Лето бабочек

Я положила его рыдающую голову себе на плечо и замолчала, поглаживая гладкие черные волосы, пока Эл не сел, вытирая остатки слез, и шумно высморкался в мой предложенный платок.

– У тебя всегда есть платок, Тедди, это одна из тех вещей, которые я люблю в тебе.

– Я рада. Мне очень жаль, что ты расстроен.

Эл положил свою руку на мою.

– Нет. Прости. Я правда не думал об этом заранее. Я просто хотел, чтобы ты снова побывала в зоопарке.

– Я? – Я была поражена.

– Ну, ты говорила, что была там со своей тетей, и это было ужасно, потому что она ненавидит запахи, а твоя мать теряла сознание.

– Да… – Я встряхнулась.

Только во время моей последней поездки с ней в Лондон, когда она ездила на прием к врачам, я поняла, что с мамой не все в порядке. Она рухнула на грязную землю у вольера для белого медведя, и я пыталась сообразить, оставить ли ее так, на земле, как комок одежды. В конце концов мне пришлось бежать за хранителем, а потом она схватила меня за руку так сильно, что она заболела, а потом сделала вид, что все хорошо, что она просто споткнулась. Я поверила ей или решила, что поверила.

Конечно, Эл было свойственно вспоминать это, пытаться все исправить.

– Это так мило с твоей стороны, но не надо было – я бы не пошла, если бы знала, что это тебя расстроит.

Эл горячо ответил:

– Нет, нет. Я вроде сделал вид, что не думаю об этом, а потом понял, что не могу выкинуть эти мысли из головы, но было уже поздно. Видишь ли, он очень любил зоопарк.

У самого его носа появилось розовое пятно.

– Он был счастливчиком, жил близко к нему, – сказала я, не зная, что сказать.

– О да. Это был его день рождения, и по этому поводу мы водили его туда. Каждый год. Ему было всего шесть лет, когда это случилось, понимаешь, до этого все было в порядке. Он кормил пингвинов, тот хранитель, которого мы видели, он узнал бы его.

«Это мой друг, – говорил он. – Есть один хороший парень, который всегда приходит сюда в свой день рождения!»

– И Билли хлопал в ладоши, он был таким счастливым маленьким дурачком! – Глаза Эл наполнились слезами при воспоминании о нем. – Он был хорошим человеком, этот хранитель. Я хотел… Он разрешал ему брать ведро и кормить их. Как-то раз один из пингвинов почти откусил ему палец. Мама была вне себя. Сказала, что мы больше туда не пойдем, но Билл плакал и плакал… Он не ел два дня. Интересно, поэтому все так вышло? Я всегда думал об этом.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, потом он заболел, и, возможно, если бы он ел как следует… – Эл глубоко вздохнул. – Это случилось так быстро. Утром он был в порядке, бегал, а потом…

– О, Эл. Что… Что случилось? – тихо спросила я.

Лицо Эл скривилось.

– Корь. Он… Он все говорил, что чувствует себя нехорошо. Потом у него поднялась температура. Мы думали, что он просто притворяется, как обычно. Мама сказала, что он может спать на кровати дяди Перси на всякий случай, но…

– Почему не у себя в кровати? – спросила я.

Эл посмотрел на меня:

– У нас не было кроватей, Тедди. Мы с ним спали на матрасе на полу. Во всяком случае, он пару дней так мучился. Я купил ему игрушку из Бойз Клаба, это был машинист поезда. Он был очень рад. В тот вечер он посмотрел на него и не смог говорить. Он как будто не мог выдавить из себя слова. Он потерял сознание. Его кудри – у него были такие коричневые кудри – были мокрые от пота, разметались по лбу. Мы послали Джона за доктором. Но он так и не пришел. Он не пришел. Я держал его, когда он умер. В своих руках.

Эл до белизны сжал губы.

– Я гладил его по волосам. Он был весь мокрый.

– Они не приняли игрушку обратно, в Бойз Клаб. Сказали, что я должен сохранить ее для Билли. Мы похоронили его вместе с ней. Гроб, Тедди, он был такой маленький. Просто вот такой ширины. В яму, которую они вырыли, я едва мог бы поместиться. А я хотел.

Я покачала головой, слезы падали на траву.

