Милые кости
Часть 14 из 45 Информация о книге
— Да ты никак смеешься, Абби? — с улыбкой заметил отец. Так оно и было. Она смеялась и плакала одновременно. — Сюзи была чудесной девочкой, — сказала бабушка Линн. — Вся в тебя, солнышко мое. — И без всякого перехода: — Выше подбородок. Дай-ка подумать, как нам убрать эти мешки под глазами. Бакли перебрался на кресло. — Смотри, Линдси, вот это — щипчики для подкручивания ресниц, — объясняла бабушка. — Странно, что мама тебя ничему не научила. — У Клариссы точно такие же, — сказала Линдси. Бабушка наложила маме на веки маленькие резиновые валики, и мама, не понаслышке знакомая с этой манипуляцией, подняла глаза к потолку. — А ты поговорила с Клариссой? — спросил папа. — Поговоришь с ней, как же, — сказала Линдси. — Прилипла к этому Брайану Нельсону. У них уже столько прогулов — доиграются. — Это вряд ли, — усомнился папа. — Кларисса звезд с неба не хватает, но и неприятностей на свою голову не ищет. — Мы с ней как-то столкнулись в школе, так от нее разило травкой! — Надеюсь, ты этим не увлекаешься, — сказала бабушка Линн, прикончив свой бурбон и с грохотом опуская стакан на стол. — Смотри сюда, Линдси. Видишь, когда у твоей матери загнуты ресницы, глаза сразу становятся больше. Линдси попыталась представить свои собственные ресницы, но вместо этого увидела ресницы Сэмюела Хеклера, усыпанные звездочками талых снежинок, и его лицо, готовое к поцелую. Зрачки у нее ожили, стали темными и блестящими, как спелые маслины. — Я сражена наповал! — Бабушка Линн подбоченилась, не выпуская из пальцев щипчики. — А что? — Линдси Сэлмон, у тебя есть мальчик! — громогласно объявила бабушка Линн. Папа улыбнулся. Он вдруг потеплел к бабушке Линн. И я тоже. — А вот и нет, — сказала Линдси. Бабушка уже открыла рот, но мама ее опередила, шепнув: — А вот и есть. — Слава богу, детка, — сказала бабушка. — У тебя непременно должен быть мальчик. Вот сейчас разделаюсь с твоей матерью и устрою тебе показательный сеанс бабушки Линн. Джек, приготовь-ка мне аперитивчику. — После обеда аперитив не… — начала моя мама. — Не учи меня, Абигайль! Бабушка была в ударе. Она размалевала Линдси, как клоуна, или, по выражению самой бабушки Линн, «как дорогую путану». Про папу она сказала: «в приятном подпитии». Но самое поразительное — моя мама легла спать, оставив в раковине гору немытой посуды. Когда всех сморил сон, Линдси пошла в ванную и остановилась перед зеркалом. Она частично стерла румяна, промокнула салфеткой губы и провела пальцами по припухшим надбровным дугам, где совсем недавно красовались ее густые брови. В зеркале она увидела то же, что и я: взрослую девушку, которая способна за себя отвечать. Скрытое под слоем косметики лицо, которое она до последнего времени считала своим, теперь напоминало людям обо мне. Карандаш для губ и подводка для век сделали ее черты более выразительными: глаза и рот казались диковинными драгоценностями из дальних стран, где все цвета поражают яркостью, какой не ведал наш дом. Бабушка не обманула: глаза теперь сверкали синевой. Новая линия бровей изменила овал лица. Румяна позволили оттенить скулы. («Где и так тень, надо оттенить еще резче», — поучала бабушка.) Но главное — губы: они могли придать лицу какое угодно выражение. Линдси надулась, потом поцеловала воздух, потом расплылась в улыбке, будто выпила не меньше бабушки, затем потупилась, как благонравная прихожанка, но краем глаза следила, какой получается вид, если прикинуться благонравной. Потом она вернулась к себе в комнату и всю ночь спала на спине, оберегая свое новое лицо. Миссис Бетель Утемайер была единственной покойницей, которую довелось