Прежде чем иволга пропоет

— А Куцеянов где же?

Вокруг раздались смешки.

— Нажрался, — сказал кто-то.

Ясногородский покачал головой.

— Лека, возьми кого-нибудь в помощь. Девушка… Да, вы… Как вас зовут?

— Дина.

— Дина, не хотите ли присоединиться к нам? Это высокооплачиваемая работа, могу вас заверить! Спустя три часа подадут шарлотку с чаем и, если Любовь Семеновна сегодня в ударе, даже эклеры.

Я пожала плечами. Эклеры я после смерти бабули разлюбила, но заняться мне все равно было нечем.

— А что надо-то?

— Валерия введет вас в курс дела. Прошу!



Так я стала помощником декоратора. Мы с Лекой устроились по-королевски: нам выделили просторный кабинет возле актового зала и маленький закуток за кулисами, заваленный тряпками, листами цветной бумаги, обрезками, фотографиями, журналами и черт еще знает чем.

Но на этом помощь школы закончилась.

Позже Ясногородский признался, что никак не ожидал от меня таких успехов. Куда только делась привычная тупость! Я носилась за Лекой как собачонка, счастливая уже тем, что ей доверили нести в зубах кисточку. Будь моя воля, я бы вообще не выходила из мастерской.

На химии нам показывали реакцию разложения перекиси водорода. Когда в бутылку вливали катализатор, подкрашенная синим пена била из бутылки, как из гейзера, и заливала лабораторный стол.

Моим катализатором стала театральная студия.

Я фонтанировала идеями. Клеила предметы и детали из папье-маше. Посуда, кирпичи, камни, пни и, наконец, главная моя гордость — рыцарские доспехи! Я экипировала целый отряд. За мной закрепили стол-верстак, где я сидела часами. С идеями у Леки было туго: она шила, рисовала — но и только. Я обратилась к интернету, и мне открылся новый дивный мир.

Театр оказался большим прекрасным обманом. Вздумай вы украсить лиф королевского платья настоящими бриллиантами, в зале бы только фыркали: фальшивка! Но приклейте круглые рисинки на воротник — и он покажется усыпанным мелким жемчугом. Я красила горох серебристой краской, чтобы на форме гимназистов блестели металлические пуговицы. Старую коричневую дерюгу покрывала парафином, сушила, аккуратно надламывала по всей поверхности, добиваясь трещин, тонировала — и актер, к восторгу и изумлению режиссера и всей труппы, выходил в прекрасной кожаной куртке.

Наши с Лекой роли поменялись.

Кроме мастера, я освоила ремесло добытчика. Наше прижимистое руководство выделяло нам копейки, и однажды, когда у нас украли десять ведерок разной краски, мы оказались в глубокой… яме. Предстояло разрисовывать декорации. Но чем?

Ясногородский пришел в мой закуток. Положил на стол две пятитысячных купюры.

— Дина, потрать на то, что считаешь нужным.

— Леонид Андреевич, погодите деньгами разбрасываться.

Он насмешливо вскинул брови.

— И чем же ты собираешься красить задник? Кровью?

— Кровью Кондратюка неплохо было бы, — мечтательно сказала я. Кондратюк был завхоз, жадный как Кощей, чахнущий над своими банками, коробками, ведрами, швабрами и туалетной бумагой, которую он выдавал особенно неохотно.

— Дина, не выдумывай.

— Дайте мне время до завтрашнего утра!

Он с сомнением покачал головой, но деньги спрятал.

В тот вечер я обошла всех соседей и знакомых.

— Здрасьте! У вас после ремонта ненужной краски не осталось?

Как белка орехи, я стаскивала в школу стеклянные литровые банки, где краски было на донышке, жестянки и пластиковые импортные ведерки. Наклейки в основном были содраны или испачканы.

Я выставила их в ряд и водила над ними носом, как мышь над сыром. Водоэмульсионка пахнет кисленьким. Нитроэмаль разит ацетоном. Над масляной краской поднимается приятный запах петрушки, большинство людей морщится, а мне он нравится.

Я отколупывала присохшие крышки, размешивала содержимое кусочками фанеры, подписывала свои сокровища. От родителей одноклассницы досталось полное ведерко белой краски — ура! Сосед с третьего этажа сначала кочевряжился, но все-таки снизошел до моих просьб и вынес жестяную банку с таким видом, будто оказывает человечеству величайшее одолжение. В банке на дне оказался высохший сморщенный блин грязно-желтого оттенка.

Краски нам хватило. Деньги Ясногородского не потребовались.



Наш трудовик, Яков Игнатьевич по кличке Обезьяша, был длиннорукий сутулый мужчина с ожесточенным выражением лица. Но, в отличие от психологини, начинка у него была качественная. У одного из наших двоечников после особенно проникновенной речи завучихи сдали нервы, и он разрыдался прямо на уроке труда. Редкий случай — никто не заржал. Все перепугались.

— Не светит мне никакой институт, — ревел бедный парень.


Обезьяша сел рядом, накрыл его огромной рукой. И с непререкаемой уверенностью сказал:

— Института, может, и не будет. А жизнь — будет.

