Нехорошее место

— А деньги? Он наверняка их украл.

— Френк не вор.

— Откуда?.. Тебе шепнул об этом Господь Бог? Потому что другого способа узнать нет. Ты впервые увидела Полларда чуть больше часа назад.

— Ты прав, — кивнула она. — Мне шепнул Господь Бог. И я всегда слушаю Бога, потому что, если Его не слушать Он пошлет тебе в гости полчища саранчи или молнией подожжет волосы. Послушай, Френк совершенно сбит с толку, растерян, и мне его жалко. Понятно?

Какое-то время он лишь смотрел на нее, пожевывая бледную нижнюю губу, потом заговорил:

— Мы хорошо работаем вместе, потому что дополняем друг друга. Ты сильна там, где слаб я, и наоборот. Во многом мы не похожи, но составляем единое целое, потому что мы подходим друг другу, как элементы картинки- головоломки.

— К чему ты клонишь?

— В частности, у нас разная мотивация, хотя и в этом мы дополняем друг друга. Меня устраивает эта работа, потому что мне нравится помогать людям, которые попали в беду не по своей вине. Мне нравится добиваться побед. В этом я где-то похож на героев комиксов, но уж такой я человек. С другой стороны, твой главный мотив — желание наказать плохишей. Да, конечно, я тоже радуюсь, когда плохиши получают по заслугам, но для меня это не столь важно, как для тебя. И, разумеется, ты тоже рада и счастлива, помогая невинным, но для тебя это вторично. Главное — раздавить, растоптать злодеев. Возможно, потому, что в тебе еще кипит ярость, вызванная убийством матери.

— Бобби, если мне понадобится психоанализ, я найду комнату, где единственный предмет обстановки — кушетка, не унитаз.

Ее мать взяли в заложницы при ограблении банка, когда Джулии было двенадцать лет. Два грабителя накачались амфетаминами [15] и забыли про сострадание и здравый смысл. Прежде чем все закончилось, пятеро из шести заложников погибли, не повезло и матери Джулии.

Повернувшись к зеркалу, Бобби посмотрел на ее отражение, похоже, не мог встретиться с ней взглядом.

— Я клоню вот к чему. Внезапно ты ведешь себя, как я, а это нехорошо, нарушает баланс, уничтожает гармонию наших взаимоотношений, а именно эта гармония позволяла нам до сих пор выживать, выживать и добиваться успеха. Ты хочешь взяться за это дело, потому что зачарована услышанной историей, она распаляет твое воображение, да еще ты хочешь помочь Френку, он такой жалкий и несчастный. А где твоя привычная ярость? Я тебе скажу. Ее нет, потому что на данный момент вызвать ее некому, нет ни одного плохиша. Да, конечно, какой-то тип преследовал его в одну из ночей, но мы пока не знаем, реальный ли это человек или плод фантазии Френка. Поскольку плохиша не было, мне приходилось тащить тебя за собой, что я и делал, но теперь тащишь ты, и меня это тревожит. Я чувствую, что-то здесь не так.

Пока он говорил, их взгляды скрещивались в зеркале. Когда закончил, она покачала головой:

— Нет, тебя волнует не это.

— Ты о чем?

— Все, что ты сейчас сказал, — дымовая завеса. Что действительно тебя тревожит, Роберт?

Его отражение пыталось переглядеть ее отражение.

Джулия улыбнулась:

— Давай. Говори. У нас нет секретов.

Отражение Бобби в зеркале очень уж разнилось с настоящим Бобби Дакотой. Настоящий Бобби, ее Бобби, кипел весельем, жизнью, энергией. Бобби-в-зеркале был с землистым лицом, мрачный, тревога высосала из него всю жизненную силу.

— Роберт? — повторила она.

— Ты помнишь прошлый четверг, когда мы проснулись? — спросил он. — Дул сильный ветер. Мы занимались любовью.

— Я помню.

