Смертельная белизна

– Понятно, что ваши сотрудники уже этим занимаются, – сказала она Лэйборну, – но у меня имеется свой источник в аукционном доме «Кристис». Я направила туда фотографию «Скорбящей кобылы» и только что услышала ответ. Есть мнение, что это подлинная работа Стаббса.

– О Стаббсе даже я слыхал, – выговорил Лэйборн.

– И на сколько же она потянет, если это подтвердится? – спросил Уордл.

– Согласно моему источнику, не менее чем на двадцать два миллиона.

Уордл присвистнул. У Лэйборна вырвалось:

– Твою ж мать!

– Сама по себе стоимость картины для нас несущественна, – напомнил Страйк всем присутствующим. – Существенно другое: мог ли кто-нибудь другой заподозрить ее потенциальную ценность?

– Двадцать два лимона, долбать-копать, – протянул Уордл. – Это серьезный мотив.

– Корморан, – окликнула Робин, снимая со спинки стула оставленный там жакет. – Можно тебя на пару слов? Извините, но мне придется уйти, – сказала она остальным.

– Все нормально? – спросил Страйк, когда они вдвоем снова вышли в коридор и Робин закрыла дверь в кабинет, где находилась группа полицейских.

– Да, – сказала Робин, а потом: – Ну… не совсем. Лучше сам прочти. – И она протянула ему свой мобильный.

Нахмурившись, Страйк просмотрел весь диалог между Робин и Мэтью, вплоть до материала из «Ивнинг стэндард».

– Ты согласилась на эту встречу?

– Пришлось. Не потому ли поблизости опять нарисовался Митч Паттерсон? Если Мэтью подольет масла в огонь, а он на это вполне способен… Пресса и так взбудоражена тем, что вы с…

– О нас с Шарлоттой забудь, – оборвал он. – Она вынудила меня провести с ней двадцать минут. А он обманом пытается вынудить тебя…

– Знаю, – сказала Робин, – но мне так или иначе придется с ним переговорить. На Олбери-стрит остались почти все мои вещи. У нас с ним до сих пор общий счет в банке.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Тронутая его предложением, Робин сказала:

– Спасибо, но это вряд ли поможет делу.

– Тогда позвони мне потом, ладно? Дай знать, как и что.

– Непременно, – пообещала она.

И, в одиночку направляясь к лифтам, даже не замечала, кто идет ей навстречу, пока не услышала:

– Бобби?

Робин обернулась. Перед ней стояла Флик Пэрдью, которая возвращалась из туалета, сопровождаемая женщиной в полицейской форме. Подобно Кинваре, Флик смыла слезами весь свой макияж. В белой рубашке, надетой – очевидно, по настоянию родителей – вместо футболки с надписью «Хезболла», она как-то съежилась и стала меньше ростом.

– Робин. Как дела, Флик?

Казалось, Флик борется со своими мыслями, слишком чудовищными, чтобы высказывать их вслух.

– Надеюсь, ты сотрудничаешь со следствием, – сказала Робин. – Главное – ничего не скрывай, хорошо?

Ей почудилось едва заметное отрицательное покачивание головой – знак инстинктивной непокорности, последних тлеющих углей верности, даже в этом бедственном положении.

– Говори только правду, – шепнула Робин. – Следующей он убил бы тебя, Флик. Ты слишком много знаешь.





69




Я предвидел все случайности. Давно уже.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм



После двадцатиминутной поездки в метро Робин вышла на станции «Уорик-авеню» в почти незнакомом районе Лондона. Маленькая Венеция всегда вызывала у нее некоторое любопытство, поскольку свое экстравагантное среднее имя, Венеция, она получила из-за того, что была зачата в настоящей Венеции. Но в дальнейшем это имя обещало ассоциироваться для нее с напряженной встречей на берегу канала и тяжелым – кто бы сомневался – выяснением отношений с Мэтью.


