Непобедимое солнце. Книга 2

С той стороны, где раньше был Тим, а потом этот мраморный грек в шлеме, теперь стояло — вернее, громоздилось над миром — чрезвычайно странное существо.

Я уже видела львиноголового человека, обвитого змеями. Такие статуи стояли на площадках между лестницами, по которым поднимался к своей судьбе маленький Варий. Но там были мраморные изваяния, а здесь — то, что они, по всей видимости, пытались изобразить.

Его можно было назвать львиноголовым человеком, но с натяжкой. У него действительно была львиная голова. А тело гиганта только походило на человеческое — и на самом деле состояло из тускло блестящих змеиных колец.

Это был бесконечно длинный желто-зеленый змей, свернувшийся роллом в виде приблизительной человеческой фигуры. Руки и ноги фигуры едва намечались, как если бы на нее была накинута длинная мантия, прижатая к телу ветром.

Это странное существо совершало небольшие, но вполне человеческие движения, которые на самом деле были результатом сложнейшего синхронного скольжения множества колец. Даже смотреть на них было жутко. Если видишь это, видишь первое и последнее, сказал в моей голове чей-то тихий голос.

Но насколько страшным выглядел Львиноголовый, настолько же прекрасным оказалось то существо, в которое превратилась Со.

Это была сидящая на троне женщина с жезлом в руке. Вернее, сияние, принявшее такую форму: и женщина, и жезл, и трон были сотканы из сливающихся друг с другом ярких лучей. Я не могла различить ее лица — на его месте был только свет. Зато там, где полагалось быть сердцу, свет сгущался в ослепительный глаз, смотревший прямо на меня.

Эти две фигуры были как бы двумя разными полюсами: Львиноголовый излучал могущество и непреклонную силу, а Со (я по прежнему называла ее про себя так) светилась пониманием и любовью… И высоко между ними висел казавшийся теперь совсем крошечным Камень.

А потом я поняла, что Со говорит. Она не издавала никаких звуков — то, что она хотела сказать, заключалось в исходящем от нее свете, который сам становился смыслом в моей голове.

— Здравствуй, Саша. Ты сделала все как надо. Привет, Наоми… Ты прекрасная девушка, я рада тебя видеть. Никто не знает, что сейчас произойдет. Не знаем даже мы. Смысл как раз в этом… Желаю нам всем удачи.

Пространство, где мы находились, раскрылось еще шире — далекие стены исчезли совсем, и зал превратился в бесконечную шахматную плоскость. Со засверкала множеством направленных во все стороны лучей, и я поняла, что теперь она говорит уже не только с нами.

— Привет всем свидетелям! Привет Непобедимому Солнцу!

Тут грозным закатным светом загорелся Львиноголовый — и его багровый огонь точно так же превратился в моей голове в речь.

— У людей существует много мнений о том, что такое их мир, кем он создан и какой цели служит. Философы, поэты и пророки спорят про жизнь человека и то пространство, куда он брошен, с глубокой древности. Раньше эти дебаты были весьма наивными. Сегодня человек стал опытнее и научился создавать похожие измерения сам. Ему кажется, он вот-вот постигнет тайну. Но он ошибается. Споры относительно человеческого назначения вовсе не приблизились к своему разрешению, потому что такого разрешения для людей нет. Что такое человеческая жизнь? Благословение? Наказание? Кем создан мир? Полным любви божеством? Злобным безжалостным демоном? Что сильнее — добро или зло? Что такое рождение — проклятие или дар?

Я услышала низкий хрип. Львиноголовый смеялся.

— Мнения меняются от века к веку — но человеческое понимание происходящего всегда сохраняет одну особенность. Оно остается, попросту говоря, полным непониманием. Меняются только выражающие непонимание слова, образы и математические формулы. Людям кажется, что они отодвигают границу познанного и приближаются к тайне. Движение границы — это правда. Но приближение к тайне — иллюзия… Человечество спускается в глубины фрактала познания. Но природа фрактала такова, что в него можно углубляться бесконечно. Он специально задуман так, чтобы любое познавательное усилие ума становилось новой цепью загадок. Мир по-прежнему не понят — но сегодня это непонимание выражают настолько сложные теории и гипотезы, что обсуждать их способны лишь лучшие умы человечества. Так называемое «познание» может продолжаться бесконечно, но природа сущего никогда не станет человеку яснее… Она будет делаться только загадочней.

Опять хриплый рык. Смех.