— А ночью, с четверга на пятницу, мне приснился кошмар, самый живой, реальный кошмар, который только можно себе представить. — Он рассказал ей о маленьком доме на берегу океана, музыкальном автомате на песке, гремящем внутреннем голосе: «ПЛОХОЙ ИДЕТ, ПЛОХОЙ, ПЛОХОЙ!» — и о море кислоты, которое поглотило их, растворило плоть, а кости утащило в черные глубины. — Меня этот кошмар потряс. Ты и представить себе не можешь, каким он показался мне реальным. Звучит безумно… Но кошмар этот был более реальным, чем сама жизнь. Я проснулся, испуганный, как никогда. Ты спала, и я не стал тебя будить. Ничего не рассказал и потом, не хотелось тебя волновать… да и вообще, это как-то по-детски, обращать внимание на кошмарные сны. Больше мне ничего такого не снилось. Но в последние дни, в пятницу, субботу, воскресенье, у меня случались странные приступы озабоченности, я думал, а вдруг что-то плохое действительно идет, чтобы забрать тебя. И вот теперь, прямо здесь, в кабинете, Френк сказал, что впутался во что-то плохое, действительно плохое, и, как только он произнес эти слова, я тут же связал их с моим кошмаром. Джулия, может, это дело — то самое плохое, что мне приснилось. Может, нам не стоит браться за него.

Она несколько мгновений смотрела на Бобби-в-зеркале, гадая, как же его подбодрить. Наконец решила, поскольку их роли поменялись, вести себя с ним так, как повел бы Бобби в аналогичной ситуации. Бобби не стал бы взывать к логике или здравомыслию (это были ее инструменты), но привлек бы обаяние и юмор.

И она не стала напрямую реагировать на его тревоги.

— Раз уж мы решили облегчить душу, знаешь, что волнует меня? Твоя привычка садиться на стол, когда мы беседуем с потенциальным клиентом. С некоторыми клиентами такой прием мог бы сработать, если бы на стол садилась я, в короткой юбке, чтобы продемонстрировать свои ножки, благо ноги у меня красивые, пусть я сама говорю об этом. Но ты никогда не носишь юбку, короткую или длинную, да и демонстрировать тебе нечего.

— Кто говорит о столах?

— Я. — Джулия отвернулась от зеркала и теперь смотрела на мужа. — Мы арендовали семь комнат вместо восьми, чтобы сэкономить деньги, и к тому времени, когда рассадили всех сотрудников, нам на двоих остался только один кабинет, что вроде бы нас устроило. Там хватало места для двух столов, но ты заявил, что тебе стол не нужен.

Стол для тебя слишком официально. Тебя вполне устроит диван, на котором можно лежать, разговаривая по телефону. Однако, когда приходят клиенты, ты садишься не на диван, а на мой стол.

— Джулия.

— Пластик, из которого сделана его поверхность, очень прочный, но рано или поздно ты проведешь на моем столе достаточно времени, чтобы на нем остался отпечаток твоего зада.

Поскольку она более не смотрела в зеркало, ему пришлось перевести взгляд на ее лицо.

— Ты слышала, что я тебе сказал о моем сне?

— Нет, пойми меня правильно, Бобби. У тебя аккуратный зад, но я все равно не хочу, чтобы он оставил след на моем столе. В углубление будут скатываться карандаши. Там будет собираться пыль.

— Что здесь происходит?

— Я хочу предупредить тебя, что собираюсь положить на поверхность стола металлическую сетку и подвести к ней электрический ток. Ты сядешь на стол, я поверну рубильник, и ты узнаешь, что чувствует муха, попадая в одну из этих электрических ловушек для насекомых.

— С тобой очень трудно, Джулия. Почему ты так ведешь себя?


— Раздражение, знаешь ли. В последнее время не удавалось потоптаться на плохишах. Вот настроение и портится.

— Эй, постой-ка. Кажется, я понимаю, в чем дело.

— Естественно, понимаешь.

— Ты ведешь себя, как я!

— Именно. — Она поцеловала его в правую щеку, похлопала по левой. — А теперь пора возвращаться в кабинет и брать это дело.

Она открыла дверь и первой вышла из туалета.

— Будь я проклят, — не без удивления пробормотал Бобби и последовал за ней.

Френк Поллард о чем-то говорил с Клинтом, но замолчал, как только открылась дверь туалета, и с надеждой посмотрел на них.

Тени по углам еще более сгустились, а вокруг всех трех ламп возникло загадочное янтарное сияние.

Кучка алых камней по-прежнему поблескивала на столе.

