Маленький друг

– Говорю, это змея его, – сказал Фариш, нервно постукивая ногой, – я не говорил, что это он ее кинул.

– А меня, Фариш, знаешь, беспокоит, – сказал Дэнни, – кто нам тогда лобовое стекло-то разбил? Если они товар искали.

Дэнни заметил, что Юджин как-то странно на него смотрит, поэтому замолчал и засунул руки в карманы. Не стоит болтать про наркотики в присутствии Гам и Юджина.

– Думаешь, это Дольфус? – спросил он Фариша. – Ну, или кто-то, кто на Дольфуса работает?

Фариш обдумал этот вариант.

– Нет, – ответил он. – Это не его почерк – змеи и тому подобная дрянь. Дольфус просто прислал бы кого-нибудь тебе жопу раскроить, да и все дела.

– Я, знаешь, о чем все думаю? – сказал Дэнни. – Помнишь девчонку, которая тогда в дверь постучалась?

– Я про нее тоже думаю, – сказал Фариш. – Я ее толком не разглядел. Откуда она взялась? Почему ошивалась возле дома?

Дэнни пожал плечами.

– Ты что, ее не спросил?

– Слушай, братан, – Дэнни старался говорить очень ровно, – тогда столько всего творилось.

– И ты ее отпустил? Ты говорила, что ребенка видала, – обратился Фариш к Гам. – Черного или белого? Мальчишку или девчонку?

– Да, Гам, – подхватил Дэнни. – Кого ты видела?

– Сказать по правде, – прошелестела бабка, – я и не разглядела как следует. Сами знаете, глаза у меня слабые.

– Один был ребенок? Или несколько?

– Я их не видела. Только когда бежала по дороге, слышала детский голос на эстакаде – кто-то кричал и смеялся.

– Девчонка эта, – сказал Юджин Фаришу, – она еще на площади была, когда мы с Лойалом проповедовали. Я ее вспомнил. Она на велосипеде ехала.

– Когда она к нам пришла, велосипеда не было, – сказал Дэнни. – Она просто убежала.

– Я просто говорю, что видел.

– По-моему, велосипед я видала, – сказала Гам. – Хотя точно не помню.

– Я хочу поговорить с этой девчонкой, – сказал Фариш. – Вы, значит, не знаете, чья она?

– Она говорила, как ее зовут, но не слишком уверенно. Сначала сказала, Мэри Джонс. Потом – Мэри Джонсон.

– Узнаете ее, если увидите снова?

– Я узнаю, – сказал Юджин. – Я там с ней минут десять стоял. Я ее хорошенько разглядел.

– Я тоже, – сказал Дэнни.

Фариш сжал губы.

– Копы приходили? – резко спросил он бабку. – Вопросы задавали?

– Я им ни словечка не сказала.

– Хорошо, – Фариш неуклюже потрепал бабку по плечу. – Я узнаю, кто это с тобой сотворил, – сказал он. – Найду их, и уж тогда они у меня попляшут.



Последние рабочие дни Иды были очень похожи на те несколько дней перед смертью Вини: бесконечные часы на кухонном полу возле коробки, где лежал кот – еще вроде бы живой, но тот Вини, которого они знали и любили, тот уже давно их покинул. “Горошек «Ле Сюр»” было написано на коробке. Так велико было отчаяние Эллисон, что черные буквы намертво отпечатались в ее памяти. Она лежала, уткнувшись носом в эти самые буквы, стараясь дышать в такт частым судорожным всхрипам кота, как будто своим дыханием хотела поддержать его на плаву. И какой же огромной ей с пола ночью виделась кухня – сплошные тени. Да и теперь смерть Вини отливала восковым блеском линолеума в кухне у Эди, трещала по швам, как ее застекленные буфеты (толпа тарелок набилась рядками на галерку и беспомощно на них таращилась), горела дурацким румянцем красных посудных полотенец и вишенок на занавесках. Глупые, добродушные вещи – картонная коробка, занавески в вишенку, горка пластиковых контейнеров – теснились теперь в горе Эллисон, бодрствовали с ней вместе, несли долгую, страшную ночную вахту. Теперь уходит Ида, и опять только вещи и могут выразить печаль Эллисон, разделить ее с ней. Мрачные ковры, мутные зеркала, сгорбленные, пригорюнившиеся кресла, даже старинные напольные часы застыли, будто вот-вот забьются в рыданиях. В серванте умоляюще заламывали руки фарфоровые венские волынщики и долтоновские девицы в кринолинах – чахоточный румянец, растерянные, запавшие глаза.