— Люди будут муравьями ползать по границам своего понимания, передвигая их все дальше в никуда — и перемещаться вместе с ними, пока не исчезнут. Человек не способен заглянуть за ширму творения и постичь истину в одном могучем когнитивном акте. Почему? Да потому, друзья мои, что он для этого не предназначен. Силы, стоящие над людьми, ничего не прячут. Цель человеческого существования не известна никому из людей по той единственной причине, что не может быть ими понята — и осознание этого факта есть высшая доступная человеку мудрость. Объяснение находится на другом уровне реальности, куда человека при всем желании нельзя взять в гости. У него нет органов чувств и механизмов постижения, способных прикоснуться к разгадке. Все теории людей о том, почему они есть и что такое этот мир — просто рисунки головешками на стенах пещеры, из которой человечество так и не вышло, потому что выхода из нее нет…

Слушать Львиноголового было интересно и страшно, но от его холодных багровых огней в моем животе словно бы смерзалась большая сосулька — поэтому я обрадовалась, когда опять заговорила Со.

— Есть нечто, пронизывающее все планы бытия. Это милость. Но человек, увы, обделен и ею тоже. Любое развитое существо способно понять, хочет оно быть или нет. Любое, кроме человека. Человек сконструирован так, что за редкими исключениями он держится за свое бытие до последнего, даже когда его страдания становятся невозможными. Поэтому нет способа определить, что такое человеческая жизнь — проклятие или благо. Существовали и существуют целые религии, объявляющие конец человеческого мира целью и окончательным выбором бога. Но у силы, которую люди называют богом, нет личных предпочтений по этому вопросу. Именно поэтому благие эоны, стоящие над людьми, и передают окончательный выбор самому человеку.

Снова засверкал Львиноголовый — и опять это было похоже на прекрасный и грозный зимний закат.

— Представьте, что мир с его кажущимися обитателями подобен проекции на экране, создаваемой неким божественным устройством. В известном смысле так все и есть, хотя слово «устройство» подходит здесь не слишком. Проектор «Непобедимое Солнце», одушевленная машина, порождающая человеческий план реальности, делает то, что ни один из земных проекционных аппаратов не в силах совершить: выбирает одну из иллюзорных фигурок и дает ей пульт управления иллюзией. Фигурка получает полную власть над проектором. Она выключает его, а затем включает заново, становясь подлинным создателем и обновителем мира. Она делает это с той же веселой легкостью, с какой люди порождают себе подобных. Человек танцует. Его танец уничтожает прежний мир, и создает новый — очень похожий, но другой. Мало того, человек может отключить проектор совсем, и тогда мир исчезнет, высвободив затянутую в него божественную природу. «Непобедимое Солнце», таким образом, перестает быть непобедимым по своей воле.

В багровом ореоле, окружавшем Львиноголового, стали появляться лиловые и фиолетовые лучи, словно зимнее солнце заходило за горизонт.

— Все исторические эпохи так сильно различаются друг с другом потому, что созданы разными людьми. Всемирные катаклизмы, подлинные и поддельные, прячут шов между разными версиями мира. Боги отвечают только за машину, создающую иллюзию — если говорить на понятном человеку языке, они снимают с себя ответственность за все остальное. Мы не можем объяснить вам, зачем существует иллюзия, потому что это выходит за пределы человеческого разумения. Но мы можем дать вам право выбирать, быть частью иллюзии или нет. И если мир продолжается до сих пор, то не по божественной воле, а по человеческой. Если же он исчезнет, это тоже будет решением человека.

Багровое солнце окончательно зашло, и Львиноголовый замолчал. Прошла секунда, и над миром опять засверкали веселые лучи Со:

— Исполнитель божественного танца в разные эпохи выбирался по-разному. Свои обычаи были в Египте, Индии, Китае, Элладе, Риме. В архаической Индии он назывался «шивой». В античном Риме — латинским словом «soltator». В древности его готовили для этой функции с детства, и часто это было наследственным делом — но после смерти императора Элагабала все изменилось. Последний наследственный soltator, император Элагабал, был убит во время своего танца — и его дух оказался связан с проектором «Непобедимое Солнце». С третьего века нашей эры именно эта связь направляет наши поиски. Даже сам выбор создателя и разрушителя всего стал лотереей. Каждый раз она идет сложно, странно и непредсказуемо, с привлечением случайных на первый взгляд людей, не понимающих, что происходит. Это как бы живые шахматы, где фигуры ходят по жребию и исчезают одна за другой — пока на шахматной доске не остается та единственная, от которой зависит все. Если вам не нравится сравнение с шахматами, это цирковые скачки, где на трибунах сидят боги, ставшие на время людьми, и люди, ставшие на время богами, а вместо жокеев соревнуются всадники веселого апокалипсиса. До последнего момента неясно, сохранится иллюзия или исчезнет… Свидетели, сегодня мы это узнаем. Встречайте разрушителя старого и — возможно — создателя нового мира. Это девушка с Кубы, отобранная в строгом соответствии с нашими древними правилами. По интересной случайности она похожа лицом на Элагабала, так что мы можем ожидать событий значительных и грозных. Ее зовут Наоми, и сейчас она будет танцевать…

Меня ослепил яркий свет. Когда он погас, ни Со, ни Львиноголового впереди уже не было. Осталась только бесконечная плоскость в черно-белую клетку — и Камень, вернувшийся с неба на свой постамент.

