками седых волос, торчащими из длинных ушей. – Где такой человек, как ты, это достала? – потребовал он.

– Это моей семьи, – сказала я, поднимаясь в полный рост. – Но мне она больше не нужна. Я хочу продать ее.

– Не верю ни единому слову, милая, – сказал он с удовольствием, оттолкнув брошь обратно по деревянному прилавку и понизив голос, смотря на мои грязные волосы, на мешковатые чулки, на грязную рубашку. – Ты ее украла. Я не принимаю краденое, поняла? А теперь убирайся. У меня приличный бизнес.

Было то же самое, куда бы я ни пошла – от окрестностей в аллеях Диккенсиана за Холборном до более состоятельных ювелиров в Ист-Энде, – и со временем мой внешний вид, столь важный для такого вида сделки, совсем пришел в негодность. Благодаря объявлению на доске в публичной библиотеке Мерилибон мне удалось найти общежитие для девушек в Блумсбери, где было полно актрис, официанток и тому подобных. Потом стало ясно, что некоторые девушки, наверное, не очень порядочные, но там было чисто и тихо. Единственным недостатком было то, что было негде мыться и денег на новую одежду не было. Я попыталась постирать твидовую юбку в треснувшей старой раковине в общей ванной, но это только усугубило ситуацию, юбка стала похожа на кусок ковра, с запахом конского волоса и пота. Я спала в своем шерстяном жилете.

Если я ела один раз в день, денег хватало на неделю. Я, как вы понимаете, совершенно не подготовилась к Лондону. Не знаю, вспомните ли вы ранее упомянутую тетю Гвен, но это наглядно иллюстрирует мимолетный характер роли, которую она до тех пор играла в моей жизни, как я вспомнила, что всегда могла позвонить ей, если у меня будут проблемы. Она была чересчур консервативна; ей никогда не нравилась моя любимая бабушка, вероятно, потому, что Гвен боялась всего, что лежало за пределами ее привычного мирка, а мою бабушку нисколько не волновало мнение других. Брюки на женщине были самым большим страхом для тети Гвен, и после моей второй поездки в Лондон, в возрасте двенадцати лет, мы с мамой часто со смехом вспоминали, с каким ужасом встретили продавщицу из Хэрродс, которая предложила показать некоторые из модных брюк.

– Немедленно уходим, Шарлотта! – закричала она, потянув за бархатный рукав мамы и поспешно уклоняясь от предлагаемых товаров.

Гвен вышла замуж за шотландского землевладельца, с которым познакомилась, когда жила вместе с мамой один сезон в Лондоне, летом, о чем моя мама говорила с отвращением – она ненавидела уезжать из Кипсейка. Но Гвен процветала в Лондоне, она встретила своего принца, который привязал ее к себе на два года, умирая от дифтерии и оставив ее в крошечном доме недалеко от Брук-стрит. Она так и не вернулась в Корнуолл. Я раньше не знала почему – но, как и в случае с Кипсейком, я поняла все немного лучше, когда оказалась за пределами его древних стен.

Я знала, что вспомню дом Гвен, если подойду к Мейфэр, но я была совершенно не уверена в том, как меня примут: к тому времени я уже начала немного чесаться, и она бы ужаснулась, увидев меня. И изначально, хотя мне это уже начинало надоедать, быть независимой было здорово. Потому что, хотя я и проводила свои дни, выставляя чашки в кафе, бесконечно записывая идеи для работы или сюжеты для романов, говоря себе, что должна попытаться, или просто складывала столбцы сумм, стараясь не прислушиваться к грызущему голоду, я была на свободе в этом волшебном городе. Я могла побродить по Национальной портретной галерее и весь день смотреть на Карла II. Могла свободно пролежать весь день в парке или прогуляться по Чаринг-Кросс-роуд, глядя на огромный парк развлечений, на молодых людей в новых костюмах и на лентяев, попивающих светлый эль в дверях, могла остановиться и смотреть столько, сколько хотела, на золотые огни театров и толпы людей внутри, и на чудо Лестер-сквер, где молочные бары работали круглосуточно, на освещенную неоном Империю с ее обширной рекламой. Когда я приехала, показывали «Иезавель», и там была огромная афиша с властным, злобным лицом Бетт Дэйвис, улыбающаяся длинной очереди, ожидающей шанса взглянуть на нее. Я посмотрела «Иезавель». Я влюбилась в Бетт Дэйвис и практиковала этот косой, высокомерный взгляд в грязном стекле общественных табличек и окнах телефонных будок.