Насекомое все так же лежало на дне стеклянной банки.

— Клинт объяснил вам принятую у нас схему оплаты? — спросила она Полларда.

— Да.

— Хорошо. Дополнительно нам потребуются десять тысяч долларов на расходы.

Снаружи засверкали молнии. Облака не выдержали, пробитые их ударами, и по окнам забарабанил холодный дождь.





Глава 26




Виолет проснулась более часа назад и все это время пробыла ястребом, парящим в вышине и время от времени камнем падающим вниз, чтобы ухватить когтями и сожрать добычу. Небо было для нее практически таким же реальным, как и для птицы, разум которой она захватила. Она скользила, рассекая воздух, между серыми облаками и землей.

И при этом не упускала из виду темную спальню, в которой оставалось ее тело и часть разума. Виолет и Вербина обычно спали днем, потому что именно ночью в мире происходило самое интересное, а они ничего не хотели упустить. Их общая спальня находилась на втором этаже, где стояла одна большая кровать. Расстояние между ними никогда не превышало вытянутой руки, но обычно они спали в обнимку. И сегодня, во второй половине понедельника, Вербина еще спала, обнаженная, на животе, отвернув лицо от сестры, что-то бормоча в подушку. Ее теплый бок прижимался к Виолет. Даже будучи ястребом, Виолет чувствовала тепло тела сестры, гладкую кожу, слышала ее ритмичное дыхание, сонное бормотание, ощущала запах. Ощущала и другие запахи: пыли, давно не стиранных простыней и, разумеется, кошек.

Она не только чуяла кошек, которые спали на кровати, на полу или лениво вылизывали себя, но и жила в каждой из них. Часть ее сознания оставалась в бледном теле, часть пребывала в пернатом хищнике, другие части обитали в каждой из кошек. Теперь, после смерти бедной Саманты, их осталось двадцать пять. Виолет воспринимала окружающий мир посредством своих органов чувств, через те, что принадлежали ястребу, через пятьдесят глаз, двадцать пять носов, пятьдесят ушей, сто лап и пятьдесят языков кошачьей стаи. Она могла унюхать свое собственное тело не только через свой нос, но и через носы всех кошек: слабый запах мыла после вечерней ванны, легкий приятный лимонный аромат шампуня, идущие изо рта запахи сырых яиц, лука и сырой печени, которые она съела утром за завтраком перед тем, как лечь спать с восходом солнца.

У каждой кошки органы обоняния были куда чувствительнее, чем у нее, и каждая воспринимала идущие от нее запахи не так, как сама Виолет. Естественные запахи ее тела они находили странными, но приятными, интригующими, но знакомыми.

Она могла обонять, видеть, слышать и ощущать себя и через органы чувств сестры-близняшки, поскольку всегда была неразрывно связана с Вербиной. По желанию она могла легко войти в мозг других живых существ или отключиться от него, но Вербина была единственным человеком, связанным с ней подобным образом. Связь эта существовала с момента их рождения, и Виолет при всем своем желании не могла хоть на мгновение ее разорвать. Она могла не только внедряться в мозг любого животного, но и контролировать его, а вот мозг сестры — нет. В их паре не было кукольника и марионетки, это была особая, священная связь.

Вся жизнь Виолет прошла среди обрушивающихся на нее водопадов ощущений, потоков звуков, запахов, видов, вкусов и прикосновений, которые поступали в ее мозг от органов чувств, как собственных, так и принадлежащих бесчисленным животным. Часть детства она даже страдала аутизмом, сокрушенная информационным потоком, который не могла осмыслить. Но потом она научилась контролировать этот поток, направила в жесткое русло вместо того, чтобы позволять и дальше захлестывать ее с головой. Только тогда она решилась общаться с окружающими ее людьми, сбросив с себя кокон аутизма, так что говорить научилась только в шесть лет. Так и не смогла выбраться из этого потока экстраординарных ощущений на относительно сухой берег жизни, на котором пребывали люди, но по крайней мере начала общаться с матерью, Конфеткой… список можно было продолжить, но длинным он не был.

