Сама виновата

– Заявляйте ходатайство на мое имя, а с места кричать не нужно. Полина Александровна, вы что-то еще хотите нам сообщить?

– Это все.

– У государственного обвинителя есть вопросы?

Чтобы скрыть замешательство, Ольга налила себе воды. Надо сказать, что вопросов нет, и тогда показания Поплавской останутся лишь уродливым и бесполезным придатком к делу, дикими измышлениями неуравновешенной женщины, которую зачем-то пропустили на свидетельское место. Пахомов мертв, значит, уголовного дела против него не возбудить, и никто и никогда не докажет, что Полина говорит правду. Есть какое-то письмо какой-то девочки, очевидно, тоже сумасшедшей, иначе она бы не покончила жизнь самоубийством. Изымать его? С какой стати и в качестве чего? К делу Фельдмана оно не имеет ни малейшего отношения.

Стакан стукнул о стол необыкновенно громко в повисшей в зале тишине. Ольга посмотрела в зал.

Киношники и журналисты глядят кто куда, будто их накрыла эпидемия косоглазия, сестра подсудимого комкает в руках ремень от сумки, и только с двумя людьми Ольга встретилась глазами: с Саней, стоящим в простенке, и с женой бывшего оперативника Волкова.

– Полина Александровна, а вы с какой целью сейчас рассказали это суду? Вы считаете, что есть какая-то связь между… – Ольга замялась, – между вашими обстоятельствами и убийством?

Полина пожала плечами:

– Какая связь? Я просто хочу объяснить, что со мной случилось. Будто вынули из меня стержень, что ли, или важную микросхему… Пустота, короче говоря. Все заменилось этой извращенной любовью. Я этого не понимала головой, но, наверное, чувствовала, что это неправильно, и как-то само собой сложилось в голове, что в мире, где такое происходит, не бывает ни теплоты, ни любви, ни доброты… Будто ампутация души у меня произошла, а я не заметила. Но это неважно, не обо мне сейчас речь. Я хочу сказать другое. Много лет только тайна защищала меня от стыда и позора. Я знала, что я испорченная девочка, которая соблазнила взрослого человека, и по крайней мере половина вины лежит на мне, поэтому надо молчать изо всех сил. Теперь я думаю иначе. Если бы тогда общество заступилось за меня, если бы Пахомов понес наказание и официально меня признали бы не виновницей, а жертвой, в моей жизни все сложилось бы иначе. Да, травма была нанесена, но… – Полина усмехнулась, – Фельдман, как хирург, не даст соврать, раны лучше заживают на открытом воздухе, а не под герметичным компрессом тайны. Когда человек пострадал, в этом нет ничего стыдного, а молчание рождает чувство вины. Я молчала десять лет и скажу честно: сейчас первый раз за все это время чувствую себя человеком.



Поручив Маркиной и секретарю официально изъять у Полины письмо, Ирина объявила перерыв пятнадцать минут. Войдя в кабинет, Бимиц тяжело опустился на стул, а Кошкин закружил по тесному пятачку свободного пространства. Ирина и не думала, что молодцеватый военрук может так растеряться.

Она отворила форточку.

– Курите.

– Бедная девочка, – сказал Бимиц, – это какой же надо быть падалью…

Он скривился, достал из кармана мятую пачку сигарет с изображением овчарки и протянул Кошкину. Мужчины жадно закурили, а Ирина отправилась в туалет, чтобы не дышать дымом.

Бедная девочка устроила очередную подлянку, вот и все. Что еще ждать от человека, который жестоко мстит за несколько обидных слов и соблазняет чужого мужа?

Для такого сорта людей нет больше удовольствия, чем пнуть своего благодетеля, когда он повержен. До Пахомова ее ядовитые плевки уже не долетят, а жизни жены и дочери разрушат. Ирина нахмурилась, вспоминая. Нет, сегодня дочери, слава богу, в зале не было.

Большинство женщин стыдятся заявлять об изнасиловании, но есть и такие, которые наговаривают на мужчин из мести или из корысти. Ирина считала, что эти дамы немногим лучше, чем насильники, а общественному мнению наносят гораздо больший вред. Довольно часто бывает, что в делах о сексуальных преступлениях нет весомых улик, кроме показаний жертвы. При тщательном исследовании какие-то биологические следы находятся, но, если нет травм, не так легко бывает доказать, что все происходило не по взаимному согласию.

