Один день, одна ночь

– Сейчас, подожди. – Он обошел ее, вышел в комнату и тут же вернулся. – Ты поехала со мной только из-за собаки?

Митрофановские плечи, на которых ему так часто мерещились ефрейторские лычки, стали как-то сами собой подниматься вверх, и гордость все суфлировала: «Да, да! Зачем же еще?!»

– Володя, я не знаю, чего ты от меня хочешь. – «Правильно, правильно», – приговаривала гордость. – Но тебе была нужна моя помощь, и я...

– Так, стоп, – велел Береговой и опять вышел и вернулся.

Вернувшись, он крепко взял ее повыше локтей, она скосила глаза – большие, загорелые мужские руки с сильно надувшимися жилами. Гордость приказала руки сбросить и отстраниться, но Митрофанова почему-то вместо этого положила ладонь ему на грудь.

Почти на сердце.

А может, и прямо на него, потому что оно бухало в ее ладонь.

– Кать, почему у нас ничего не получается?

– В каком... смысле?

– В прямом. Почему у нас ничего не получается, как... у мужчины и женщины?

Это был глупый вопрос, глупее не придумаешь, но это был очень важный вопрос, и они оба перестали обращать внимание на всех четверых своих сторожей – гордость, страх, робость и непонимание.

– Я не знаю, – произнесла Митрофанова осторожно. – А разве у нас... должно получиться?..

– Да ведь почти получилось! Помнишь, когда ты меня из кутузки вызволила и я за тобой приехал! Какая-то стоянка была или что там?

– Площадка перед фитнес-клубом, – пояснила Митрофанова.

Сердце, бухавшее у нее в ладони, заставляло ее вздрагивать в такт.

Она и вздрагивала в такт.

– И с тех пор ничего не получается! Ты как будто от меня бегаешь! Я делаю что-то не так? Неправильно себя веду?

Митрофанова хотела сказать, что вся штука в том, что он ничего не делает и никак себя не ведет, но промолчала.

– Я тебе не нравлюсь?

Митрофанова вскипела:

– Что за глупости, Володя? Что за детские категории – нравлюсь, не нравлюсь! С чего ты вообще взял, что...

– Да, – согласился он и отпустил ее. – Действительно. С чего я взял? С того, что ты меня один раз поцеловала?..

Его расстроенное лицо с красными пятнами на щеках и очень темными длинными бровями было близко от Кати, и ее ладонь – как-то независимо, сама по себе, отдельно от нее – поползла вверх, доползла до шеи в вырезе черной майки. Шея оказалась влажной.

Береговой замер. Кажется, даже сердце перестало стучать.

Гордость, страх, робость и непонимание дружно упали в обморок.

Катя еще потрогала его шею, и она ей очень понравилась, сильная и немного колючая. Сто лет она не трогала ничего подобного и забыла это ощущение живого под собственными пальцами.

– Зачем ты меня трогаешь?

– Мне хочется.

Теперь она трогала его щеку, тоже влажную и колючую, прекрасную.

– Я какая-то неправильная, – призналась Катя, рассматривая его лицо, все по отдельности, щеки, брови, губы. В глаза она не решилась посмотреть. – Со мной сложно.

– Хочешь, я буду за тобой ухаживать, – предложил Береговой. – Как положено.

– А как положено?

– В кино буду приглашать, букеты дарить. На танцы. В театр. На концерты. В кафе. В парк гулять.

Больше он ничего не смог придумать в смысле предстоящих ухаживаний, потому что сил у него не осталось.

Все это было новым, острым, волнующим, но у него не осталось сил.

Он взял Митрофанову за уши, в которых болтались сережки, по две в каждом ухе. Они возбуждали его ужасно, он даже в издательстве старался никогда на них не смотреть, чтоб не вышло ничего такого, и поцеловал.

И все такое случилось.

Екатерина Митрофанова на какое-то время потеряла сознание. На самом деле. Должно быть, это было очень короткое время, мгновение или даже меньше, но обморок с ней случился.


В глазах стремительно потемнело, похолодело и отдалось в голове, ноги сделались ватными, и она, наверное, на самом деле свалилась бы на пол, если б Владимир Береговой не держал ее крепко.

Она очнулась внутри поцелуя, и ей стало жарко, страшно, щекотно и захотелось еще – глубже, дольше и именно с ним и сейчас.