Вербина не смогла приспособиться к окружающему миру так же, как Виолет, и, похоже, шансов на это у нее уже не было. Выбрав жизнь, ограниченную исключительно ощущениями, она не выказывала ни малейшего желания тренировать и развивать свой разум. Не научилась говорить, кроме сестры, никто ее не интересовал, а мир предпочитала познавать через органы чувств всякой и разной живности. Бегала, как белка, летала, как ястреб или чайка, испытывала половое возбуждение, как кошка, охотилась и убивала, как койот, пила холодную воду из ручья пастью енота или полевой мыши, входила в мозг суки в период течки, когда ее сношали псы, одновременно испытывала ужас загнанного в угол зайца и жгучую радость лисы-охотницы. В такой степени наслаждаться полнотой жизни могла только она, Вербина, да еще Виолет. И она предпочитала огромность и разнообразие ощущений мира дикой жизни относительной сухости и приземленности существования других людей.

И теперь, пусть Вербина и спала, какая-то ее часть находилась вместе с Виолет в парящем под облаками ястребе, потому что даже сон не мог полностью оборвать связь, соединяющую их разумы. Информационный поток, поступающий от органов чувств других существ, формировал не только их жизнь, но и сны.

Грозовые облака темнели с каждой минутой, но ястреб продолжал кружить над каньоном, который начинался за участком Поллардов. Он охотился.

Далеко внизу, между сухих шаров перекати-поля и редких островков травы, толстая полевая мышь выскочила из укрытия. Побежала по дну каньона в полной уверенности, что наземных врагов поблизости нет, но не подозревая о пернатом хищнике, который наблюдал за ней с высоты.

Инстинктивно понимая, что хлопанье крыльев слышно на большом расстоянии, ястреб сложил их на спине и спикировал на грызуна. И хотя Виолет переживала это пике уже бессчетное число раз, она затаила дыхание, вместе с ястребом камнем падая на тысячу двести футов, ниже уровня земли, ко дну каньона. Желудок ее, казалось, поднялся к горлу, от ужаса перехватило дыхание, и с губ от волнения сорвался лишь стон.

Лежащая рядом с ней Вербина тоже чуть слышно вскрикнула.

На дне каньона мышь замерла, почувствовав неумолимо надвигающуюся опасность, но не понимая, с какой стороны ее ждать.

Ястреб в самый последний момент раскрыл крылья. И их резко возросшая поверхность обеспечила столь необходимое торможение. Вытянув лапы, он схватил мышь когтями, прежде чем она успела отреагировать на шум крыльев и попытаться убежать.

По-прежнему оставаясь в ястребе, Виолет проникла в мозг мыши за мгновение до того, как хищник запустил в нее когти. Почувствовала хладнокровную удовлетворенность охотника и жаркий страх дичи. Будучи ястребом, ощутила, как острые когти прорывают шкуру и толстые бока мыши. Будучи мышью, испытала резкую боль. Птица смотрела на пищащую в ее когтях мышь, наслаждаясь властью над ней, точно зная, что голод будет утолен. Ястреб триумфально заклекотал, и звуки эти далеко разнеслись по каньону. Чувствуя себя маленькой и беспомощной, охваченная страхом, мышь посмотрела в безжалостные глаза птицы и прекратила бороться, замерла, смирившись с неминуемостью смерти. Она увидела, как опускается мощный клюв, поняла, что ее сейчас разорвут на части, но уже не чувствовала боли, а в следующее мгновение просто перестала существовать. Ястреб вскинул голову, чтобы теплая кровь и куски плоти из клюва упали в желудок.

На кровати Виолет повернулась лицом к сестре. Пробужденная от сна остротой впечатлений, испытанных ястребом и мышью, Вербина пришла в объятия Виолет.

Обнаженные, пах к паху, живот к животу, грудь к груди, близняшки обнимали друг друга, дрожа всем телом. Обе тяжело и учащенно дышали и не могли успокоиться, пока ястреб не ухватил клювом последний кусок окровавленного мяса и, хлопая крыльями, вновь не поднялся в небо.

Внизу остались участок Поллардов, зеленая изгородь, крытый шиферной плиткой, нуждающийся в покраске дом, двадцатилетний «Бьюик», принадлежащий матери, на котором иной раз ездил Конфетка, кусты роз, усыпанные красными и желтыми цветами, которые росли вдоль заднего крыльца. Виолет увидела и Конфетку в северо- восточном углу участка.