увидеть нам с сестрой. Когда она вместе со своим взрослым сыном переехала в наш район, мне исполнилось шесть лет, а Линдси — пять. Моя мама говорила, что эта женщина частично лишилась рассудка и порой уходит из дому, а потом не может вспомнить, где живет. Случалось, она забредала к нам в сад, останавливалась под кизиловым деревом и смотрела на улицу, как будто ждала автобус. Мама вела ее в кухню, поила чаем и, как могла, успокаивала, а потом звонила ее сыну, чтобы сообщить, где находится его мать. Если телефон не отвечал, миссис Утемайер часами просиживала за нашим кухонным столом, глядя в одну точку. Мы приходили из школы и заставали эту картину. Сидит. Улыбается. А то еще называла Линдси «Натали» и тянула руку, чтобы погладить до голове. Когда она умерла, ее сын попросил нашу маму привести нас с Линдси на похороны. «Почему-то моя мать с особой нежностью относилась к вашим девочкам», — написал он. — Она даже не знала, как меня зовут, — ныла Линдси, пока мама застегивала бесчисленные пуговки на ее темном платье. «Очередной бесполезный подарок от бабушки Линн», — говорила про себя мама. — Но тебя она хоть как-то называла, — сказала я. Была пасхальная неделя; она выдалась необычайно теплой. Под ногами оставались только самые неподатливые плашки снега, а на кладбище при церкви, которую посещали Утермайеры, у основания надгробий еще белели снежные холмики, зато местами уже пробивались лютики. Их церковь была необычной. «Англиканско-католическая», — объяснил папа в машине. Нас с Линдси это ужасно рассмешило. Папа сначала отказывался ехать на эти похороны, но у мамы перед рождением Бакли был такой огромный живот, что она не смогла втиснуться за руль. Вообще говоря, беременность причиняла ей массу неудобств, и мы с Линдси старались не попадаться маме на глаза, чтобы нас не загружали по хозяйству. Зато ее положение позволяло ей пропустить то, что бередило душу нам с Линдси днями напролет и еще долго снилось мне по ночам: прощание с телом. Ясно было, что мои родители против, но мистер Утемайер сам бросился к нам, когда настало время обходить вокруг гроба. — Которая из вас Натали? — спросил он. Мы как в рот воды набрали. Потом я показала пальцем на Линдси. — Умоляю тебя, подойди проститься, — сказал он. Он него тянуло духами, более приторными, чем женские, которыми изредка душилась моя мама. Этот запах ударил мне в нос — как оттолкнул, я чуть не заплакала. — Ты тоже можешь подойти, — обратился он ко мне и протянул руки, чтобы увлечь нас вперед по проходу. Это была не миссис Утемайер. А что-то другое. Но и миссис Утемайер тоже. Я старалась смотреть только на кольца, поблескивающие у нее на пальцах. — Мама, — произнес мистер Утемайер, — я привел девочку, которую ты звала Натали. Как мы с Линдси потом другу другу признались, каждая из нас подозревала, что миссис Утемайер вдруг заговорит, и каждая решила в таком случае схватить сестру за руку и бежать оттуда сломя голову. За пару мучительных секунд прощание было окончено, и нас отпустили к папе с мамой. Впервые заметив миссис Бетель Утемайер на небесах, я не особенно удивилась; не стала для меня потрясением и другая встреча, когда она гуляла за руку с маленькой белокурой девочкой, которую представила мне как свою дочку Натали. Наутро перед моей панихидой Линдси вышла из спальни в самую последнюю минуту. С остатками косметики она не хотела попадаться маме на глаза и умылась. Еще она убедила себя, что вполне можно взять какое-нибудь платье из моего шкафа. И что я не против. Но подсматривать за ней было неловко. Она отворила дверь ко мне в комнату, как в склеп, который, впрочем, в феврале уже не был тайной за семью