Лето бабочек

Дымный, медовый вкус обжег и скатился по моему горлу, и я закрыла глаза.

– Восхитительно. – Я пролила немного на пол и поставила стакан. – Извини.

Эл протянул мне бутерброд, и наши пальцы соприкоснулись.

– Съешь это. После шока надо поесть. Там сыр и ветчина.

Хлеб был немного несвежим, а ветчина была нарезана жесткими ломтями, но это была самая вкусная вещь, которую я когда-либо пробовала. Я съела все, голодная, и потом посмотрела на Эл:

– Ох, спасибо.

– На здоровье, Тедди. Ах, ты, бедняжка. – Я засмеялась; позже я узнала, что ист-эндовский акцент Эл появлялся и исчезал во времена стресса. – Ты сегодня ела?

– Да, – сказала я поспешно – не хотела развивать мысль о том, что у меня что-то не так. – Ашкенази обеспечивают меня. Просто…

– Они не защищают тебя от домогательств.

– Ну, вроде того.

Эл изучал свои длинные бледные пальцы.

– Они тебе нравятся?

– О да. Очень нравятся. Знаешь, ты насчет них ошибаешься. Они… У них свои особенности. – Мы улыбнулись друг другу.

– Но они ко мне очень добры. Я не хочу говорить о них плохо.

– Интересно, как долго продлится вся эта ситуация? – сказал Эл. – Выпей еще виски.

Я чувствовала себя намного лучше, виски уже пробудил во мне одурманенное чувство комфорта, и я сделала еще один большой глоток.

– Они все очень мрачные сегодня. Английские футболисты в Германии вчера, ты слышал, они сделали нацистский салют? Даже Стэнли Мэтьюз?

– Да. Но им велели, наше правительство. Нельзя их винить.

– Я не виню их, но… – Я пожала плечами. – Ты прав, я думаю. Я не знаю, почему это меня так задевает. Я тоже хочу мира, и я не против того, как мы его достигаем.

На его худом лице было нейтральное выражение.

– Ты не против того, что он задумал?

– Что, старый мерзавец? Я согласна с мистером Чемберленом, – сказала я, чтение газет в Британской библиотеке и много часов перед радио вселили в меня уверенность. – Он говорит, что судетские немцы хотят быть частью Германии, а не Чехословакии, и я верю ему. Германия так сильно пострадала – а союз был мирным, не так ли? Я думаю, что это все, что хочет Гитлер. Я не говорю, что он приятный человек в качестве соседа, но Сталин тоже, и…

– Ты не слушаешь Ашкенази? – спросил Эл. – Разве ты не видишь, почему они так волнуются? Они приехали из Австрии.

– Я знаю, – сказала я, ошеломленная.

– Ты знаешь, что евреи в Германии уже не могут работать, не могут сидеть на определенных скамейках в определенных парках, не могут принадлежать к клубам, тем более управлять своим бизнесом на предприятиях и зарабатывать на жизнь? – На щеках Эл вспыхнула красная точка – признак страстного негодования, что было одной из явных, возможно, самых характерных черт Эл. – Они хотят уничтожить евреев. Все эти люди в вашей квартире, их убьют. Они уже отправляют евреев в лагеря в Польше. Семьи. Маленькие дети, Тедди. И мы оправдываем Гитлера, потому что боимся войны, столь же жестокой, как и предыдущая. Но эта война совсем другая, и еще хуже: говорю тебе, никто здесь ничего не видит. Я только надеюсь, что в конце концов мы ощутим достаточно сильное потрясение, чтобы заставить себя сесть и понять, что нам нужно подготовиться. В противном случае будет слишком поздно. Наверное, уже поздно.

Виски испарился, и моя голова слегка закружилась, когда я попыталась понять, о чем говорил Эл. Передо мной возник образ Бориса, падающего назад, возможно, его тело теперь истекло кровью на полу Ашкенази, – я это сделала с ним?

– Не думаю, что будет война. Никто не хочет этого.

– К этому идет. – Эл поднял руку. – Держу пари. Какое у тебя самое ценное имущество?

– Брошь моей мамы, – сказала я.

– А у меня обручальное кольцо мамы. Готов поспорить на ее кольцо, что к концу сентября мы будем вовлечены в войну. Если да, мне достанется твоя брошь.

Я засмеялась.

– По рукам.

– А ты, – Эл поднял передо мной стакан с виски, – у тебя будет гораздо больше поводов для беспокойства, чем пьяные атаки сумасшедших.