– Это убило моего отца. Он этого не вынес. Мой бедный папа. Знаешь, в день похорон он все время кланялся, я ясно это помню, и я не понимал почему, пока не осознал уже потом, что так он старался не плакать. Он нес гроб к катафалку. Он один, этот маленький гроб. Мы не могли позволить себе похороны. Но мы должны были проститься с ним как следует. Каждый человек на Цирк Арнольд, все они вышли его провожать. Выстроились по всей улице, полная тишина, вот как это было. Нам приносили еду, люди в течение нескольких месяцев отдавали нам вещи. А никто другой со стороны не заботился, никто не пришел, чтобы спросить, почему маленький ребенок должен был умереть вот так. Мы сами заботились о себе. Вот как бывает, когда у тебя ничего нет. – Эл пожал плечами. – И это то, что меня бесит. Я все еще злюсь.

Мы молчали. Я обняла Эл, поцеловала шелковистые черные волосы.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Хотела бы я знать, что сказать. – Я подумала о маме, о ее предсмертной агонии, о ее облегчении, когда она поняла, что конец близок. – Ты был последним, кого он знал, Эл, он умер, зная, что ты его любишь. Возможно, если бы пришел доктор, его бы забрали, он бы был в палате без тебя… ты был с ним. – Я пожала плечами. – Не знаю. Я была рада, что была с мамой, когда она умерла.

– Я этого не знал.

– Да.

– Она была в сознании? Ты смогла поговорить с ней?

– Да. И она была рада уйти. Она была рада, что мне не пришлось… – Я запнулась. – Она была рада, что больше не страдает.


Мы сидели там, пока розовый закат наводнял горизонт. Я опустила руку и взяла пальцы Эл в свои.

– Я рад, что рассказал тебе, – сказал Эл, моргая и глядя на город. – Я чувствовал, что это неправильно, что ты не знаешь.

Ужасная ирония заключалась в том, что, как я узнала позже, эта трагедия помогла Эл в конечном итоге. Репортер, писавший о бедности в Ист-Энде, написал об этих трагических маленьких похоронах в «Пикче Пост», где была напечатана фотография молодого Эл, в то самое воскресенье, идущего за гробом Билли. Репортер Томас Фишер поддерживал связь с Эл, и однажды опубликовал историю об этом светлом существе с широко раскрытыми глазами и в конце концов стал своего рода наставником, когда пришло время платить за курс в Принтерз Колледж. Когда он внезапно умер, два года назад, Эл был признан наследником его имения. Наследство было довольно скромное, но все же за пределами мечтаний большинства; и еще была квартира. Квартира в Блумсбери. Достаточно денег, чтобы заплатить за доктора для дяди Эл. Мать Эл сказала, что не может оставить работу. Что бы она без нее делала? Сидела бы дома с Перси, скучала по детям?

Я так и не увидела маму и дядю Эл: одно из многих сожалений, которые преследуют меня в эти бесконечные последние дни. Должно быть, они были хорошими людьми, потому что Эл был таким. Лишь Эл смог показать мне тем летом, что я могу быть лучше. Больше не надо использовать банки для убийств, и охотиться, и лукавить. Меня никогда не учили состраданию. Я была холодным, любопытным ребенком. Я была так воспитана.

Мы поднялись, руки замерзли от вечерней прохлады, и направились обратно к подножию холма.

– Может, пойдем в Ковент-Гарден, закажем рыбу с жареным картофелем в «Рок и Сол-Плейс»? – сказал Эл. – Будем есть, как пингвины.

– Это хорошая идея, – сказала я. Я повернулась и оглянулась на парк, на тяжелые деревья, зелено-черные силуэты, очерченные на фоне розово-голубого неба. Я могла расслышать птиц в зоопарке, поющих свою вечернюю песню. Мне показалось, что я услышала козодоя, и мое сердце запело, головокружительно, на мгновение и так сильно, что я остановилась. Тоска по дому – по чистому небу и сладкому соленому воздуху, по ощущению свободы и мягкой земли под ногами – ударила меня.

– Тедди, – сказал Эл, врываясь в мои мысли. – Могу я тебя кое о чем спросить?

– Да, – ответила я, поспешно отгоняя картинки в голове и чувство тоски по дому. Мы свернули к рядам магазинов.

– В такую ночь, когда город так прекрасен, и все – о, только посмотри!