печатями, хотя домашние — и мама, и папа, и Бакли, и сама Линдси — не признавались, что туда входили, и уж тем более помалкивали, если кое-что оттуда брали и не собирались возвращать. Как слепцы, они не замечали оставленных другими следов. Если в комнате обнаруживался какой-то беспорядок, доставалось за это Холидею, хотя в большинстве случаев пес был явно ни при чем. Линдси хотела, чтобы Сэмюел увидел ее красивой. Раздвинув створки моего стенного шкафа, она обвела глазами кое-как сваленные вещи. Я никогда не отличалась особой аккуратностью; если мама требовала навести порядок, мне проще было собрать в охапку все, что разбросано на кровати или на полу, и запихнуть это в шкаф. Когда мне покупали какие-нибудь обновки, Линдси мечтала немедленно их заполучить, но вынуждена была донашивать за мной. — Ничего себе, — шепнула она в темноту моего стенного шкафа. Ей было и стыдно, и радостно оттого, что все это богатство теперь достанется ей. — Ау! Тут-тук, — раздался голос бабушки Линн. Линдси отпрянула. — Извини за вторжение, дорогуша, — сказала бабушка. — Мне послышалось, ты сюда заходила. Бабушка нарядилась в платье, про которое мама бы сказала: «в стиле Жаклин Кеннеди». Моя мама не могла взять в толк, почему ее родная мать совершенно не раздается в бедрах: наденет платье прямого покроя — и оно сидит на ней как влитое, даром что ей шестьдесят два года. — Что ты хотела? — спросила Линдси. — Молнию не могу застегнуть. — Бабушка Линн повернулась спиной, и Линдси увидела то, чего никогда не видела у нашей мамы: черную «грацию». Стараясь не касаться ничего, кроме металлического язычка, Линдси застегнула молнию. — Там еще крючок с петелькой, — подсказала бабушка Линн. — Справишься? Вокруг бабушкиной шеи витали ароматы пудры и «шанели» номер пять. — Вот для таких целей и нужен мужчина — чтобы самой не корячиться. Ростом Линдси уже догнала бабушку и продолжала тянуться вверх. Когда она взялась одной рукой за крючок, а другой — за петельку, у нее перед глазами оказались тонкие высветленные завитки. А по шее и по спине сбегал вниз седой пушок. Застегнув платье, Линдси не двинулась с места. — Я уже не помню, как она выглядела. — Что? — обернулась бабушка Линн. — Забыла, — повторила Линдси. — Понимаешь, не могу вспомнить, какая у нее была шея — может, я и не смотрела? — Солнышко мое, — сказала бабушка Линн, — иди ко мне. — Она раскрыла объятия, но Линдси, повернувшись спиной, уставилась в стенной шкаф. — Мне нужно хорошо выглядеть. — Ты выглядишь прелестно, — объявила бабушка Линн. У Линдси перехватило дыхание. Что-что, а пустые комплименты бабушка Линн раздавать не любила. Ее похвалы, всегда неожиданные, были на вес золота. — Сейчас мы тебе найдем что-нибудь подходящее. Она приблизилась к шкафу. В выборе одежды бабушке Линн не было равных. Когда ее редкие визиты совпадали с началом учебного года, она вела нас с сестрой в магазин. Мы с восхищением следили за ее проворными пальцами, которые бегали по вешалкам, как по клавишам. Вдруг, замешкавшись на какую-то долю секунды, она вытаскивала платье или блузку. Ну, как? — спрашивала она. И каждый раз наводка оказывалась идеальной. Сейчас она перебирала мои разрозненные вещи, выдергивала одну за другой и прикидывала на фигуру Линдси, ни на минуту не умолкая: — Твоя мать в ужасном состоянии, Линдси. Никогда ее такой не видела. — Бабушка! — Тихо, не сбивай меня. Она выхватила мое любимое платье, которое я надевала только в церковь. Из тонкой черной шерсти, с круглым отложным воротничком. Мне еще нравилось, что у него просторная, длинная юбка: во время службы можно было сидеть нога на ногу, и оборки ниспадали почти до пола.