У Иды было полно дел. Она вымыла холодильник, разобрала и вычистила все кухонные шкафы, испекла банановый хлеб, сделала несколько кастрюлек мясного рагу, обернула их фольгой и поставила в морозилку. Она болтала и даже напевала что-то себе под нос, и вроде как совсем не унывала, суетилась, хлопотала, только вот Эллисон ни разу в глаза не взглянула. Однажды Эллисон показалось, что Ида плачет. Она робко застыла в дверях.

– Ты плачешь? – спросила она.

Ида Рью аж подпрыгнула – прижала руку к груди, рассмеялась.

– Да Господь с тобой! – отозвалась она.

– Ида, тебе грустно?

Но Ида только головой покачала и снова принялась за работу, а Эллисон убежала к себе в комнату и разревелась. Потом она будет жалеть, что целый час проплакала в одиночестве, когда у них с Идой оставалось так мало времени вместе. Но до того тоскливо было тогда смотреть, как Ида, отвернувшись, протирает кухонные шкафчики, до того тоскливо, что потом от одних воспоминаний горло у Эллисон перехватывало удушливой паникой. Казалось, что Ида уже уехала, что теплая, основательная Ида в белых тапках на резиновой подошве уже успела стать прошлым, призраком, хоть и стояла перед ней на залитой солнцем кухне.


В магазине Эллисон взяла для Иды картонную коробку, чтоб той было куда поставить рассаду и она бы не поломалась в дороге. Все свои деньги – тридцать два доллара, которые остались у нее еще с Рождества – Эллисон потратила на подарки, купив Иде все, что, по ее мнению, ей могло бы пригодиться: консервированного лосося и крекеры, которыми Ида любила обедать, кленовый сироп, чулки, кусок дорогого английского лавандового мыла, тетрадку марок, симпатичную красную зубную щетку, полосатую зубную пасту и даже большой пузырек мультивитаминов.

Эллисон притащила все покупки домой, и весь вечер просидела на крыльце, заворачивая жестянки и пластмассовые баночки с рассадой в аккуратные кулечки из мокрых газет. На чердаке нашлась миленькая красная коробка, в которой лежали елочные гирлянды. Эллисон вытряхнула гирлянды на пол, а коробку забрала с собой и как раз перекладывала в нее подарки, когда в коридоре раздались шаги матери (легкая, беззаботная поступь) и та заглянула в спальню.

– Скучновато без Гарриет, правда? – весело спросила она. Лицо у нее лоснилось от кольдкрема. – Хочешь, пойдем ко мне, телевизор посмотрим?

Эллисон помотала головой. Ей стало не по себе: на мать это совсем не похоже – расхаживать по дому после десяти вечера, чем-то интересоваться, куда-то звать.

– А что ты делаешь? Пойдем, лучше со мной телевизор посмотришь, – повторила мать, потому что Эллисон молчала.

– Ладно, – сказала Эллисон.

Она встала с кровати.

Мать глядела на нее как-то странно. Эллисон сделалось мучительно неловко, она отвела взгляд. Иногда, особенно если они с матерью оставались вдвоем, она остро чувствовала, как разочарована мать тем, что Эллисон – это Эллисон, а не Робин. С чувством этим мать ничего не могла поделать и, по правде сказать, довольно трогательно пыталась его скрыть, но Эллисон понимала, что она всем своим существованием напоминает матери о том, чего та лишилась, и потому, чтобы не ранить лишний раз ее чувства, Эллисон изо всех сил старалась пореже попадаться ей на глаза, вести себя тихонько, быть незаметной. Нелегко им теперь придется – без Иды и Гарриет.

– Тебя никто не заставляет смотреть телевизор, – наконец сказала мать. – Я просто подумала, вдруг тебе захочется.

Эллисон почувствовала, как у нее запылали щеки. Она не могла взглянуть матери в глаза. Все цвета в спальне – и коробка тоже – вдруг стали нестерпимо яркими, кислотными.

Мать ушла, Эллисон завернула все подарки и сунула остатки денег в конверт, где уже лежали тетрадка марок, ее школьная фотография и листок плотной писчей бумаги, на которой она аккуратными печатными буквами записала их адрес. Коробку она обвязала зеленой мишурой.

Посреди ночи Эллисон, вздрогнув, проснулась от кошмара – ей и раньше снилось, будто она стоит перед белой стеной, чуть ли не уткнувшись в нее носом. Во сне она не могла шевельнуться, казалось, что ей всю жизнь так и придется смотреть в стену.

