Маленький друг

Фариш выдвинулся вперед, чтоб было ясно, кто тут главный.

– Где она? – он оттолкнул доктора. – Мне надо с ней поговорить.

– Сэр… Сэр! Боюсь, что сейчас этого сделать нельзя. Сэр, убедительно прошу вас вернуться.

– Где она? – Фариш растерянно застыл посреди трубок, аппаратов, попискивающих устройств.

Путь ему преградил доктор Бридлав.

– Сэр, она отдыхает. – Он ловко, при помощи парочки санитаров, выпроводил Фариша обратно в приемный покой. – Ее лучше не беспокоить. Сейчас вы ей ничем не сможете помочь. Вот, глядите-ка, вот здесь можно присесть и подождать. Вот здесь.

Фариш стряхнул его руку.

– А вы-то ей как помогаете? – спросил он так, будто помогали они ей спустя рукава.

Доктор Бридлав снова бойко зачастил о кардиореспираторных мониторах, птозе и отсутствии ярко выраженных отеков. Умолчал он только о том, что в больнице от яда кобры не было противоядия и достать они его никак не могли. И не сказать, чтоб за те несколько минут, что он листал учебник терапевтической помощи, он узнал о чем-то, чего ему не рассказывали во время учебы. Человеку, которого укусила кобра, поможет только одно определенное противоядие. Но противоядие это можно было раздобыть только в очень крупных зоопарках или солидных медицинских центрах, да и вводить его надо в течение пары часов после укуса, а то – никакой пользы. Старушке придется выкарабкиваться самой. Вероятность того, что укус кобры окажется смертельным, сообщал учебник, от десяти до пятидесяти процентов. Разброс огромный, если учесть, что в учебнике не было сказано, как именно велись подсчеты выживших – это только те люди, которым удалось ввести противоядие, или вообще все укушенные? Кроме того, пациентка была старая, у нее и помимо укуса проблем со здоровьем хватало. Ее медкарта была в палец толщиной. И потому, когда доктора Бридлава спрашивали, переживет ли она ночь, протянет ли хоть еще час, он совершенно не знал, что на это отвечать.



Гарриет повесила трубку и пошла к матери – без стука вошла к ней в спальню, встала в ногах кровати.

– Завтра я поеду в лагерь на озере Селби, – объявила она.

Мать Гарриет оторвала взгляд от нового номера журнала выпускников Ол Мисс. Она клевала носом, читая о бывшем однокурснике, который был теперь в Конгрессе и занимался чем-то таким сложным, что она никак не могла понять, чем же.

– Я позвонила Эди. Она меня отвезет.

– Что-что?

– Вторая смена уже началась, но они сказали Эди, что все равно меня возьмут, хоть это и против правил. Они ей даже скидку дали.

Она бесстрастно смотрела на мать, ждала. Мать молчала, да и какая разница, что она там скажет – если вообще скажет, – потому что всем теперь заправляла Эди. Гарриет ненавидела лагерь на озере Селби, но все-таки это лучше, чем исправительная школа или тюрьма.

Гарриет позвонила бабке, потому что запаниковала. Не успела она домой добежать, еще мчалась по Натчез-стрит, как услышала вой сирен – скорая это была или полиция, она не поняла. Задыхаясь, прихрамывая – ноги заходятся от судорог, легкие так и обжигает болью, – она заперлась в ванной, побросала всю одежду в корзину для грязного белья и включила воду. Несколько раз, пока Гарриет сидела в ванне, сжавшись, разглядывая узкие горячие росчерки света, которые просачивались в полутемную комнату сквозь планки жалюзи, ей слышались чьи-то голоса возле парадной двери. А если это полиция, что же тогда делать?

Окаменев от ужаса, она все ждала, что в дверь вот-вот постучат, и поэтому просидела в ванне до тех пор, пока вода не стала совсем холодной. Наконец она вылезла, оделась, на цыпочках прокралась в коридор и сквозь щелочку в кружевных занавесках выглянула на улицу – никого. Ида уже ушла домой, и дома стояла зловещая тишина. Казалось, будто сто лет прошло, хотя на самом-то деле – сорок пять минут.

Гарриет все стояла в коридоре, напряженно следила за дорогой. Она уже устала стоять, но все равно боялась идти к себе в комнату и потому все ходила туда-сюда, из коридора в гостиную, то и дело выглядывая из окна. Вдруг услышала сирены – и у нее аж сердце зашлось, ей показалось, будто они сворачивают на Джордж-стрит. Она застыла посреди гостиной, боясь даже шевельнуться, и вскоре нервы у нее сдали окончательно – она позвонила Эди и, задыхаясь, подтащила телефон к кружевной полоске света возле окна, чтоб во время разговора следить за происходящим на улице.

Надо отдать должное Эди, под ее руководством дело закипело, да так споро, что у Гарриет даже какие-то теплые чувства к ней снова проснулись. Едва Гарриет, заикаясь, выдавила, что передумала насчет церковного лагеря и хотела бы поскорее туда уехать, Эди даже никаких вопросов задавать не стала. Она сразу позвонила на озеро Селби и, справившись с недовольством какой-то мямли-секретарши, добилась, чтобы ее соединили с доктором Вэнсом. Эди перезвонила Гарриет через каких-нибудь десять минут, и у нее уже все было схвачено – разрешение кататься на водных лыжах она подписала, место на верхнем ярусе кровати в вигваме “Синичка” выхлопотала, список вещей, которые надо взять с собой, составила и уже завтра в шесть утра отвезет Гарриет в лагерь. Оказалось, что про лагерь она вовсе не забыла, просто ей надоело уламывать Гарриет и ее мать, которая и не думала помогать Эди. Эди твердо верила в то, что все беды Гарриет происходят от того, что она мало общается с другими детьми, особенно с детьми нормальными, приличными, баптистскими, и Гарриет стоило больших трудов промолчать, пока Эди соловьем разливалась о том, как отлично Гарриет будет проводить там время, да какие чудеса творит христианский соревновательный дух.