Она знала, что к ней нельзя прикасаться – прикоснешься, и обугленная, едва поджившая корка лопнет, из-под нее закровоточит, потечет.

Но он прикасался к ней не только телом – от напора его тела ей даже пришлось слегка податься назад, – но и душой, и она это понимала.

Там, где его душа касалась ее, обугленная корка сворачивалась в грязные черные струпья и осыпалась, а под ней не было ни крови, ни грязи, только тоненькая, розовая, поджившая, доверчивая душа, которая и была ее настоящей.

– Володя, – попросила Митрофанова, когда он оторвался от нее, чтобы перевести дыхание, – поцелуй меня еще, пожалуйста!..

Ей хотелось снова туда, в его поцелуй, в его душу, к нему, в него. Оказалось, что там просторно и не страшно!..

Совсем не страшно.

Пока они целовались и тискали друг друга на кухне, их пес, а может, леший, шут его знает, о себе никак не напоминал, а когда они вывалились в комнату, поднялся, постоял, глядя на них, и ушел в прихожую, видимо, из деликатности.

В крохотной спальне не было ничего, только огромный матрас на ножках, который вздрогнул и поехал, когда они на него упали.

– Хочешь, я задерну шторы?

– Нет.

– Хочешь, поменяю белье? Я на нем спал, а жарко...

– Нет.

– Хочешь, окно закрою?

– Заткнись.

Он вдруг закинул голову и захохотал.

Митрофанова потянулась и укусила его за шею. Просто так. Потому что ей очень нравилась его шея. Он перестал хохотать, схватил обе ее руки так, что она не могла шевельнуться, и прижался к ней изо всех сил.

Она чувствовала его вожделение, которого он совершенно не стеснялся, его силу и пыл, и прошлое, в котором она жила, как в холодной ржавой броне, стало отваливаться от нее большими кусками, и ей казалось даже, что она слышит его рассыпающийся лязг.

Придерживая ее руки, Береговой распахнул на ней жакет и расстегнул блузку, и даже застонал тихонько, когда увидел ее живот и грудь, почти вывалившуюся из фестонов и кружевных розочек. Она не помнила, чего именно должна была стесняться, но помнила, что должна, и тут он сказал с восхищением:

– Какая ты красивая.

Она даже не успела удивиться, что красивая и что нравится ему. Она поверила, сразу, в одну секунду, отсюда и до конца времен.

Она красивая.

Она нравится ему.

Кое-как он стащил с нее юбку, она хотела ему помочь, но он все не выпускал ее руки, и оказалась посреди матраса почти голая. Нет, гораздо хуже, чем голая, – в чулках, лифчике, который уже ничегошеньки не скрывал, и распахнутой шелковой блузке, старательно переодетой в ее собственном рабочем кабинете! Кажется, это было миллион лет назад.

– Володя.

– Я хочу на тебя посмотреть.

– Володя!

– Я всегда так хотел на тебя посмотреть.

У него было грозное, напряженное лицо, алые пятна горели на скулах, и все в мире остановилось. Он смотрел на нее.

– Володя!

Катя вывернулась, вся красная от стыда и любви, стянула с него майку – он мотал головой, как лошадь, волосы лезли в глаза – и стала расстегивать джинсы и не справилась.

Она никогда не раздевала мужчин, вот в чем дело. Тот, кто даже из прошлого продолжал угнетать и пытать ее, всегда раздевался сам, деловито и аккуратно, и ей очень нравилась его аккуратность, и она была уверена, что чем более аккуратен мужчина в этот момент, тем, значит, он более сдержан и, следовательно, не превратится в животное!..

Береговому было решительно наплевать на аккуратность, а также на то, как он выглядит в этот момент. Пожалуй, он даже и был похож на животное! Темные, растрепанные волосы лезли ему в глаза, он рычал, стягивая джинсы, и трусы перекосились, и один носок он так и не стянул, забыл, и ему не было до этого никакого дела!

Зато было дело до Митрофановой.

Потому что он хотел ее и не отрывал от нее глаз.

Потом он упал на нее, очень длинный, сильный, тяжелый, несмотря на худобу. Ожившая Катя кожей чувствовала его жесткость, и жар, и пот, и принимала, и хотела всего этого, и ни капельки не боялась.