Прежде чем иволга пропоет

— Заколдованное место, ей-богу, — сердито сказал за моей спиной Ясногородский. — Миллион раз здесь бывал, а запомнить, где выключатель, не в силах. — Он посветил вокруг экраном телефона. — Дина, проходи в комнату. Не пугайся, если наткнешься на кошку, она добрейшей души человек, даром что с хвостом…

Я стояла в промокших носках, обхватив себя за плечи, и вздрогнула, когда наконец-то зажегся свет.

Вокруг была старая комната. Не такая, как у бабушек-пенсионерок, где помутневшая польская «стенка», трухлявый диван и телевизор под салфеточкой, а просторная, с круглым столом под низко свисающей лампой и высоченными, под потолок, шкафами, забитыми книгами.

— Рина, мы приехали! — негромко позвал Ясногородский.

Откуда-то возникла высокая худая старуха в длинном черном халате и очках на шнурке.

— Леня, ради бога, я сплю, — сонно сказала она. — Устраивайтесь сами. Урсула, девочка, ты где?

С подоконника бесшумно слетела дымчатая серая кошка, метнулась в ноги хозяйке. Старуха благосклонно кивнула и исчезла.

— Октябрина Львовна — моя давняя подруга, — сказал Ясногородский, озабоченно выдвигая ящики комода. — Утром познакомитесь. Я оставлю тебя здесь, а дальше решим, что делать.

— Здесь?

Он выложил на стул стопку белья.

— Кухня — направо, туалет и ванная комната — за ней. Вода долго нагревается, но если набраться терпения, можно получить горячий душ. Твой телефон заряжен?

— Что?

— Если мать будет звонить, ты должна быть на связи.

— Кажется, да… — Я растерянно взглянула на маленький потрескавшийся экран. — Да. Три из четырех.

— Хорошо. Пойдем. — Ясногородский распахнул дверь, прятавшуюся между книжными шкафами. — Вот твое временное пристанище. Если кошка будет проситься, гони ее в шею, иначе она горшки с подоконников посшибает, я ее знаю. Завтра позвоню около десяти, а теперь мне нужно бежать. Дина, все устроится! Спи, утро вечера мудренее.

Затасканная поговорка прозвучала серьезно, весомо, будто до него никто ее никогда не произносил.

Леонид Андреевич кивнул с улыбкой, ободряюще дрогнул бровью и исчез.

В комнате была постель — широкая, на четырех кованых ножках, будто перенесенная прямиком из одного из тех спектаклей, которые мы ставили, — но я постелила себе на узкой тахте под окном. Из щелей дуло. Пятнадцать минут спустя в дверь поскреблась кошка; я открыла, начисто позабыв о наставлениях Ясногородского, и она ловко умостилась между мною и стеной, впитала своим горячим длинным тельцем все сквозняки. И правда, добрейшей души… Мне наконец-то стало тепло, и, не додумав мысль до конца, я провалилась в сон.



Мать так и не позвонила. Ясногородский заявил, что мы можем доставить ей массу неприятностей, если я захочу… Но я не хотела. Меня начинало тошнить, стоило представить, как я возвращаюсь в нашу квартиру.

Леонид Андреевич понимающе кивнул.

— Тогда давай устроим так. Рине требуется, как бы это назвать, компаньонка. Она, как видишь, человек немолодой, одинокий… Сиделка стоит денег, лишних средств у нее нет, но если бы ты согласилась пожить у нее…

Я слушала в недоумении. Получалось, что я окажу Октябрине Львовне и лично ему неоценимую услугу, если останусь в ее квартире хотя бы до лета.

— Я уже говорил, она мой давний друг и очень мне дорога…

— Леонид Андреевич, вы шутите, что ли? — довольно невежливо перебила я. — Подобрали меня как бездомного щенка, отмыли от блох, а сами такие: спасибо, что согласился конуру посторожить!

Ясногородский рассмеялся. Погладил перстень, который постоянно носил на безымянном пальце, перехватил мой взгляд. Меня завораживала смена оттенков в кристалле.

— Это александрит, — сказал он. — Главный хамелеон среди кристаллов. Ну что, будем считать, что мы договорились? И — нет, Дина, ты не бездомный щенок. Ты большая ценность. Намного ценнее этого перстня.

Тогда я решила, что Леонид Андреевич иронизирует. В его тоне постоянно сквозила легкая насмешка — то ли над собой, то ли над собеседником, не разберешь. Но вообще-то у меня были нехорошие предчувствия насчет нашего дальнейшего общения.

Я ведь не была совсем уж дурой. Если взрослый мужчина вдруг кинулся со всех ног устраивать судьбу знакомой школьницы, это что-нибудь да значит.

Ничего хорошего, вот что.

Тем более Ясногородский сразу взял быка за рога: заявил, что будет навещать нас каждый день, потому у него на меня есть виды. Я про себя решила: пока что обитаю у старушенции, но кручу головой по сторонам и изо всех сил подыскиваю запасной аэродром. Как только режиссер в первый раз распустит руки — двину ему в челюсть и свалю. Нашелся умник… Виды!

Мне было страшно и немного противно.

Однако день шел за днем, а наше общение с Ясногородским совершенно не походило на то, что я себе напридумывала.

Он появлялся каждый день, выпивал на кухне с Октябриной чашку кофе, болтал — я слышала, как она смеялась дребезжащим смехом, словно тонкая фарфоровая чашка тряслась на блюдечке, — а потом звал меня:

— Дина Владимировна, нас ждут великие дела!

