Маленький друг

– Еще как нажаловалась. И не только на меня, – она так глянула на Гарриет красными, воспаленными глазами, что та вся сжалась. – Это из-за вас мистер Клод Халл ту беднягу рассчитал. – Гарриет, заикаясь от изумления, пыталась что-то возразить, но Ида ее перебила: – Мистер Клод поехал туда вчера вечером, слышала бы ты, как он с этой несчастной женщиной разговаривал, будто с собакой какой. Я своими ушами все слышала, и Чарли Ти все слышал.

– Я не жаловалась! Я не…

– Вы только послушайте! – прошипела Ида. – Да как тебе не совестно! Наговорила мистеру Клоду, будто эта женщина их дом поджечь хотела. А потом-то что, потом домой пошла выкаблучиваться да маме рассказывать, будто я вас не кормлю.

– Я не жаловалась на нее! Это все Хили!

– Про него разговору нет! Я про тебя говорю.

– Но я же просила его не жаловаться! Мы сидели у него в комнате, а она начала колотить в дверь и кричать.

– Ну да, ну да, а ты потом еще взяла да и на меня заодно нажаловалась. Разобиделась, значит, что я вчера ушла, потому что не захотела тут с вами после работы рассиживаться да сказки вам рассказывать. А то нет?

– Ида! Ну ты же знаешь, что мама вечно все путает! Я сказала только.

– И я знаю, зачем ты так. Ты вредничаешь и капризничаешь из-за того, что я не сижу тут с вами дотемна, не жарю вам курицу да сказок не рассказываю, потому что у меня дома дел невпроворот. После того-то, как я за вами весь день тут намываю.

Гарриет вышла на улицу. День был жаркий, безмолвный, прогретый добела. Казалось, будто ей только что поставили пломбу: в передних резцах боль набухает черными горошинами, она толкает стеклянные двери, выходит под палящее солнце, на раскаленную автостоянку. “Гарриет, за тобой заедут?” – “Да, мэм”, – всегда отвечала Гарриет регистраторше, даже если за ней никто не заезжал.

Из кухни – ни звука. У матери в спальне опущены жалюзи. Иду уволили? Невероятно, но отчего-то эта мысль не вызвала у Гарриет ни тревоги, ни боли, только тупое замешательство, как тогда, когда ей вкололи новокаин, она прикусила щеку, а боли и не почувствовала.

“Наберу-ка я ей помидоров к обеду, – подумала Гарриет и, жмурясь от яркого солнца, пошла за дом, где Ида разбила огородик – неогороженный клочок земли, всего с дюжину квадратных футов, здорово заросший сорняками. Дома у Иды места под огород не было. Каждый день Ида делала им сэндвичи с помидорами, но большую часть урожая уносила с собой. Ида постоянно предлагала Гарриет что-нибудь в обмен на помощь с огородом – сыграть в шашки, рассказать сказку, но Гарриет всегда отказывалась, она терпеть не могла возиться в земле, ненавидела грязь под ногтями, жуков, жару и шершавые, колючие лозы тыкв, от которых у нее потом ноги зудели.

Теперь от собственного эгоизма ее даже замутило. Неприятные мысли так и теснились у нее в голове, так ее и жалили. Ида все время трудится не покладая рук… и не только тут, но и дома. А чем занята Гарриет?

Наберу помидоров. Ида обрадуется. Еще она нарвала сладких перцев и бамии, взяла и кругленький черный баклажан – первый этим летом. Он свалила грязные овощи в маленькую картонную коробку и, сцепив зубы, принялась выпалывать сорняки. Ей и овощи – кроме самих плодов, конечно, – из-за грубой, уродливой ботвы и расползшихся во все стороны стеблей казались какими-то сорняками-переростками, поэтому она выдергивала только ту сорную траву, которую знала: клевер и одуванчики (это легко) и длинные стебли джонсоновой травы – Ида как-то хитро их складывала и свистела, так что звук выходил нечеловечески пронзительный.

Но стебли были острые, и вскоре Гарриет распорола большой палец – у самого основания вспух красный стежок, будто порез от бумаги. Обливаясь потом, Гарриет плюхнулась на грязные пятки. У нее ведь были детские садовые перчатки, красные, Ида купила их прошлым летом в хозяйственном магазине и подарила ей, и теперь Гарриет сделалось тошно от того, что она про них напрочь забыла. Богачкой Ида не была, и на подарки у нее уж точно денег не было, и хуже того – Гарриет так ненавидела этот ее огород, что не надела перчатки ни разу. “Тебе не нравятся, что ли, мои рукавички?” – как-то раз печально спросила Ида, когда они с ней сидели однажды вечером на веранде. Гарриет стала горячо возражать, но Ида только головой покачала.

