Найдите Ребекку

— Не знаю, она сказала, ей нужно в дамскую комнату. Это было примерно пять минут назад.

Кристофер понял: она ушла. В туалете никого не было. Побежали к лифту, потом на улицу. Давид снова извинился.

— Давид, ты не виноват, правда. Все нормально.

Кристофер вглядывался в людское море на улице. Давид положил ему на плечо руку. Кристофер закурил. Солнце садилось, здания на Таймс-сквер купались в оранжевых, красных и золотых оттенках, и у каждого окна было свое отражение, как золотая плитка. Давид вернулся на студию. Кристофер всматривался в лица прохожих, но никто не оборачивался, словно он был невидимкой. Он докурил сигарету, бросил ее и просто стоял, замерев на месте.

— Привет, Кристофер. Я больше не могла на тебя смотреть. Я подумала, так будет лучше для нас обоих, для твоей семьи, твоей дочери… — послышался сзади ее голос.

Он обернулся и обнял Ребекку.

— Я думал, что потерял тебя — снова…

Ребекка хотела что-то сказать, но вместо этого просто покачала головой и прижалась к нему. Они вместе вернулись в здание, попрощаться с Давидом и другими сотрудниками радиостудии.

Через несколько минут они вместе вышли на улицу.

— Солнце садится, куда пойдем? — спросила она.

— Ты ела?

— Нет, но я бы хотела выпить. Мы оба это заслужили.

— Сделаем и то, и другое. Кажется, я знаю, куда идти. Пошли.

Они перешли дорогу и пошли на восток по Пятьдесят второй улице.

— Есть еще кое-что, о чем я хотела тебя спросить. Но не уверена, что хочу знать ответ.

— Что? Можешь спрашивать меня о чем угодно.

— Это насчет Ули. Что с ним стало?

— Ули погиб в июне 1944-го. Был убит в России.

— Можем не говорить об этом.

— Нет, все нормально, прошло уже десять лет. У меня было время с этим свыкнуться, потому что если не сейчас, то когда? Последний раз я его видел в конце января 1944-го, когда приезжал в Берлин.

— Он знал, чем ты занимаешься?

— Да, и был в восторге. Он видел слишком много убийств. В тот день мы провели вместе всего час, но было очевидно, он изменился. Думаю, как и все мы.

Его дядя превратился в собственную тень. Кристоферу не хотелось вспоминать изнуренного Ули в 1944 году с седой бородой на впалых щеках и безжизненным, тусклым взглядом.

— Он словно потух. Его больше не волновала война или победа. Ему стало плевать на Гитлера и на начальство. Он хотел просто вернуться к жене и сыну и уберечь своих подчиненных. Но не смог. Жаль, я не знал, что это наша последняя встреча. Думаю, я сказал бы больше.

— Столько смертей…

Кристофер замешкался, обходя бродягу, вытянувшего ноги на тротуаре. Мужчина посмотрел на них мутными карими глазами, сделал глоток из бутылки и что-то пробормотал. Кристофер на секунду подумал было засунуть руку в карман, но передумал и пошел дальше.

— Последние несколько месяцев в Германии были настоящим хаосом, все бежали на запад. Мне удалось пристроить детей, которых я вытащил из Освенцима, в безопасные дома во Франкфурте, подальше от русских. Александра поехала с ними, с ней еще несколько нянь из монастыря. Отец остался в Берлине с Каролиной и Стефаном, потому что его уже отобрали в фольксштурм.

— Что?

— Фольксштурм — отряды, созданные нацистами, чтобы защищаться. Призывали стариков и детей. Мой отец командовал эскадроном шестнадцатилетних мальчиков.

— Он был там, когда пришли русские?

— Да, он находился в Берлине, в пятьдесят лет боролся против советских танков. Он знал: за попытку дезертирства его бы повесили. Каролина попыталась забрать Стефана и уехать, попыталась сбежать, когда пришли танки. Но гестаповцы поймали ее и повесили на фонарном столбе. — Они прошли Пятую авеню и свернули в сторону парка. — Гестаповцы привели маленького Стефана обратно к кузену Харальду. Они повесили его мать, но проследили, чтобы он благополучно вернулся домой.

— Мне жаль. Это ужасно.

— Отцу удалось выжить и вернуться домой, к маленькому Стефану. Когда бои закончились и Берлин пал, он использовал последние оставленные мной деньги, чтобы дать взятку советским солдатам, и они выпустили его из города. Он добрался до Франкфурта, в тыл американцев. А потом увез Стефана на Джерси. Они приехали туда в октябре 1946-го, через несколько месяцев после тебя. Я не знаю, как старику удалось выжить — большинство участников фольксштурма погибли.

— Кристофер, мне очень жаль. Из-за Ули, Каролины и остального.

Стемнело, загорелись фонари.

— Стефан — чудесный мальчик. Ему уже четырнадцать, и он очень похож на Ули. С характером.

Мимо них прошла молодая пара, держась за руки. Девушка прошептала что-то на ухо возлюбленному. Ребекка помолчала несколько секунд.

— Не могу представить Ули немецким солдатом.


— Он не был эсэсовцем. Это я был им. Все зверства совершали мы.

— Ты не совершал зверств. Ты не был одним из них, Кристофер.

— Я состоял в СС. Могу показать татуировку. Она всегда останется на моем теле.

Ребекка взяла его за руку. Они остановились возле витрины булочной. Свежие пирожные в окне подсвечивались ярким светом, и он отражался в ее глазах, когда она заговорила. Ноздри наполнил аромат свежего хлеба.