Это означало, что надо брать учебники и тащиться к нему за круглый стол, под лампу на длинном витом шнуре.

Сперва я сопротивлялась. Я ныла. Я едва не плакала, совершенно искренне:

— Леонид Андреевич, ну зачем мне эта учеба, я ничего не понимаю, клянусь, мне это все не нужно!


Но он был терпелив и настойчив.

— Дина, твоя задача — получить аттестат. Обучают вас из рук вон плохо, однако это не причина ставить на самой себе крест. И без тебя найдутся желающие.

Прежде я не задумывалась, что наши учителя преподают нам… как-то не так. Ясногородский на скорую руку проэкзаменовал меня и выяснил, что по геометрии, физике и химии я не знаю половины пройденных тем.

— Будем наверстывать, — спокойно сказал он. — Прямо сейчас и начнем.

Я изумленно уставилась на него:

— Вы со мной будете заниматься? По всем предметам?

— Леонид Андреевич — специалист широкого профиля, — продребезжала Октябрина, шаркая мимо нас в свою комнату.

Как выяснилось, она не шутила.

Ясногородский проходил со мной заново программу за одиннадцатый, а местами и за десятый класс, латая дыры в моих знаниях. Иногда его брови начинали озадаченно шевелиться, и он говорил:

— Здесь, Дина, мне нужно сначала разобраться самому.

И я получала передышку. На целых пятнадцать минут! Разобравшись, Ясногородский удовлетворенно шевелил бровями и объявлял: «Труба зовет!»

Час за часом, день за днем. Я не верила, что за два с половиной месяца способна нагнать программу. Ясногородский пожимал плечами:

— От тебя кто-то требует поступления в МГУ? Запомни: перфекционизм вреден для пищеварения. От него бывает изжога.

В школе никто не знал, что я переехала. Я написала матери сообщение, что со мной все в порядке, живу у подруги. Она не ответила.

Дважды в неделю Ясногородский заезжал за мной, и мы отправлялись «побеседовать».

Это действительно были беседы. Леонид Андреевич приводил меня в картинную галерею или в музей, а затем мы обсуждали увиденное.

Поначалу я ожидала, что это будет скука смертная. Но после первого же похода твердо знала: если бы Ясногородский решил приобщить школьников к тайнам жизни многоножек, я бы сидела в первом ряду.

Как же интересно он рассказывал! Начнет о какой-нибудь картине, потом перейдет к самому художнику, доберется до его семьи, друзей — и опомниться не успеешь, как слушаешь лекцию о предпосылках французской революции. Запоминалось намертво!

И знаете что?

Со мной ни один человек столько не разговаривал за всю мою жизнь. Никто. Ни взрослый, ни ровесник.

А еще он меня слушал. В его присутствии я не становилась ни умнее, ни образованнее. Но я не боялась ляпнуть глупость или признаться, что я чего-то не читала (а не читала я почти ничего). Леонид Андреевич ронял: «Динка, тебе мог бы понравиться Мариенгоф», — и я по возвращении кидалась скачивать «Циников» и «Роман без вранья».

Первое время я съеживалась, когда он оказывался слишком близко: жутко боялась, что сейчас он положит руку мне на коленку, как тот толстяк, который меня подвозил, — и на этом все закончится. Но Ясногородского мои колени интересовали, кажется, не больше, чем Октябринины. Однажды я поймала себя на том, что чувствую себя задетой его безразличием, и вдруг расхохоталась: господи, вот же я дура! С того дня внутри лопнул какой-то канат, державший меня стянутой в уродливом неестественном положении. Я выпрямилась.

Мы много говорили о жизни. О его жизни — но как-то так получалось, что и о моей тоже.



Однажды он спросил:

— Дина, что ты хочешь?

— Ну-у, — протянула я, — хочу высыпаться каждый день, ездить на такси и айфон. Можно даже и не последний, на фига мне последний, мне понтоваться не перед кем.

Ясногородский грустно улыбнулся.

— Прачка говорит: если бы я была графиней, я бы стирала только на себя.

Я не поняла. О чем ему и сообщила с обидой.

— Мечты надо развивать, Дина. Как и все остальное. Скудные мечты — это дверь, закрытая перед твоим носом. Учись мечтать с размахом.

Его слова меня задели. «Скудные!» А у самого-то какие? Но когда он ушел, я попыталась представить, что я хочу. Взяла кошку, села на диван. Напряглась.

Ничего не лезло в голову. Я смогла выжать из себя только: «Пусть меня в «Бургер Кинге» кормят бесплатно по первому моему желанию!»

И приуныла. Какая же это мечта… Уж лучше заработать столько, чтобы не считать серьезной тратой стоимость обеда в «Бургер Кинге».

Пыжилась я, пыжилась и наконец так устала, что уснула с кошкой в обнимку. Во сне Ясногородский снова допытывался: «О чем ты мечтаешь?»

И у меня само собой вырвалось: «Чтобы меня кто-нибудь любил!» Ясногородский исчез, и я оказалась в нашей квартире. А там никого нет, и комнаты пустые, как ракушка, в которой шумит несуществующее море. Я стою посреди кухни и понимаю, что нас никогда и не было. Ни меня, ни мамы. Никого.

Проснулась в слезах. Даже уши у кошки намокли.