И когда рассматриваешь одно дело об изнасиловании и выясняется, что мужчина просто не хотел жениться, и его поставили перед выбором – колония или ЗАГС, следом другое, где якобы насильник оказывается давним любовником жертвы, а заявление – месть, что он отказался уйти от жены, и в третьем деле тоже любовник, не купивший дорогой подарок, то поверить четвертой жертве оказывается уже не так просто.

Нельзя путать изнасилование с тем, когда все просто идет немножко не так, как хочется.

Женщины, пытающиеся манипулировать правосудием, вызывали у Ирины омерзение, они в ее глазах были как те грабители на дорогах, которые прикидываются ранеными, чтобы заставить водителя остановиться и открыть машину. Они не только убивают и грабят, но и наносят косвенный вред – теперь редко кто останавливается, чтобы оказать помощь настоящему пострадавшему.

Ирина поправила прическу. Все-таки Кирилл у нее золото, а не муж! Целый день просидел с детьми, а когда она пришла, отпустил в парикмахерскую. Совсем что-то она обнаглела…

Вздохнув, Ирина одернула пуловер. Все-таки работа пошла ей на пользу. Не сильно похудела, но с лица ушла одутловатость, а все потому, что вечно ей попадаются нестандартные, с вывертом, дела! И чем проще кажется на первый взгляд, тем заковыристей оказывается процесс.

Вот сейчас как поступить? Куда приделать эти лживые откровения Полины? Как вообще должен реагировать юрист, когда публично заявляют о преступлении мертвого человека? Куда направлять определение? Сразу апостолу Петру?

Тут Ирина сообразила, что родные и близкие Пахомова сейчас могут Полину просто разорвать, и поспешила к залу. Полина стояла в коридоре рядом с каким-то невысоким парнем. Лицо его показалось Ирине знакомым, но она не стала вспоминать, где его видела.

Главное, никто не бьет девушку за клевету, хоть она это заслужила.

Лживая, холодная, эгоистичная стерва! Но разве это не лучшее доказательство, что сегодня она говорила правду? Ирина остановилась.

Она помнила себя в двенадцать лет, как страстно хотелось тогда повзрослеть, скорее стать самостоятельной, и, конечно, о великой любви она тоже мечтала. В общем-то, только о ней и думала, книги, фильмы, песни – только о любви. Влюбленность в старшеклассника, который в упор ее не видел и имени не знал, фотография Олега Янковского под подушкой, песенник, все это было в сказочном мире детства, из которого ей поскорее хотелось вырваться.

А когда появляется, будто волшебник, взрослый сильный мужчина, и говорит, что ты избранная и достойна того, чтобы причаститься взрослой жизни прямо сейчас, разве ты не пойдешь за ним? Пойдешь с трепетом и радостью, а в душе будет звучать песня из рок-оперы «Юнона и Авось»: «Я тебя посвящаю в любовь!»

И можно, наверное, быть счастливой и даже не почувствовать боли, если мужчина искусный любовник, только душу он действительно убьет. Кажется, что приобщилась тайн взрослого мира, но это не те тайны, не та жизнь, а грязь, тоска и безнадежность.

Ирина подошла к Поплавской.

– Спасибо, что нашли в себе мужество рассказать правду. Если хотите, вы можете идти домой.

Полина пожала плечами:

– Останусь, если не возражаете.

Молодой человек украдкой показал Ирине свое удостоверение:

– Не волнуйтесь, Ирина Андреевна, я присмотрю за девушкой.

– Хочется узнать, не зря ли я чернила память покойного, все-таки это не самое достойное занятие, – усмехнулась Полина, – о мертвых либо хорошо, либо ничего, а я вот нарушила. Не знаю, стоило ли оно того?

– Слушайте, жизнь редко позволяет нам роскошь выбирать между хорошим и плохим, – улыбнулся парень, – обычно между плохим и очень плохим, а если повезет, то между плохим и непонятным. Все правильно вы сделали, Полина Александровна, даже не переживайте.


Ирина вернулась в кабинет, из которого страшно несло никотином, несмотря на открытую форточку.

– Я так и знал! – горячился Кошкин. – Так и знал, что с этим Пахомовым что-то не то!

– Почему? – удивилась Ирина.

– После его фильмов у меня на душе всегда оставался неприятный осадок.

– Да? А вы не сейчас это осознали?