– Я не понимаю, как может быть хуже, чем сейчас, – сказала я, слегка обидевшись, что нападение Бориса имело так мало веса. – Вот что такое война, а?

Эл пожал плечами и снова выпил.

– Они будут бомбить Лондон. Они могут убить восемьдесять тысяч из нас в первые пару недель. – Лицо Эл пылало красным. – Тедди, дорогая, у них есть ядовитый газ. Ты это знала? Знаешь ли ты, у нас едва живы военно-воздушные силы и измученный военно-морской флот? И мы безвольно шагаем в эту катастрофу, потому что хотим дать этому самовлюбленному человеку преимущество? Говорю тебе, к концу сентября мы будем на военном положении, и это будет не похоже ни на что раньше.

– Надеюсь, ты ошибаешься, – сказала я, стараясь не казаться такой напуганной, какой я себя чувствовала. – Ты из еврейской семьи?


Эл подошел и сел рядом со мной на диван. Я немного повернулась к нему, и мы столкнулись.

– О, в каком-то смысле. Мы из Ист-Энда. Это место стало домом для многих национальностей. Мой отец работал в доках. Разгрузка красного свинца. Как и мой дедушка и прадедушка. Ну, у них и русские, и греческие корни. Говорят, даже немного китайских. – Эл улыбнулся с выражением гордости.

Я подумала о поколениях Парр, разлагающихся в Кипсейке; и этот молодой, живой человек передо мной являл им полную противоположность.

– Он там больше не работает?

Эл пожал плечами:

– Он умер в прошлом году. Несчастный случай.

– Мне жаль.

– Мне тоже жаль. Он был прекрасным человеком.

– Твоя мать все еще там?

– Да. На том же месте. У нас есть квартира у Арнольд Сёкус.

Я не представляла себе это место – я никогда не была к востоку от Лион Корнер Хаус у Ангел, – и Эл сказал:

– Я отвезу тебя туда как-нибудь. Там хорошо взрослеть, если нет денег.

– У тебя есть братья или сестры?

Наступила пауза.

– У меня был брат. Он умер.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Как ужасно. Когда он умер?

Я наблюдала, как изменилось красивое, сердцевидное лицо Эл и темные глаза наполнились слезами.

– Я не могу об этом говорить. Я должен сказать и не могу. Может быть, в другой раз. Извини, Тедди.

– Ох. – Я наблюдала за Эл, на автомате расчесывая укус насекомого, мое сердце переполняло чувствами. Мало-помалу я осознавала, насколько плохо я воспитана для таких ситуаций. – Нет, ты извини.

– Все хорошо. Я занял его место в Бетнал Грин Бойз Клаб, они разрешили мне бегать с ними. Мне пришлось тренироваться, чтобы не скучать по нему. – Он пожал плечами; позже я узнала, что Эл, несмотря на весь этот крутой внешний вид, заботился о многих вещах более глубоко, чем кто-либо, кого я встречала. Чужие или близкие друзья, ситуация дома или за границей: в сердце Эл была сострадательная любовь ко всему. – И, живя там, ты как будто целый день находишься в гостях у друзей. Понимаешь, как это?

– Не совсем, нет, – я нервно кашлянула, и Эл с любопытством посмотрел на меня. – Я единственный ребенок. Но моя семья довольно… Гм. Я не очень часто ходила к соседям.

– Ясно. Разве ты не знала своих соседей? Или вы жили за границей?

Я покачала головой, готовая впервые за тот вечер рассмеяться, хотя разговор был серьезным.

– Нет, в деревне. Я объясню как-нибудь в другой раз, если позовешь.

– Женщина-загадка. Как интригующе.

– Не совсем.

Я сменила тему:

– Что ты пишешь?

– Я репортер в «Дейли Скетч». На самом деле, мне только что дали новую должность. Я пишу о природе.

– О природе?

– О сельской местности. Живые изгороди и благородная земля.

– Живые изгороди?

Эл на минуту задумался.

– Живые изгороди? Это правильное слово?

– Да, – сказала я, смеясь.

– Ну, все такое. И сельское хозяйство. Я не деревенский человек. Как ты уже поняла. Если бы на меня напала птица, я бы не смог сказать, как она называется. Но я искренне надеюсь, что не нападет.

– Ты никогда не слышал о Грейлинг, – сказала я, вспоминая.

Эл засмеялся.