— Ты не был одним из них, Кристофер. Я знаю точно. Ты пришел туда ради меня. Присоединился к СС, чтобы спасти меня.

— Мы почти пришли. Ты говорила, что голодна?

Он попытался вырваться, но она крепко держала его за руку.

— Ты не был одним из них. Ты носил униформу, тебе сделали татуировку, но ты не был одним из них.

Кристофер вспомнил Анку — в своем кабинете, а потом ее маленькое тело на снегу, рядом с Шульцем.

— Я знал, что ты жива. Сам не знаю откуда, даже после всех безуспешных поисков, даже несмотря на то что все указывало на обратное. Каким-то образом я был уверен, что мы встретимся снова. Я повсюду видел тебя. Всего несколько месяцев назад, в Лондоне, мне показалось, что ты шла под черным зонтом и держала за руку маленькую девочку. Я побежал следом и положил ладонь на плечо этой даме. Когда ко мне повернулась чужая женщина, я извинился, и мне вдруг стало плохо, тошнота охватила меня. Я вижу тебя каждый день. Все время о тебе думаю. Иногда мне кажется, я схожу с ума. Мне постоянно хочется рассказывать о тебе детям, и иногда я говорю о тебе с Ханной. Она уже как будто знакома с тобой. Но что мне рассказать ей теперь? Что я повстречал тебя в Нью-Йорке, что мы вместе поужинали, что ты жива, замужем и счастливо живешь в Израиле? — Ребекка молчала. — У меня такое ощущение, что мы не должны этого делать, будто это как-то неправильно, будто мы начинаем то, у чего не будет конца.

— А может ли вообще быть конец, кроме смерти? Мы оба так отчаянно боролись за жизнь. И если даже я больше никогда тебя не увижу, если ты уйдешь, не впустив меня в свою жизнь, это не будет концом. Ничего не закончится. Я буду жить дальше, как и ты, но я этого не хочу. Я вернулась к тебе сегодня не для этого.

— А для чего?

— Не знаю. Правда. Но когда я услышала, кто ты, кем оказался на самом деле и почему вступил в СС, я не могла не прийти.

— Ты мне ничего не должна. Не нужно чувствовать себя обязанной…

— Я знаю, и, поверь, я не чувствую себя обязанной. Ты был центром моей вселенной, источником моих самых счастливых дней. Я должна была вернуться. Другого выбора не было.

— Ты ведь не ела? Давай обсудим все это за ужином. На полный желудок все как-то проще.

— Да, пойдем.

Они повернули к отелю «Плаза», куда Давид и остальные члены еврейского комитета привезли его в первый вечер. По дороге им встретился бар, Кристофер заглянул внутрь. В заведении почти не осталось мест, и оттуда доносились мягкие звуки живой джазовой музыки.

— Как тебе замужество? Ты не слишком охотно говоришь о супруге.

— Что ты хочешь узнать? Ари — хороший человек, — резко ответила Ребекка, словно он ступил на частную территорию.

— Я бы хотел с ним познакомиться. — Кристофер попытался его представить.

— Правда? — Ее раздраженный тон не располагал к дальнейшим расспросам, да и Кристоферу не особенно хотелось обсуждать эту тему.

— Ты еще вспоминаешь наши дни на Джерси?

— Они кажутся сном из прошлой жизни, словно я наблюдала за происходящим со стороны. — Они перешли улицу, и Ребекка продолжила: — Думаю, с возрастом все мы меняемся, и для этого не обязательно проходить лагеря.

— Ты изменилась?

— Из-за лагерей?

— Вообще.

— Все мы изменились. Теперь мы другие люди, не те, кто жил на Джерси много лет назад. Лагеря лишь подчеркнули наши изменения. Много лет я казалась себе искалеченной, лишенной способности любить. И, возможно, была права. Но я чувствовала себя в долгу перед погибшими в лагерях, словно после смерти мы встретимся вновь, и они спросят, за что умирали.

— Я думал, что со временем сны и видения померкнут. Но нет. Дети уже привыкли, они не удивляются, когда слышат крики из моей комнаты по ночам. Ханна приходит ко мне, ложится рядом и обнимает, пока я не засну снова. Но я бы не стал ничего менять. Даже заранее зная, что не найду тебя, я бы все равно отправился в Биркенау. Иначе Ханна была бы уже мертва, и этого достаточно. — Ребекка взяла Кристофера за руку. — И другие дети, и женщины из «Канады»… Мне приходит по пять, шесть, иногда по пятнадцать писем в месяц. Они разъехались по всему миру, некоторые тоже живут в Тель-Авиве. И здесь, в Нью-Йорке, я виделся с некоторыми из них и их семьями. Поэтому я не могу жалеть о содеянном, о своем выборе. Но все равно кажется: сделанного слишком мало.

— Несправедливо, что они знали правду о тебе, а я — нет, хотя они живут прямо в Тель-Авиве, в моем городе.

Несколько минут они шли в молчании.

— Ты не ответила на вопрос, — напомнил он.

— Какой вопрос?

— Насчет замужества.

— Зачем тебе, ты помолвлен? Хочешь узнать мнение профессионала в семейной жизни? — Кристофер не отвечал. — Ари хороший человек, очень преданный своему делу. Именно такие нужны Израилю. Добродетельный, честный, целеустремленный, — ее голос подрагивал, словно свеча на ветру.

— Ты с ним счастлива?

— Хочешь спросить, была бы я счастливее с тобой?