Рулетка судьбы

25


Агата присела на корточки. То, что она увидела, было ужасно. Из правой груди Пушкина торчала рукоятка ножа. Он еще был жив.

– Пушкин… Миленький… Что же это… Прости… Прости меня… – говорила она, не разбирая слов. Агата не знала, что делать, но поняла одно: Пушкин, мерзкий, холодный, наглый, надменный, закрыл ее собой, получив удар ножом. Который предназначался ей. И теперь ему оставались считаные минуты… Сейчас умрет. У нее на глазах. Она не может даже помочь. Даже обнять напоследок нельзя…

– Не помню, мадемуазель Керн, чтобы мы переходил на «ты»…

Даже умирая, уже еле дыша, он оставался собой… Перед Агатой поплыли и ночь, и улица, и фонари над входом. Слезы текли сами собой…

– Алексей… – проговорила она.

И тут Агате показалось, что она окончательно сходит с ума. Пушкин, у которого жизни осталось на волосок, схватился за рукоятку и с силой выдернул нож. Финка была небольшая, но беспощадная.

Агата зажмурилась. Представила, что сейчас из раны хлынет фонтан крови. Но вместо мерзких звуков она услышала, скрип ботинок. И разжала веки.

Над ней возвышался Пушкин. Стоял он вполне уверенно. Хотя должен был лежать в предсмертных конвульсиях. Агата не верила собственным глазам. Не говоря уже о сердце и чутье. Те снова помалкивали.

Откинув полу пальто, Пушкин полез внутрь, туда, где должна был хлестать кровь, и вынул блокнот. В середине черной обложки виднелся порез. Пушкин скинул стягивающую резинку и пролистал страницы. Лезвие прошло насквозь и уткнулось в картон задней сторонки обложки.

– Прекрасный блокнот испортили, – сказал Пушкин, будто уронил его в лужу.

Хотелось сказать так много, что Агата просто не могла открыть рот. Она поднялась, сдерживаясь и не замечая слез…

– Благодарю вас, господин Пушкин, что спасли меня от неминуемой смерти…

– Это вам за ридикюль досталось?

– За то, что отказалась водить купцов на майдан, где они бы проигрывались в карты, – ответила она.

Пушкин кивнул. Кажется, одобряя ее поступок. Он еще листал страницы. Агата заметила, что в блокноте остался ее портрет. Рисунок пересекал разрез. Почему-то ей стало приятно: как будто именно эта картинка спасла Пушкина. Хотя какая теперь разница… Такие глупые мысли в голову лезут…

– Можете идти на рулетку, – сказал он, пряча блокнот и не обращая внимания на дырку в пальто. – Опасность вам больше не угрожает.

Кивнув на прощанье, Пушкин пошел прочь. Как будто ничего и не было.

Агате захотелось хоть снежок ему кинуть в спину. Стерев варежкой слезы, она погрозила кулачком. И пробормотала что-то такое, что предназначалось только ему.

Пушкин все равно не мог услышать. Он пошел на угол Малой Никитской.

– Благодарю, городовой, отличный выстрел, – сказал он Лапину, вокруг которого собрались постовые. – Это вор по кличке Меток, отъявленный негодяй. Сделано правильно… Сообщу приставу Нефедьеву о вашем геройстве…

– Рад стараться, ваш бродь, – отвечал городовой, который никак не мог прийти в себя: застрелил человека.

– Я слышал, как вы сделали предупредительный выстрел в воздух, – сказал Пушкин и протянул руку. – Так и доложите поручику Трашантому. Когда будет оформлять протокол.

Городовой пожал руку чиновнику сыска с большой радостью. И облегчением. Выстрелить в воздух совсем забыл.





26


Спросонья Прокопий никак не мог понять, чего от него хотят. А когда уразумел, отстегнул от кольца нужный ключ. И снова улегся на лежанку. Хочется господам по ночам бродить – их забота. А его дело маленькое…

Пушкин не пошел напрямик. Свернул в Кречетников переулок и, не жалея ботинок, миновал снежное поле. К крыльцу вышел никем не замеченный. Если не увидеть глубоких и свежих следов в саду. Он тихо отпер замок, вошел и затворил дверь.

Дом мадам Живокини быстро промерз. Как будто хозяйка согревала его. В темноте Пушкин нашел свечу и зажег. С улицы огонек не виден, шторы плотно прикрывают. Даже мадам Медгурст ничего не заметит.

Искать ночью со свечкой в незнакомом доме было не слишком легко. Пушкин знал, что нарушает закон злейшим образом. Но ему нужны были доказательства. После оружейного магазина формула сыска вдруг показала решение. Оно было столь же странным, сколь и недоказуемым. Без материальных улик его не примет даже Эфенбах. Не говоря уже о судебном следователе и присяжных. Он хотел найти нечто важное, завтра заставить пристава явиться в дом и у него на глазах законно и чисто предъявить улику. Только пока ничего не попадалось.