А потом я увидела Наоми.

Я догадывалась, что в этом пространстве ее танец будет выглядеть необычно, но совершенно не представляла, до какой степени.

Она появилась на шахматном поле внезапно — словно вышла из-за невидимой колонны недалеко от Камня. На ней не было никакой одежды — если не считать двух больших вееров. За ними в воздухе оставался рваный цветной след, державшийся несколько секунд — как бы плотный, но быстро исчезающий дым. Это было красиво.

Наоми грациозно присела, закрылась своими веерами — и я потеряла ее из виду: остался только белый бумажный круг с акварельными цветами. Два раскрытых веера, соединенных в щит.

Тут что-то случилось с моими глазами — вместо этого щита я вдруг увидела цветочный куст. Или, может быть, огромный и сложный букет из множества разных цветов, откуда выглядывало знакомое милое лицо.

Я поняла, что знаю ее давно, очень давно — много тысяч лет. Когда сама я еще была… Черт, вот этого я никак не могла вспомнить. Зато я помнила, как меня на самом деле зовут… Нет, уже забыла.

Впрочем, все это было неважно.

Наоми глядела на себя в зеркало, и этим зеркалом была я. Она видела свое отражение во мне. Она понимала, что нравится мне, но хотела нравиться еще сильнее — до конца, до предела, если такой существовал… Я знала, что эта сила так же непреклонна, как притяжение Земли, и пытаться договориться с ней так же бесполезно.

Я больше не видела ее тела, а только бесконечно прекрасное лицо, затягивающее в себя как в водоворот. Вокруг дрожал ореол красных, оранжевых и желтых огней, которыми стали цветы, и эти вспышки были именно тем, что я переживала секунда за секундой — словно мои чувства сделались видимыми, превратившись в электрический свет.

Я опять увидела два веера — но теперь они стали крыльями. Они появлялись в разных местах вокруг ее лица и снова пропадали. Так изображали серафимов: крылья и лик.


Почему-то мне вспомнилось, что средневековые рыцари не воспринимали своих прекрасных дам телесно — для них существовало только лицо, которому они служили, все прочее было убрано под бесформенный колокол платья. Раньше это казалось мне смешным предвестником боди-позитива, но теперь я поняла, что они поклонялись тому же чудесному образу, на который я глядела.

Конечно, она была сверхъестественным существом, ангелом, как можно в этом сомневаться? Даже встретить ее было чудом. Уже в том, что она облеклась формой и позволила увидеть себя, была милость… Я почувствовала, что на моих глазах выступают слезы.

Да, это был танец, но очень особенный. Я больше не видела танцующую Наоми. Во всяком случае, в буквальном смысле. Скорее это было похоже на водопад почти не связанных друг с другом образов — как будто цистерна с культурной памятью человечества выплеснула на меня все свое содержимое.

Поколения художников изображали именно эту запредельную приманку, рисуя амуров, психей и священных гермафродитов: неземное сочетание земных черт, ставящее ум в тупик; соблазн в такой концентрации, когда он уже не привлекает, а озадачивает и вызывает грусть.

Передо мной проносилось множество фресок, картин, скульптур, фотографий — и я всюду замечала ее след: длинную шею, поднятую голову, скрещенные руки, нежнейшую линию ног — и даже то, что обычно прячут. Словно бы передо мной быстро листали толстенный альбом по искусству — и я видела нарисованный на его полях мультфильм, героиней которого была Наоми.

С каждым мигом этот мультфильм становился все неприличней и безумней. А потом…

Время и материя наконец окончательно поймали ее в ловушку. Да, у этого совершенного существа все-таки было физическое тело. Как бы специально сделанный посадочный модуль, способный приземлиться на моей угрюмой планете. И это тело было так же прекрасно, как явленное мне лицо.

За одну умопомрачительную секунду она сложилась из показанных мне фрагментов, как разбитая ваза в обратной съемке — сгустилась, выплеснулась на берег и очутилась прямо передо мной, живая, настоящая, серьезная, на тех же черно-белых клетках пола. В ее руках по-прежнему были два веера.

Теперь она стала частью материального мира, и все его ограничения проявлялись в каждом ее движении. Она еще пыталась бесплотно порхать в пустоте, как раньше, но теряла равновесие, спотыкалась, и в конце концов смирилась — стала просто ходить и прыгать по клеткам.