Она тихонько лежала в темноте, разглядывая коробку, которая стояла на полу возле кровати, и вот наконец погасли фонари, в комнату проник синеватый рассвет. Тогда она встала, прошлепала босыми ногами по полу, вытащила из ящика булавку, уселась на пол, по-турецки скрестив ноги, и целый час прилежно выцарапывала тайные послания меленькими буквами на стенках коробки, пока не взошло солнце и в комнате не посветлело: начался их последний день с Идой. ИДА! МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ, нацарапала она. ИДА. Р. БРАУНЛИ. ИДА, ВОЗВРАЩАЙСЯ. НЕ ЗАБЫВАЙ МЕНЯ, ИДА. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.



Стыдно сказать, но Дэнни только рад был, что бабка в больнице. Без нее дома дышалось свободнее, некому Фариша было подначивать. Фариш, конечно, наркоту только так ел (Гам-то дома нет, кто ему помешает хоть всю ночь сидеть перед теликом с лезвием да зеркальцем), но теперь, когда не нужно было по три раза на дню собираться на кухне ради жирной и обильной бабкиной готовки, он хоть на братьев не так часто срывался.

Дэнни и сам наркоту потреблял будь здоров, но он-то в полном порядке, он скоро завяжет, просто время еще пока не подошло. Зато от наркотиков у него было столько энергии, что он весь трейлер вычистил. Раздевшись до джинсов, обливаясь потом, он вымыл окна, полы и стены, повыбрасывал вонючие кофейные жестянки с прогорклым маслом и свиным жиром, которые Гам рассовала по всей кухне, отдраил ванную, до блеска натер линолеум, отбелил все трусы и майки. (Бабка так и не освоила стиральную машинку, которую ей купил Фариш, и белые вещи стирала вместе с цветными, так что они становились серыми.)

Уборка подняла Дэнни настроение – все у него под контролем. В трейлере все было опрятненько, тип-топ, прямо как в корабельной каюте. Даже Фариш отметил, до чего у них стало чисто. Впрочем, Фаришевы “проекты” (наполовину разобранные механизмы, разломанные газонокосилки, карбюраторы и настольные лампы) Дэнни трогать не трогал – рядом с ними только все прибрал, и без ненужного хлама сразу получше стало. Мусор он вывозил на свалку два раза в день. Пожарит Дэнни Кертису яичницу с беконом или разогреет ему суп с макарошками-буковками и потом сразу посуду помоет и вытрет, не копит их в раковине. Он даже приспособился тарелки в шкафчик убирать так, чтоб они там места много не занимали.

По ночам они болтали с Фаришем. Вот чем еще спиды хороши – в сутках становится сорок восемь часов. Есть время и поработать, и поговорить, и подумать.

А подумать им было о чем. После нападений на миссию и на Гам Фариш ни о чем другом и думать не мог. Раньше, до того как он себе голову повредил, Фариш умел ловко решать проблемы определенного толка – бытовые, технические задачки. Вот и теперь в нем будто проснулась прежняя цепкость, сметливость, пока они с Дэнни оглядывали заброшенную эстакаду – место преступления: разрисованный ящик из-под динамита, в котором сидела кобра, игрушечную красную тележку и цепочки детских следов, которые разбегались туда-сюда по цементной пыли.

– Если это она устроила, – сказал Фариш, – то засранке не жить. Он молча, уперев руки в бедра, разглядывал следы в пыли.

– Ты о чем думаешь? – спросил его Дэнни.

– Думаю, как ребенок сумел притащить сюда тяжелый ящик.

– На тележке.

– Из миссии да по лестнице? Нет, вряд ли, – Фариш покусал нижнюю губу. – Да и потом, если это она змею украла, зачем к нам потом стучаться, чтоб мы ее запомнили?

Дэнни пожал плечами:

– Детишки, – он закурил, пустил дым через нос, защелкнул зажигалку. – Они ж тупые.

– Тупой такое не провернул бы. Тут надо и время подгадать, и не зассать.

– Может, повезло просто.

– Как знать, – сказал Фариш.

Он скрестил руки на груди – в этой своей форменной одежде выглядел он очень по-военному – и вдруг как-то так глянул на Дэнни, что Дэнни напрягся.

– Ты-то Гам зла не желаешь, а? – спросил он.

Дэнни заморгал.

– Нет! – у него от ужаса чуть язык не отнялся. – Господи Иисусе!

– Она старая.

– Да знаю я, – Дэнни с заметным раздражением откинул челку с глаз.

– Я все думаю, кто еще мог знать, что тогда она за рулем будет, а не ты?

– И что? – спросил Дэнни, растерянно помолчав. Солнце отражалось от раскаленного асфальта, било прямо ему в глаза, и он уже плохо понимал, что происходит. – Какая разница? Она сказала, не хочу мол, лезть в грузовик, только и всего. Я говорил тебе. Да ты сам ее спроси.

– Или мне.