Я была на дне, но не отчаялась. Я не могла рискнуть бросить все это и вернуться обратно в Кипсейк или пойти к своей тете и быть вынужденной жить жизнью, которую она хотела бы для своей племянницы, жизнью молодой аристократической дебютантки. Корнишская девушка, которую я знала, выходила замуж за улицей Святого Георгия на Хановер-сквер, когда я проходила мимо однажды днем – цветение апельсина, фаланга подружек невесты из шифона и шелка, проволочно-шелковые цветочные короны на сверкающих головах, мужчины, придерживающие цилиндры на игриво резком ветре. Жених, худощавый, покатые плечи, нервный; невеста безуспешно борется со своей кружевной вуалью на ветру. Они вдвоем удивленно поглядывали друг на друга. Это могла быть я, и я знала это, и знала, что мне повезло, что я избежала этой участи, пусть даже пока.

Мой распорядок дня вращался вокруг походов в читальный зал Британской библиотеки, где я ждала, когда у меня появится возможность просмотреть новости, но в основном чтобы проверить, не прислала ли Мэтти мне сообщение через колонку частных объявлений.

Я понятия не имела, какую роль эта чертова колонка сыграет в моей жизни в Лондоне. Дома, конечно, у меня было радио и копия «Таймс» моего отца, на которую можно было смотреть, когда его не было или он дремал. А теперь могло произойти что-то катастрофическое, и были все шансы, что я не услышу об этом – в общежитии не было радио, не было газет. В марте Гитлер вторгся в Австрию, предположительно мирно, и заявил, что «спасет» судетских немцев, живущих в Чехословакии, через границу с Германией. Ситуация была странной: внешне все было так спокойно, но каждый день мы замечали небольшие изменения. На улицах появлялись знаки: «АНС-станция». В Гайд-парке рыли траншеи. Издалека они выглядели не чем иным, как гигантские кротовины, – я помню, тогда я впервые поняла, что что-то будет.

За день до этого я сидела в читальном зале Британской библиотеки и листала «Таймс», притворяясь, что не голодна, не отчаялась, с любопытством оценивая взгляды незнакомцев на меня – Почему эта девушка такая грязная, такая некрасивая, такая странная? Почему она чешется? Почему она всегда здесь сидит? – когда, к счастью, я обратила внимание на одно из объявлений в колонке частных объявлений. И действительно, все пришло из того объявления.

Издательство Афина-Пресс, 5 Карляйль Меншенс, Гендель-стрит, WC1, срочно ищет молодого специалиста с минимальными навыками набора текста, отличными административными способностями; сообразительного и грамотного; из хорошей семьи; в состоянии справиться со смешными и в то же время наглыми кошками и собаками; умеет быстро читать и организовать офис из 2 человек; также некоторые легкие домашние обязанности. Проживание включено. Абонентский ящик T345 Таймс, 72 Регент-стрит, W1.



Я немедленно туда написала, и меня попросили прийти на собеседование в Карляйль Меншенс на следующий день. Очень смелая, я отдала две жалкие монеты уборщице, живущей вниз по улице от отеля, чтобы постирать и отгладить юбку и удалить запах лошади. К счастью, я также смогла одолжить шелковую рубашку у Марии, милой продавщицы из «Хиллс», которая занимала комнату по соседству со мной, хотя она была полнее, поэтому рубашка была немного велика и ее пришлось застегнуть до верха. Затем, стараясь не чесаться, я представилась в «Дебнемс» и спросила, можно ли мне попробовать молочный порошок для лица «ярдли». Скучающий продавец напал на меня с энтузиазмом, и через двадцать минут я ушла, пахнущая борделем и похожей, как я увидела в отражении на стекле, на очень, очень измученную и ничем не примечательную танцовщицу из «Палладиум»: бледно-спекшееся лицо, уши, руки, шея красная и мокрая от высыпаний на теле. Мне страшно хотелось почесаться, зайти в телефонную будку и почесать все тело. Только величайшее самообладание, отработанное за эти годы, остановило меня.