– Никак нет! Я думал, что это потому, что он не воевал, а все оказалось намного хуже.

– Подождите с выводами. Помните, перед началом процесса я призывала вас абстрагироваться от личности Пахомова и от его вклада в мировой кинематограф? Так вот и сейчас ваш долг – не принимать показаний Поплавской во внимание. Мы с вами рассматриваем дело, в котором Пахомов является жертвой преступления, совершенного по мотивам личной мести, его извращенные наклонности, если они и имели место быть, для нас с вами ничего не значат. Плохих людей нельзя убивать точно так же, как и хороших.

– Но это уму непостижимо…

– Мы с вами – народный суд, то есть суд человеческий, а не божий, – отчеканила Ирина, – и полномочия наши ограничены тем, что мы назначаем справедливое наказание за совершенное преступление. Вопрос, кто достоин жить, а кто нет, не относится к сфере нашей компетенции.

Тут на пороге возникла Ольга Маркина и сказала, что заявляет ходатайство о допросе новых свидетелей: Галины Михайловны Волковой, соседки Фельдмана в деревне, его сестры Ларисы Фельдман и ее несовершеннолетней дочери Зинаиды.

Ирина опустилась на стул и сжала виски пальцами. Все ясно…

– Может, направим дело на доследование? – осторожно спросила она.

Маркина усмехнулась:

– Ирина Андреевна, если вы действительно хотите справедливого наказания, как только что говорили, то надо решать самим и обязательно сегодня.

Ирина кивнула. Гособвинитель дело говорит. Сейчас у них есть фактор внезапности, а до завтра Пахомова очухается, начнет трезвонить в высшие эшелоны власти, и их заткнут самыми жестокими методами. Единственное, что можно противопоставить власть предержащим, – это готовый приговор, грамотный, со всеми доказательствами.

– Так, ладно, – Ирина встала, – сейчас допросим эксперта, потом Волкову, а Лариса тем временем пусть везет дочку. Ребенок сейчас где, в школе?

– Сказала, что да.

– Отлично. Пусть захватит педагога какого-нибудь поприличнее. Девочку будем допрашивать на закрытом заседании, согласны, Ольга Ильинична?

– Безусловно.

– И знаете что еще? Давайте-ка удалим подсудимого из зала.

– Но этим мы грубо нарушим его права.

– В исключительных случаях закон нам это позволяет. Других доказательств у нас в любом случае не будет, остается только сличать показания. Допросим ваших новых свидетелей, а потом пусть Фельдман расскажет, как оно было, и сравним. Все, давайте, через минуту начинаем. Товарищи заседатели, предупреждаю сразу: вам предстоит несколько очень трудных часов, но я прошу вас, крепитесь и во что бы то ни стало держите себя в руках.

Кошкин с Бимицем хором сказали:

– Есть!

– Можете на нас положиться!

И вышли из кабинета.



«Так, минуточку, а Володьку кто покормит?» – Ирина похолодела. В азарте она едва не забыла, что пора ехать к сыну. Она нахмурилась, прикидывая. Даже если свидетели будут кратки, как спартанцы, что вряд ли, учитывая щекотливость ситуации, допрос их займет несколько часов.

Если она потратит сейчас полтора часа на кормление, то до конца рабочего дня они явно не успеют, а Фельдман должен открыть рот для последнего слова подсудимого не позже семнадцати пятидесяти девяти, иначе заседание перенесется на завтрашний день, который может принести новые сюрпризы.

Например, выяснится, что она уволена. Или ее отзыв из декрета окажется незаконным, а значит, весь процесс признают недействительным. Когда сильным мира сего что-то нужно, способ достичь этого находится всегда.

Ирина с тоской потянулась к телефонной трубке и подняла ее так, будто та была чугунная.

– Алло, Кирюша, я никак не смогу приехать на обед, – прошептала она и втянула голову в плечи, ожидая громового крика: «Да что ты за мать такая! Не мать, а кукушка! Зачем рожала, если носишься, задравши хвост!»

– А, ладно, – сказал Кирилл, – дам ему пока вечернее молоко.

– И пораньше я тоже сегодня не приеду, – прошелестела Ирина, – наоборот, может, сильно задержусь.

Она невольно зажмурилась. Сейчас точно начнется.

– А что тогда, Ир? Кашку сварить?

– Один раз в виде исключения покорми его, пожалуйста, смесью. В шкафчике такая красивая коробка…