Они мне нравятся, правда нравятся. Я их надеваю, когда играю…

Да брось, лапушка, уж не выдумывай ничего. Мне просто жаль, что они тебе так и не сгодились.

У Гарриет вспыхнули щеки. Красные перчатки стоили три доллара, бедная Ида в день зарабатывала немногим больше. Только теперь до Гарриет дошло, что у нее от Иды был один-единственный подарок – эти красные перчатки. А она их потеряла! И почему она такая раззява? Она их забросила в сарай, они там всю зиму провалялись в цинковом корыте, вместе с какими-то инструментами, секаторами, садовыми ножницами…

Выполотые сорняки разлетелись по грязи, Гарриет вскочила и помчалась в сарай. Но в корыте перчаток не оказалось. Их не было ни у Честера в ящике с инструментами, ни на полке, где стояли цветочные горшки и мешки с удобрением, и когда она отодвинула от стены жестянки, покрытые засохшими потеками олифы, краски и шпаклевки, перчаток не нашлось и там.

Она отыскала на полках ракетки для бадминтона, секатор, ручную пилу, бесконечные мотки удлинителей, желтую пластмассовую каску, какие носят строители, еще кучу садовых инструментов – сучкорезы, ножницы для подрезки роз, полольники, грабли для кустов, три лопаты разных размеров и перчатки Честера. Но Идиных перчаток не было. Гарриет чувствовала, что вот-вот забьется в истерике. Честер знает, где перчатки, твердила она себе. Я спрошу Честера. Он приходил к ним только по понедельникам, а в остальные дни либо косил траву или полол сорняки на кладбище, либо брался за какую-нибудь разовую подработку в городе.

Гарриет, тяжело дыша, стояла в пыльном, пропахшем бензином полумраке, разглядывала груду инструментов, сваленных на засаленный пол, и раздумывала, где бы еще поискать перчатки, их надо было найти во что бы то ни стало – я должна их найти, думала она, окидывая взглядом устроенный ей беспорядок, если я их потеряла, умру, – как тут прибежал Хили, просунул голову в дверь:

– Гарриет! – выдохнул он, повиснув на двери. – Надо сбегать за великами!

– За великами? – помолчав, растерянно переспросила Гарриет.

– Они там остались! Отец заметил, что моего велика нет, он меня выпорет, если я его потерял! Пойдем!

Гарриет постаралась переключиться на велосипеды, но в голове у нее были одни красные перчатки.

– Я попозже схожу, – наконец сказала она.

– Нет! Сейчас! Один я туда не пойду!

– Ну тогда подожди немножко, я…

– Не-ет! – провыл Хили. – Идти нужно сейчас!

– Слушай, я тогда пойду и руки вымою. А ты сложи, пожалуйста, весь этот хлам на полку, ладно?

Хили уставился на свалку на полу:

– Вот это всё?

– Помнишь, у меня были такие красные перчатки? Они вот тут лежали, в корыте.

Хили испуганно поглядел на нее как на сумасшедшую.

– Садовые перчатки. Красные, с резинкой на запястье.

– Гарриет, серьезно тебе говорю. Велики всю ночь пролежали на улице. Их, может, уже и след простыл.

– Скажешь, если найдешь, хорошо?

Она побежала в огород и быстро, кое-как покидала сорняки в большую кучу. Ладно, думала она, потом все приберу. Схватила коробку с овощами, побежала домой.


На кухне Иды не было. Гарриет быстро сполоснула руки, даже мыло брать не стала. Подхватила коробку и потащила ее в гостиную, где Ида сидела в своем любимом твидовом кресле, расставив ноги, обхватив голову руками.

Ида медленно повернула голову. Глаза у нее были по-прежнему красные.

– Я… я тебе кое-что принесла, – пролепетала Гарриет.

Она поставила коробку возле кресла.

Ида тупо уставилась на овощи.

– Что ж мне делать? – сказала она, покачивая головой. – Куда идти?

– Хочешь, забери домой, – услужливо подсказала Гарриет.

Она вытащила из коробки баклажан, показала его Иде.

– Мама твоя говорит, мол, я плохо работаю. А как тут будешь хорошо работать, когда у нее мусор да газеты до потолка навалены, – Ида утерла глаза краешком фартука. – А платит она мне всего-то двадцать долларов в неделю. Нехорошо это. Вон Одеан у мисс Либби получает по тридцать пять, а там ни грязищу разгребать не надо, ни за детьми приглядывать.