Со свечкой, как грабитель, Пушкин обшарил буквально каждый угол. Заглянул в ящики, в комоды, под матрацы, в платяной шкаф, во все кастрюли, в буфет и даже под стол в гостиной. Не поленился перевернуть кресла и тщательно осмотрел диван. Улика, которую он рассчитывал найти, не попалась. Или ее не было вовсе… Тогда формула опять выдала ложный результат.

В одном из ящиков он только наткнулся на знакомую фотографию пяти юных барышень. Та, что на тетушкином снимке была замазана чернилами, предстала во всей красе. У немки было милое личико, но невыразительное, трудно отличимое от прочих подруг. Что и говорить: все красивые девушки похожи между собой, и только некрасивые некрасивы по-своему.

Фотографию Пушкин оставил на месте.

Бесплодные поиски были окончены. Погасив огонек свечи, он легонько отодвинул штору. Большая Молчановка спала. В окнах особняка мадам Медгурст было темно. Зато от ее дома отходила неясная фигура, судя по силуэту – дама. Она шла неспешно, не оглядываясь. Пушкин вынул карманные часы: пять минут одиннадцатого. Как раз, чтобы уходить из гостей. Проследив, как поздняя гостья уходит, убедился, что не знает ее. Наверняка это не тетушка Агата Кристофоровна.


Пушкин задернул штору, выбрал место, с которого его нельзя было заметить, войдя в дом, и остался в полной темноте. В эту ночь ему оставалось только одно: ждать…





Ставка четвертая: Numero en plein[46]





1


Сани мчались по пустой Москве. «Пади́! Пади́!» – неслось по ночным улицам, извозчик не жалел посвиста, Агата подставляла лицо ветру. Медвежья шкура укрывала по самую шею, руки мерзли, но ей казалось, что и щеки, и лоб, и нос, и брови, и уши горят раскаленными углями. Она хватала ртом клочки ветра. Воздух обжигал горло, но ей было все равно. Наконец, когда сани сделали третий круг по Бульварному кольцу, она замерзла и приказала сворачивать в «Лоскутную».

Агата вошла в ресторан гостиницы, где застала веселье в самом разгаре, и повернула обратно. Официант, который обещал уютный столик, остался ни с чем. Забыв про долг и не проведав Настасью, Агата поднялась к себе, швырнула на пол муфту с варежками и шубку, подошла к кровати и упала прямо на покрывало. Перевернувшись на спину, закрыла глаза.

Завертелся бешеный хоровод. То она видела, как Пушкин умирает у нее на руках, истекая кровью, и говорит ей прощальное «прости», то как она бросается на убийцу и лупит его кулаками, то как догоняет и стреляет в него из револьвера городового. Ей показалось, что кровать вот-вот провалится в бездну. Агата поняла, что еще немного и сойдет с ума, вскочила и больше не легла. Вызвала полового, приказала подать горячего супа, любого, что остался на кухне. Половой вернулся с дымящейся супницей, горкой пирожков и ломтями ситного хлеба. От себя расстарался на тарелку солений. Агата сунул ему десятку чаевых и отпустила. Половой был шибко доволен. Она села за стол, налила полную, до краев, тарелку московской селянки, откусила кусок хлеба и стала есть раскаленный, будто из печи, суп. Она съела и вторую тарелку, заедая солеными груздями, пирожками с вязигой, и остановилась на третьей, когда жар супа очистил мысли. Агата отошла от стола, чувствуя, как платье трещит по швам. Такого обжорства она давно себе не позволяла. Она упала в кресло и вытянула ноги.

Мысли вернулись. Агата вспомнила, как вошла в зал рулетки и наткнулась на Эфенбаха, который лупил по щекам барышню Рузо. Та вздрагивала тряпичной куклой и ошалело смотрела на него. Агата не могла ни помочь, ни защитить и прошла мимо.

За игровым столом Фудель и Лабушев жадно следили за игрой. Они перестали интересовать. Агату поразило нечто другое. У другого конца стола была мадам Львова с каким-то господином, азартно делавшим мелкие ставки. Господин казался смутно знакомым. Заметив Агату, приятно улыбнулся с поклоном. Мужчины всегда замечали Агату и улыбались ей. Не это было странно. Вот с кем мадам Львова, оказывается, уехала на рулетку. Не для того, чтобы вести розыск и следить, а для того, чтобы развлекаться с ухажером. Агата не сомневалась, что спутник Агаты Кристофоровны именно ухажер. Это очевидно по тому, как он держался с ней. И как мадам Львова делала дурацкие знаки, чтобы Агата не приближалась к ним. Да и чутье тут же подсказало. Женское сердце всегда определит, кто ухажер, а кто добрый знакомый.