Трудовик сделал по моей просьбе фанерные щиты с подпорками. На них можно было рисовать что угодно. Венеция? Запросто! Волшебный лес — пожалуйста! Морской берег, замки, горы, средневековые улочки, — мне особенно удавалась черепица. Когда мы ставили спектакли для младших классов, Обезьяша выпилил по моим чертежам сказочный Теремок: с окошками, лесенками, башенками и вращающимся флюгером.

Я обожала смотреть, как он работает. На плите булькал, по старинке, столярный клей в консервной банке. Обезьяша не понимал, зачем нужно пользоваться современными материалами, если существуют действенные приемы, испытанные временем. Он пилил, стучал молотком, и прекрасный запах опилок распространялся по всей комнате. К «Ромео и Джульетте» мы с ним придумали такой балкон, оплетенный цветами, что на нем хотелось жить.

Мы экономили. Я варила клейстер в старой кастрюле. Закрашивала старые декорации на щитах водоэмульсионкой и рисовала поверх новые. Из флизелина, ваты, гуаши и картона могла «испечь» за час каравай или торт.

Дома мать учила жизни, а у меня в ушах стояло шуршание кисточки. Когда она переходила на крик, кисточку заменяли газеты. Я мысленно рвала их на куски, слушая чудесное «хрр-р! хрр-р!»

Иногда мне давали маленькие роли. Я выбегала в платье служанки, которое сшила сама, ставила на стол поднос с фруктами: и то, и другое было слеплено мною собственноручно. Я играла фрейлину, девушку из толпы, паренька, продававшего каштаны, и белку-летягу. Хотелось ли мне сыграть главную роль? О да! Был ли у меня хоть один шанс? Не больше, чем у завхоза Кондратюка. В студии хватало красивых артистичных девчонок.

Но я все равно была счастлива. Впервые после смерти бабули.

А в феврале все закончилось. Директор в один день закрыл наш театр. Ясногородскому даже не позволили устроить прощальный вечер в школе. Девочки обнимали его и ревели, мальчишки тоже шмыгали носами, и я стояла в стороне и думала: как же так? У меня ведь осталась драгоценная белая краска… На что же я её теперь израсходую?

Потянулись пустые дни. Я ни к чему не могла себя приспособить. Меня спасла Лека: всучила акриловые краски, папку с бумагой, кисти…

— Это я на следующий месяц купила для студии. Хотела сделать сюрприз.

Обезьяша, добрая душа, сколотил для меня мольберт.

Я начала рисовать. Никаких уроков, никаких роликов из интернета. Просто мазня кисточкой. Иногда из этой мазни проступали очертания города. Иногда — голый лес и в нем острые несчастные морды зверей, высовывающиеся из-за деревьев.



— …Ишь как оно у тебя… — произнес удивленный голос у меня за спиной.

Я сняла наушники и обернулась.

Дядя Валера. Его-то зачем принесло в мою комнату?

За окном выл мартовский ветер. Там, в вечерней темноте, капало, хлюпало, дрожало, поскуливало.

— Я, это… Зарядку для телефона хотел попросить. Стучал-стучал, а ты чего-то не это…

Я показала на наушники и пожала плечами, слегка извиняясь. В них Тейлор Свифт пела о том, что посыпав соль ей на рану, враг втёр ее посильнее, и, в общем, теперь у нас с тобой проблемы, детка.

Мне бы ее проблемы.

Я отыскала в ящике зарядку и протянула ее дяде Валере. Он отчего-то никак не уходил. Стоял, мялся, поглядывал на мои художества.

— А ты, как сказать… срисовываешь откуда-то? Или из головы?

— Что? А, это… — Я покосилась на разноцветных лис, которые сплелись в гигантский клубок. — Из головы.

Он уважительно покивал.

— Вот ты молодец. А я, знаешь, в юности чертил хорошо. Рука была твердая, как этот… циркуль. Но чтобы придумать чего — это не. Что покажут, перечерчу. А сам не могу. А у тебя, получается, фантазия богатая!

Я опять пожала плечами. Чего тут богатого…

— Это, пойду, — вдруг смутился дядя Валера. — Не буду мешать художественному процессу.

Хлопнула входная дверь.

— Почему меня никто не встречает? — шутливо-капризным тоном крикнула мать из прихожей.

Дядя Валера вышел из моей комнаты.

Снаружи наступила тишина. У меня не было никакого желания здороваться с матерью, да и она, я уверена, не обрадовалась бы моей физиономии («Видеть не хочу твою подлую рожу!»). Так что я нацепила наушники и вернулась к своему занятию. За спиной что-то происходило, но вникать я не собиралась.

Меня сшибло с ног с такой силой, что наушники улетели под кровать. Мольберт, краски, все мои вещи — все смело визжащим вихрем.

— Стерва! — орала мать. («Посмотри, что ты натворила», — пела из-под кровати Тейлор Свифт). — Сучья твоя душа! («Ведь ты будешь расплачиваться за то, что сделала»). Накупила себе!.. Где деньги взяла? Где? Он, скажешь, тебе дал?

За ее спиной побледневший дядя Валера пытался что-то вставить. Глаза у него были такие же круглые, как у нашей психологини. До сих пор мать закатывала мне скандалы только в его отсутствие.

Бамц! — моя голова мотнулась в сторону. Бамц! — в другую. Как теннисный мячик, который отбивают две ракетки. У моей матери отличная подача!

— Лариса, ты что!