Гарриет не знала, куда деть руки, они висели бесполезными плетьми. Ей хотелось обнять Иду, чмокнуть ее в щеку, уткнуться ей в колени, разреветься, но что-то в Идином голосе, что-то в ее скованной, напряженной позе испугало ее, и она не осмелилась подойти поближе.

– Твоя мама сказала – сказала, что вы уже большие и за вами не нужно доглядывать. Вы обе в школу ходите. А после школы теперь и сами справитесь.

Глаза Иды покраснели от слез, глаза Гарриет округлились от ужаса – на миг их взгляды встретились, столкнулись, и взгляд этот Гарриет будет помнить до самой смерти. Ида первой отвернулась.

– Правда ее, – уже спокойнее сказала она, – Эллисон скоро школу закончит, а ты. а за тобой больше не надо целый день глядеть. Да и ты в школе вон почти круглый год.

– Да я уже седьмой год в школе!

– Ну, я тебе говорю, что она мне сказала.

Гарриет взлетела по лестнице, без стука ворвалась в спальню матери. Мать сидела на кровати, а Эллисон ревела, стоя на коленях и уткнувшись лицом в покрывало. Когда вошла Гарриет, та вскинула голову – в ее опухших глазах было столько боли, что Гарриет смешалась.

– Еще ты теперь, – сказала мать. Она еле шевелила губами, глаза у нее были сонные. – Девочки, идите. Я хочу прилечь.

– Ты не можешь уволить Иду.

– Девочки, мне тоже нравится Ида, но ведь она не бесплатно у нас работает, а в последнее время ей тут, похоже, все не нравится.

Такое обычно говорил отец Гарриет, у матери голос был вялый, механический, будто она заученные слова повторяла.

– Ты не можешь ее уволить! – взвизгнула Гарриет.

– Твой отец сказал…

– Ну и что? Он тут не живет.

– Ну, девочки, тогда сами с ней и поговорите. Ида согласна с тем, что сложившаяся ситуация радости никому из нас не доставляет.

Долгое молчание.

– Зачем ты сказала Иде, будто я на нее жаловалась? – спросила Гарриет. – Что ты ей наговорила?

– Давай попозже это обсудим, – Шарлотта отвернулась, легла на кровать.

– Нет! Сейчас!

– Не переживай, Гарриет, – сказала Шарлотта. Она закрыла глаза. – И ты, Эллисон, не реви, ну прошу тебя, терпеть этого не могу, – говорила она отрывисто, все тише и тише. – Все наладится. Обещаю.

Закричать? Плюнуть в нее? Оцарапать? Укусить? Нет, ничем не выразишь охватившую Гарриет ярость. Она уставилась на безмятежное лицо матери. Мирно вздымалась ее грудь – мирно опускалась. Над верхней губой влажно блестел пот, коралловая помада смазалась, забилась в тонкие морщинки, побагровевшие веки залоснились, а во внутренних уголках глаз залегли глубокие вмятины, будто кто пальцем надавил.

Эллисон осталась возле матери, Гарриет выбежала из спальни, шлепнула с размаху ладонью по перилам. Ида так и сидела в кресле и, подперев щеку рукой, глядела в окно. Никогда прежде Ида не казалась ей такой осязаемой, такой незыблемой и крепкой, такой восхитительно плотной. Грудь у нее ходила ходуном, тоненький серый хлопок ее застиранного платья трепетал в такт мощному дыханию. Гарриет рванулась было к креслу, но тут Ида, у которой до сих пор блестели на щеках слезы, обернулась и так посмотрела на Гарриет, что та застыла на месте.

Долго-долго глядели они друг на друга. Сколько Гарриет себя помнила, они с Идой всегда играли в гляделки – то было соревнование, проверка на прочность, повод для шуток, но сейчас они вовсе не играли, сейчас все было не так, как надо, сейчас все было ужасно, и когда Гарриет наконец пристыженно отвела взгляд, шутить никто не стал. Больше ничего нельзя было поделать, и Гарриет ушла – молча, повесив голову, чувствуя, как обжигает ей спину взгляд любимых глаз.



– Что случилось? – спросил Хили, когда увидел, с каким опавшим, застывшим лицом вышла к нему Гарриет.

Он уж думал задать ей хорошенько за то, что она так долго копалась, но, увидев ее, сразу уверился в том, что теперь-то они уж влипли так влипли, влипли так, как им и не снилось.

– Мама хочет уволить Иду.

– Невезуха! – послушно согласился Хили.