Сначала это выходило вполне изящно, но с каждым шагом она словно набирала возраст и вес. Я думала, что мне это кажется — но после одного особенно длинного прохода спиной ко мне она повернулась, и я ахнула — ее лицо было морщинистым и старым. Она превратилась в пожилую кубинскую вдову, вместе с которой шла по улице в день нашего знакомства — только со светлой кожей.

Будто ощутив мои чувства, она сжалась, согнулась и замерла на месте, опять закрывшись своими веерами. Когда она подняла их, ее тело снова было юным и стройным, а на лице сверкала маска Солнца.

И тут она начала двигаться совсем невообразимо. Я вспомнила ее рассказ про последний танец Элагабала и поняла, что Наоми повторяет именно его.

И она делала это уже не для меня. Она танцевала для Камня.

Она делала шаг к Камню и сгибалась, кланяясь ему. Потом отскакивала — и откидывалась назад, словно уворачиваясь от чего-то. Затем делала несколько быстрых шагов, и ее тело, как бы пытаясь догнать ноги, совершало размашистое круговое движение. Это было красиво. Но и жутко.

Пугали не сами движения, а их смысл. Я понимала его очень четко. Она, словно живой шуруп, вывинчивалась из этого мира, из материи, из времени и пространства — из всего, что составляло иллюзию. Но при этом она была тем шурупом, на котором все держалось.

Она выключала мир. Это была та самая спираль Элагабала, про которую она говорила на Кубе — и теперь я видела ее своими глазами. Мне действительно стало страшно.

Она повторяла эти движения опять и опять — и я наконец поняла, что Камень слышит и подчиняется.

У мира были края.

Я ощутила их, и это было странное переживание, совершенно не похожее ни на что из знакомого мне прежде. Словно бы реальность вдруг оказалась не бесконечным трехмерным миром, а плоским рисунком на ткани — и ткань начала сжиматься. Я тоже была частью рисунка, и меня сжимали вместе с ним.

Я знала теперь, что прежде просто воображала трехмерный мир примерно так же, как мы делаем это, когда смотрим кино. А сейчас полотно реальности сворачивалось к Камню. Сжималось в точку. Упразднялось. Но это не значило, что вокруг происходили какие-то разрушения. Их не было.

Что может произойти с нарисованным на скатерти городом, когда скатерть сворачивают? Нарисованные жители испытают нарисованный ужас… Это было и страшно, и смешно.

Мне почему-то вспомнилась ржущая лошадь, на которую жаловался Элагабал. Ладно, люди. С ними все ясно. Но что будет с лошадьми? С рыбами? С чайками? С мартышками? С миллионами мух?

Мне представился Рамана Махарши. Он почесал седой подбородок, поглядел на меня насмешливо и сказал:

— Что будет со всеми теми, кого я вижу во сне? Я проснусь, вот что с ними будет…

Я даже не знала раньше, что реальность так просто свернуть, боже ты мой… Вернее, я принимала вот это за реальность. А реальность — ведь совсем другое. Это…

— ТА-ДАМММ!!



Произошло что-то очень плохое.

И это уже не имело отношения к танцу Наоми. Что-то сломалось в волшебной призме, сквозь которую я следила за представлением.

Я услышала оглушительный хлопок, и меня качнуло волной горячего воздуха. Наоми исчезла. Мне в ноздри пахнуло едким дымом, и я пришла в себя.

Я сидела на полу за колонной — в том же зале, куда мы с Наоми недавно вошли. Вокруг был дым, и на Камне зияла огромная пробоина. А потом я увидела свою подругу.

Она уже не танцевала, а лежала на полу рядом с Камнем, уткнувшись лицом в черную плитку. Она была мертва — это первое, что я поняла. По полу растекалась лужа крови, слишком уж большая для какого-то другого исхода. Хорошо, что я не видела лица Наоми. Зато я видела маску Солнца — она лежала в крови и загадочно глядела в потолок.

У двери, всего в паре метров от меня, стоял Ахмет Гекчен. Рядом с ним — двое бородачей, в которых я с ужасом узнала тех самых электриков, что ехали за нами с Фрэнком на мопеде, а потом пошли вслед за ним к харранской бензоколонке.

На всех троих был какой-то полувоенный камуфляжно-тестостероновый прикид и пояса смертников, похожие на спасательные жилеты. Ну да, подумала я, это ведь и есть их спасательные жилеты. Они так спасаются.

Все они были вооружены. У Гекчена был пистолет. Один бородач держал в руках автомат, другой — большую дымящуюся трубу, которая, видимо, только что с таким грохотом сработала. В ней больше не было проку — и бородач кинул ее на пол.

Гекчен поглядел на меня.

— Really sorry. Мы не хотели никого убивать. Но Камень должен быть уничтожен. Сегодня мы это сделаем, даже если уйдем вместе с ним.

— Зачем?