Медвежий угол

Амат еще долго лежал, поджав колени и боясь поверить, что его перестали бить. Он медленно, осторожно, по очереди пошевелил руками и ногами, проверяя, целы ли. Слегка повернул голову: внутри все стучало от боли, в глазах мутилось, однако он заметил рядом на снегу товарища по команде.

– Бубу?

На лице гиганта не осталось живого места, как и на кулаках. Наверняка не все противники смогли уйти сами, их пришлось тащить на себе другим. Бубу открыл рот, и из того места, где полагалось быть верхнему резцу, хлынула кровь.

– Ты нормально? – спросил Бубу.

– Ага… – простонал Амат. Бубу попытался улыбнуться:

– Опять?

Амат выдохнул. Ему стоило неимоверного труда выговорить:

– ОПЯТЬ!

– ОПЯТЬ! – крикнул Бубу.

Улыбаясь, оба откинулись на снег. Они тяжело дышали, их трясло.

– Но почему? Почему ты мне помогаешь? – прошептал Амат.

Бубу сплюнул кровь.

– Да… Все равно мне никогда не попасть во взрослую команду Хеда. А здесь в следующем сезоне, скорее всего, будет такой отстой, что даже для меня местечко найдется.

Амат рассмеялся и только тут понял, что одно из ребер у него, вероятно, сломано. Он вскрикнул, и Бубу, пожалуй, засмеялся бы над ним еще громче, если бы не адская боль в челюсти.



Банк. Банк. Банк.



Неподалеку стояла машина, «сааб». Водитель выключил фары. Двое парней в черных куртках вышли не сразу. В Бьорнстаде не всегда знаешь, кому доверять, а кому нет. Но эти парни выросли в «Шкуре», и преданность у них ценится превыше всего. Это жестокие люди, они знают, как внушить людям страх, и, возможно, с уважением относятся к тому, кто не прячется, хотя знает, что расправы не избежать. Поэтому в конце концов они вылезли из машины, прошли под фонарями, склонились над Аматом. Тот глянул на них из-под распухших век.

– Это вы были в машине? – простонал он.

Они едва заметно кивнули. Амат попытался сесть.

– Если бы не вы, нас бы убили. Спасибо…

Один из парней наклонился ближе.

– Рамону благодари, – сурово произнес он. – Мы пока еще не знаем, можно ли тебе доверять. Но я бы на твоем месте не высовывался на собрании, в смысле того, что ты про Кевина наговорил, – тебе было что терять. Но Рамона видела твои глаза. Она поверила тебе. А мы верим ей.

Он протянул Амату конверт. Второй парень, пристально глядя на мальчика, сказал – то ли в шутку, то ли всерьез:

– Тут считают, из тебя выйдет отличный игрок. Смотри не обмани ожиданий – это в твоих же интересах!

Когда вновь загудел двигатель и машина исчезла в ночи, Амат заглянул в конверт. В нем лежало пять помятых тысячных купюр.



В Бьорнстаде не всегда знаешь, кому доверять, а кому нет, и парень в черной куртке за рулем «сааба» понимал это не хуже других. Поэтому он судил о людях по тому, что видел своими глазами. Он видел, как отец Кевина приезжал в Низину и предлагал Амату деньги, которых матери мальчика с лихвой хватило бы, чтобы оплатить квартиру на месяц вперед, и как мальчишка бросил их на землю. Видел, как тот же мальчишка не побоялся выступить на собрании перед всем городом, поставив на карту все. И он видел его сегодня: мальчишка знал, что его изобьют, но не убежал.

Парень в черной куртке не был уверен, достаточно ли этого, чтобы человеку доверять, но одному человеку на всем свете он действительно доверял – Рамоне: ей он пытался соврать всего однажды. Он был подростком, она спросила его, не находил ли он забытый кошелек на бильярдном столе, он ответил «нет», и она сразу расколола его. Когда он спросил, как она догадалась, что он соврал, она треснула его шваброй по голове и рявкнула: «Паршивец! Я держу БАР! Неужели ты думаешь, я не вижу, когда мужик врет?»



Возможно, однажды парень в черной куртке задумается еще и вот о чем. Почему его волновало лишь то, кто из мальчиков говорит правду: Амат или Кевин? Почему Маиных слов было мало?



Банк. Банк. Банк.



В каморке для репетиций в Хеде басист отложил инструмент и пошел открыть дверь. На пороге стоял Беньи, опираясь на костыли, в руках он держал коньки. Басист рассмеялся. Они пошли в маленькую хоккейную коробку за ледовым дворцом. Беньи лучше стоял на костылях, чем басист на коньках. На этом льду они впервые поцеловались.



Банк.




По кромешно темному лесу шли две девочки. Остановились в небольшой роще и включили фонарики. Совершили свое тайное рукопожатие. Поклялись друг другу в преданности. Потом взяли ружья и принялись палить в сторону озера – выстрел за выстрелом.



Банк.



В Бьорнстаде, в центральном круге хоккейной площадки стоял отец. Смотрел на нарисованного медведя. Когда он был совсем маленький и его в первый раз поставили на коньки, он очень испугался этого зверя.



Иногда он до сих пор боится его.



Медведь не шевелился. Петер собрал шайбы. Снова взял клюшку.



Банк-Банк-Банк.





46




Наступило новое утро. Оно наступает всегда. Время всегда движется одинаково, это только чувства имеют разную скорость. Каждый день – это либо целая жизнь, либо один удар сердца, в зависимости от того, с кем ты этот день проведешь.



Хряк стоял в гараже, он стер тряпкой масло с рук, почесал бороду. Бубу сидел на стуле с разводным ключом в руке, устремив взгляд в пустоту, куда-то за тысячу миль отсюда. Все лицо было в синяках и кровавых корках. Завтра они пойдут к зубному. Он и раньше терял зубы – на льду, – но на этот раз все по-другому. Отец напряженно вздохнул и взял табуретку.

– Я не привык говорить о чувствах, – опустив глаза, сообщил он.

– Все нормально, – пробормотал сын.

– Я стараюсь как-то иначе показать, как я… вас люблю.

– Мы знаем, пап.

Хряк прочистил горло, губы под бородой едва шевелились.

– Нам с тобой надо поговорить. После этого случая… с Кевином… я должен был поговорить с тобой. О… девушках. Тебе семнадцать лет, ты почти уже взрослый, и ты дико сильный. Это также требует от тебя ответственности. Ты должен… вести себя достойно.

Бубу кивнул:

– Чтобы я… девушку… пап, да я никогда…

Хряк перебил его:

– Речь не только о том, чтобы никого не обидеть. Нельзя молчать, понимаешь. Я струсил. Я должен был сказать. А ты… черт, малыш…

Он осторожно коснулся разбитого лица Бубу. Не смел сказать, что гордится им, потому что Анн-Катрин запретила ему гордиться мальчиком, когда тот дерется. Как будто гордость можно запретить.

– То, что сделал Кевин, пап, я бы никогда… – прошептал Бубу.

– Верю.

Голос мальчика сел от смущения.

– Ты не понимаешь… с девушкой… я еще даже не… ну понимаешь…

Отец неловко потер виски.

– Я не очень умею об этом, Бубу. Ты… хочешь сказать…

– Я девственник.