Как странно устроена душа. И это тетушка Пушкина, почтенная дама, разгадывающая кроссворды! Такая мудрая и степенная. А оказалась просто женщиной: променяла подругу на ухаживания мужчины. Водит шашни с каким-то расфуфыренным типом, когда ее племянник тут, на улице, получил удар ножом в грудь! Агата просто не могла поверить. И жутко обиделась. Не столько за преданный союз, сколько за Пушкина. Она больше не смотрела в сторону мадам Львовой. А следила за игрой. Когда Эфенбах вернулся к столу, кивнула ему. В этот вечер Михаил Аркадьевич был крайне нелюбезен.

В том, что у мадам Львовой роман, Агата убедилась, когда господин в цветастой жилетке, бросая на нее откровенные взгляды, собрал со стола мелкий выигрыш, ухватил тетушку под руку и громко потребовал ехать в «Славянский базар». Агата Кристофоровна, обычно строгая, оказалась мягкой и покорной. Как она ни старалась делать знаки, Агата их игнорировала. Пока парочка не удалилась. И тут Агату захлестнула обида. За все сразу. За покушение, за холодность Пушкина, за предательство мадам Львовой, за то, что вернулась в Москву и не может поймать убийцу.

Сейчас обида разбушевалась с новой силой. Сидя в кресле и мучительно икая, Агата адресовала тетушке гневные тирады, а Пушкину – прощальные. С нее достаточно, она умывает руки. Завтра утром отправит ему письмо и уедет первым поездом. Куда-нибудь в глушь, в Саратов… А мадам Львовой вообще ничего не отправит. С этим твердым намерением Агата добралась до кровати и провалилась в глубокий сон.

…Она вскочила, не понимая, который час и сколько проспала. Часы в номере показывали начало десятого. В щель между шторами пробивался серый день. Агата вспомнила, что собиралась сделать, и решила, что всегда успеет уехать. С тетушкой и вовсе не будет общаться. Пока уезжать нельзя. У нее осталось обязательство. Слово Агата, в отличие от некоторых, всегда держит.

Приведя себя, лицо и прическу в порядок, надев свежее платье, Агата дошла до номера 21. Постучав, она назвалась. Дверь открылась так быстро, будто Настасья стояла за ней.

– Какое счастье, мадемуазель Бланш, что пришли, я так вас ждала, – сказала она, схватила Агату за руку и чуть не силой втащила в номер. Агата не сопротивлялась.

Ей хватило одного взгляда, проницательного женского взгляда, чтобы понять: барышня провела бессонную ночь. Красные глаза, беспорядок в прическе, несвежий цвет кожи. Даже юное создание отсутствие сна не красит. Еще Агата не могла не отметить, что в номере царит ужасающий беспорядок. Как будто Прасковья совсем обленилась, а горничная не заглядывала который день. Мусор и одежда были разбросаны и по полу, и на мебели. Жить в такой обстановке воспитанной барышне не пристало.

– Что у вас тут происходит? – спросила Агата, пока ее тянули к дивану.

– А, пустяки. – Настасья смахнула блузки и апельсиновые корки с подушек. – Прошу вас, мадемуазель Бланш, присаживайтесь…

Агата послушно села. Настасья так и не отпустила ее руку, но не решалась начать. Она была так взволнована, что забыла прикрывать ранку на лице. Впрочем, и ранки не было – так, легкая царапина с тенями йода.

– Да что происходит, моя милая? Уж не влюбились ли без памяти?

К большому облегчению Агаты, Тимашева покачала головой.

– Нет, что вы, как можно… Зачем…

Барышня не обманывала. Обман Агата умела видеть насквозь. Особенно у наивных барышень.

– Ну говорите же скорей, что вас тревожит, – сказала она, ласково пожав руку Настасьи.

– Я боюсь, мадемуазель Бланш, – ответила она.

– Чего, моя милая?

– Не знаю, что делать… Просто места себе не нахожу… Ночью глаз не сомкнула…

Пора было встревожиться не на шутку. И Агата встревожилась.

– Да что, в самом деле, случилось?

– Прасковья пропала, – выговорила барышня и уткнулась лицом в блузку мадемуазель Бланш. Она рыдала и мелко вздрагивала. Глупого ребенка Агата ласково гладила по головке, приговаривая, что нельзя плакать, а надо рассказать толком.

Барышня плохо владела собой. Частые всхлипы мешали ей говорить. Слезы текли по щекам, она ничего не замечала. Агате пришлось утирать ей лицо своим платком. Наконец Настасья смогла внятно говорить.

Вечером Прасковьей овладело беспокойство, она стала метаться по номеру, позволила себе грубость. Они чуть было не поссорились. Прасковья успокоилась и сказала, что ей надо уехать. Уехать одной. На уговоры не поддалась, взяла свою одежду и выбежала из номера. С тех пор ее нет.

– Я просто не знаю, что мне теперь делать, – закончила Настасья.

Новость была не из лучших. Где может пропадать юная компаньонка в Москве ночью? Ответы Агата знала. Они были не из тех, что надо говорить вслух. Особенно при барышне с переменчивым характером. Последствия могут быть непредсказуемыми.