Когда я добралась до Карляйль Меншенс, я позвонила в звонок и отступила назад, поскольку зуд снова настиг меня.

– Это вы? – Высокий голос, прозвучал откуда-то надо мной, с сильным акцентом.

Я посмотрела вверх и вокруг, подумав, не ослышилась ли я.

– О, Теодора Парр. Из… Я пришла по объявлению, которое вы разместили в «Таймс». Издательство «Афина».

– Нет. «Афина-Пресс», – внезапно произнес голос, гудя через домофон. – Так говорить неправильно.

– Извините, – сказала я. – Мне следует… Я не перепутала день?

– Нет, я полагаю, все верно. Ну, входите.



Дверь открылась. В прихожей было прохладно и темно, на полу были черные и белые квадратные мраморные плитки, несколько из них треснули и нескольких не было. Было тихо, за исключением звуков чьего-то пения, глубокого баса. Я поняла, что понятия не имею, откуда в этом большом холодном здании раздавался голос, поэтому я продолжала подниматься по лестнице, надеясь, что кто-то снова закричит.

Когда я дошла до верхнего этажа, я огляделась, не зная, что надо делать. Голова немного кружилась от голода: днем раньше я потеряла сознание в трамвае – ужасно стыдно. Я стояла там, цепляясь за перила, глядя на сломанные и пропавшие балюстрады, надеясь, что не провалюсь сквозь них, когда дверь открылась, и тень, идеальные очертания молодого человека, упала на меня из дверного проема.

Я не смогу описать вам Эл должным образом, не заставив вас посмотреть в окно, если там солнечный день. Посмотрите на голубое небо. Посмотрите на яркость, ясность синего цвета, и то, как ваши глаза потом болят, потому что везде так темно. Вот как это было, увидеть Эл впервые.

– Кого вы ищете? – Тень была настоящей: мальчишеские, стройные, высокие скулы, слегка раскосые темные глаза. Молодой человек шагнул вперед птичьим движением, которое я потом так легко узнавала, и быстро и уверенно, но в то же время осторожно, коснулся моего предплечья одним пальцем. Глаза, такие откровенные, такие полные смеха, слегка изогнутая улыбка, слабый румянец на щеках, тонкие длинные руки, переменный акцент – иногда твердый кокни, иногда Гуги Уитерс, иногда низкий и серьезный, – это была единственная переменчивая вещь в Эл. Я очень изменилась в течение своей долгой жизни – у меня было так много разных версий себя. Эл не мог быть чем-то иным, кроме этого красивого, богоподобного существа, полного радости и юмора, и темного, сладко пьянящего движения, как кошка, потягивающаяся, долго пролежав на солнце.

– Эй, вы в порядке? Вы бледны как простыня.

– Скорее слабая. С самого завтрака ничего не ела. – Я моргнула, осознав свою странную внешность, конский запах твидовой юбки, от которого, я знала, она полностью не избавилась, острый аромат молочно-лавандовой воды, мои шелушащиеся, красные руки. – Я в полном порядке, большое спасибо.

– Ах, да. – Наступила неловкая тишина. – Ну, не думаю, что вы ищете меня, правда? Если только это не мой счастливый день.

Я надменно ответила:

– Конечно, нет. Я ищу мистера… Из «Афины»… «Афины-Пресс». Я на собеседование.

– Этот старый мошенник? Что ж, я удивлен. – У Эл была широкая улыбка, которая, как я заметила, содержала один сколотый зуб, совсем немного придавая ему довольно пиратский вид, хотя в остальном – от гладких темных волос до стройных ног – все было совершенством. Я уже тогда это знала. Сразу. Это было так просто. Мне хотелось протянуть руку, и я все еще чувствую желание своей руки почувствовать эту гладкую, кремовую кожу под своими пальцами. Крошечный всплеск красно-розового цвета на щеках, как липкое варенье в густых сливках. Губы слегка приоткрыты. Глаза, которые внимательно, с любопытством наблюдали за мной, пытались меня раскусить, понять, я ли была им нужна.