В спальне у матери стояла оглушительная тишина.

– Что ж, – сказала Шарлотта, отложив журнал, – надо же, как неожиданно. А мне казалось, что тебе в прошлом году там ужасно не понравилось.

– Мы уедем рано, ты еще будешь спать. Эди хочет пораньше выехать и побыстрее добраться. Я подумала, надо тебе сказать.

– И почему ты передумала? – спросила Шарлотта.

Гарриет надменно пожала плечами.

– Ну… Я горжусь тобой, – Шарлотта не знала, что и сказать.

Она заметила, что Гарриет загорела до черноты, да еще и похудела – на кого же она похожа? Волосы эти черные, вздернутый подбородок?

– Интересно, – сказала она, – что же сталось с той книжкой про Гайавату, которая мне одно время вечно попадалась на глаза?

Гарриет отвернулась, выглянула в окно, будто ждала кого-то.

– Это очень важно… – Мать Гарриет упрямо пыталась вспомнить, что же она хотела сказать. Это все из-за скрещенных на груди рук, думала она, из-за стрижки. – Я хочу сказать, это хорошо, что ты будешь делать какое-то. какое-то дело.

Эллисон околачивалась за дверью – подслушивала, решила Гарриет. Она пошла за Гарриет и стояла в дверях их комнаты, пока та вытаскивала из комода носки, белье и зеленую футболку с эмблемой лагеря, которая осталась у нее с прошлого года.

– Что ты натворила? – спросила она.

Гарриет замерла.

– Ничего, – ответила она. – С чего ты решила, будто я что-то натворила?

– Ты так себя ведешь.

Гарриет промолчала, отвернулась к комоду – щеки у нее полыхали.

Эллисон сказала:


– Когда ты вернешься, Ида уже уедет.

– Мне все равно.

– Она последнюю неделю у нас работает. Если ты уедешь, вы с ней больше не увидитесь.

– Ну и что? – Гарриет запихнула кеды в рюкзак. – Она нас даже и не любит.

– Знаю.

– Тогда какое мне до нее дело? – ответила Гарриет, но сердце у нее дрогнуло, дернулось.

– Потому что мы ее любим.

– Я – нет, – быстро ответила Гарриет. Она застегнула рюкзак и швырнула его на кровать.



Гарриет спустилась вниз, отыскала на столике в коридоре лист бумаги и в слабом вечернем свете написала Хили записку:

Дорогой Хили!

Завтра я еду в лагерь. Надеюсь, ты хорошо проведешь остаток лета. Надеюсь, что, когда ты перейдешь в седьмой класс, мы вместе будем сидеть на классном часе.

Твой друг, Гарриет К.-Дюфрен



Не успела она дописать, как зазвонил телефон. Гарриет не хотела отвечать, но после третьего или четвертого звонка передумала и осторожно сняла трубку.

– Эй, чувиха, – раздался голос Хили, слабый, потрескивающий – из-за шлема-телефона. – Слышала сирены только что?

– Я как раз написала тебе письмо, – сказала Гарриет. Из коридора ей казалось, будто на улице никакой не август, а зима. Свет с увитой лозами веранды сочился сквозь стеклянные дольки полукруглого окна над дверью и щели в занавесках – жидкий сероватый свет, слабенький и тусклый. – Эди завтра отвезет меня в лагерь.

– Не-ет! – казалось, будто он кричит со дна океана. – Не уезжай! Ты совсем чокнулась, что ли?

– Я тут не останусь.

– Давай сбежим!

– Не могу.

Большим пальцем ноги Гарриет очертила в пыли черный кружок – на разлапистой палисандровой ножке столика пыль лежала нетронутым слоем, будто сизый налет на сливах.

– А вдруг нас кто-нибудь видел? Гарриет?

– Здесь я, – ответила Гарриет.

– А с тележкой моей как быть?

– Не знаю, – ответила Гарриет.

Она и сама все думала про тачку Хили. Она ведь так и осталась там, на эстакаде, и ящик вместе с ней.

– Может, мне вернуться и забрать ее?

– Нет. Тебя могут увидеть. Там твоего имени не было нигде написано?

– Не-а. Я давно в нее не играю. Слушай, Гарриет, а кто это был?

– Не знаю.

– На вид – прямо старый-престарый. Человек этот.

Наступило тягостное, взрослое молчание – не такое, как бывало, когда им больше нечего было сказать друг другу и они мирно ждали, пока кто-нибудь наконец что-нибудь да скажет.

– Мне пора, – сказал Хили. – Мама на ужин готовит такос.

– Ладно.

Так они и сидели, дыша в трубку – Гарриет в затхлом коридоре с высоким потолком, Хили – у себя на кровати, на верхнем ярусе.

– А что сталось с теми детьми, про которых ты рассказывал? – спросила Гарриет.