Я спросила, и мое сердце билось в груди:

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто иногда думаю, что однажды ты уйдешь. – Руки Эл были сложены, глаза смотрели на почтовый ящик в нескольких ярдах впереди. – Вернешься в Кипсейк. Ты, наверное, скучаешь.

Иногда я чувствовала, как будто Эл входил и выходил из моего сознания, словно через открытую дверь квартиры.

– Ты хочешь знать, останусь ли в Лондоне?

– Да, в Лондоне, именно это. Я совсем не уверен, ведь ты так нерешительна в отношении своего будущего, и я не знаю, где ты видишь себя через год.

– Я… – От удивления я растерялась. – Ой. Ну, приближается война… Я хочу остаться, конечно. Тебе нужно, чтобы я нашла другое место для ночевок? – сказала я, и на мгновение наступила напряженная тишина, и постукивание нашей обуви отзывалось эхом тап-тап-тап на темнеющей улице.

– Нет, нет, – наконец сказал Эл. – Мне просто интересно. Я думаю, ты должна остаться, жить у меня, если хочешь. Или где-то еще, если тебе не нравится у меня. Подумай, как было бы здорово, если бы ты осталась.

Остаться в Лондоне, быть с Эл, видеть Ашкенази каждый день – концерты, фильмы, смех, споры, разговоры – пульсирующая, захватывающая жизнь в центре города, как петля опасности сжимающаяся вокруг нас. Я выбросила Кипсейк из головы.

– Да, – сказала я, шагая дальше, чтобы Эл не увидел, как краснота расползается по моей груди и по шее, этот страх, который надо сдержать. – Возможно, мне следует остаться.





* * *


Одним милым ранним летним вечером в июне, примерно через неделю, мы с Ашкенази выходили из Куин-Холл, стояли на Лэнгхем-Плейс, размышляя, следует ли сесть на автобус или пойти пешком до Гендель-стрит. Мы смотрели, как Джелли Д’Араньи играла на скрипке Чайковского, и они были в восторге. Михаил изучал скрипку в детстве, а Миша «знала кое-что» о музыке. Она говорила, что это «потому что она – русская».

Мы остановились на людной улице, когда Михаил закурил сигарету.

– Что ж, возможно, она была недостаточно динамична, – сказала Миша, активно двигая локтями.

– Что? – Михаил нахмурился. – Это неправда. Миша, ты ничего не знаешь. Ее исполнение было идеально. Прекрасно.

– Она должна была вот так потянуть вниз на последнем движении. Это аллегро инергико. Энергично! – Миша резко дернула локтем вниз и пропела: – Дух, дух, дом дух, дух, там дам! – Ее глаза сияли. – Ах, но это прекрасное музыкальное произведение, не так ли? – Она провела рукой по спине мужа; он потянул ее к себе и дал мне другую руку. Люди смотрели на нас, как они часто смотрели на Ашкенази. Они были потрясающе экзотичной парой, и не только потому, что были очевидно русскими. В них было что-то, что говорило: нам все равно, что вы думаете.

– О, но мне понравилось, – сказала я. – Я так рада, что услышала ее, она была…

И затем я застыла. На другой стороне Риджент-стрит стояла моя тетя Гвен, в безупречных кружевах и длинной юбке, застегнутых на все пуговицы перчатках и с зонтиком, застывшая на месте, словно кукла Викторианской эпохи.

– В чем дело? – с любопытством сказал Михаил. – Тедди, дорогая, о чем ты задумалась?

Тогда я поняла, насколько серьезным было то, что я сделала, потому что тетя Гвен, которая никогда не повышала голос наедине с человеком, не говоря уже об оживленной улице, ужасно громко закричала мне через улицу:

– Теодора! А ну иди сюда! Теодора! Иди сюда! – Она выглядела все так же, за исключением того, что ее волосы теперь были почти совсем седыми.

Я стояла совершенно неподвижно, рассматривая ее лицо.

– Тедди, зачем эта женщина тебя зовет? – спросила Миша, остановившись и с интересом глядя на нее.

– Ничего особенного, – сказала я, но продолжала смотреть на нее, на выражение ее огромных темных глаз. Она была так похожа на мою маму.

– Теодора! Пожалуйста! – Я услышала в ее голосе то слабое нетерпение, этот тон команды, и напряглась от страха. – Ты должна вернуться, разве ты не понимаешь? Ты делаешь все только хуже для себя. Не отворачивайся от меня. Иди же сюда! Теодора!