Она прошла по улице Клифтон-Виллас, где листья платанов своим прозрачным нефритом выделялись на фоне квадратных, кремового цвета домов, чьи стены светились золотом в лучах вечернего солнца. Тихая красота этого мягкого летнего вечера вдруг навеяла Робин глубочайшую грусть: ей вспомнился точно такой же вечер десять лет назад, когда в свои едва-едва семнадцать лет она, вихляя на высоких каблуках, торопливо шла по дороге от дома своих родителей, отчаянно волнуясь из-за предстоящего первого свидания с Мэтью Канлиффом, который только что сдал экзамен по вождению и обещал вечером прокатить ее в Харрогейт. И вот она опять спешит на встречу с ним – чтобы договориться об окончательном разрыве их судеб. Робин презирала себя за эту грусть, за воспоминания о радостных совместных переживаниях – предвестниках любви, потому что сейчас было бы разумнее вспомнить о его предательстве и бездушии.

Она повернула налево, перешла на другую сторону, чтобы продолжить путь в прохладной тени кирпичных стен, тянувшихся параллельно каналу вдоль правой стороны Бломфилд-роуд, и тут в конце улицы промчался полицейский автомобиль, одним своим видом придавший ей сил. Это был, можно сказать, дружеский привет оттуда, где, как теперь стало предельно ясно, текла ее настоящая жизнь, – привет, напомнивший об истинном ее предназначении, которое никак не увязывалось с положением жены Мэтью Канлиффа.

В стену были встроены высокие, выкрашенные в черный цвет деревянные ворота, ведущие, если верить сообщению Мэтта, к бару на берегу канала, но, когда Робин толкнула одну из створок, оказалось, что ворота заперты. Окинув взглядом улицу в обоих направлениях и не обнаружив признаков Мэтью, Робин полезла за поставленным на беззвучный режим телефоном, который тут же завибрировал от поступившего звонка. Стоило ей извлечь телефон из сумки, как ворота с электрическим приводом открылись сами и она прошла во дворик, прижимая трубку к уху:

– Привет, я как раз…

Ей в ухо заорал Страйк:

– Немедленно уходи, это не Мэтью!..

Дальше все происходило одновременно.

У нее вырвали телефон. За долю секунды Робин отметила, что никакого бара здесь нет и в помине, а есть только запущенный участок берега под мостом, неряшливые заросли кустарника и темная, обшарпанная, низко сидящая на воде баржа под названием «Одиль». От сильного удара кулаком в солнечное сплетение Робин, охнув, сложилась пополам. В таком положении она услышала всплеск брошенного в канал телефона; чьи-то руки схватили ее за волосы и за пояс брюк и потащили к барже, а у нее в легких даже не осталось воздуха, чтобы закричать. Она ударилась об узкий деревянный стол и упала на пол – ее затащили на баржу.

Дверь захлопнули. Она услышала скрежет запираемого замка.

– Сядь, – приказал мужской голос.

Все еще задыхаясь, Робин подтянулась на деревянную скамью у стола, покрытого тонкой мягкой тряпицей, потом обернулась и увидела направленное на нее дуло револьвера.

На стоящий напротив стул опустился Рафаэль.

– Кто тебе звонил? – потребовал он ответа, из чего она заключила, что Рафаэль, втаскивая ее на баржу, побоялся, как бы звонивший не услышал шума борьбы, и даже не проверил экран ее мобильника.

– Мой муж, – хрипло солгала Робин.

Там, где он схватил ее за волосы, горела кожа головы. Боль в области диафрагмы была такой резкой, что Робин заподозрила перелом ребра. Все еще судорожно стараясь набрать в легкие воздуха, она за несколько размытых секунд представила свое положение в миниатюре, будто издалека, в трепещущей капсуле времени. Робин увидела, как Рафаэль ночью скидывает в темную воду ее отяжелевшее мертвое тело, а Мэтью, который – это ясно как день – заманил ее к каналу, допрашивают и, возможно, обвиняют. Она увидела лица своих убитых горем родителей и братьев на ее похоронах в Мэссеме, и еще Страйка, стоящего у задней стены церкви точно так же, как у нее на свадьбе, только разъяренного – ведь произошло то, чего он опасался, и она погибла из-за его ошибок.

Но по мере того как с каждым судорожным вдохом легкие заполнялись воздухом, иллюзия взгляда на себя со стороны начала развеиваться. Робин опять была здесь, на этом грязноватом суденышке, заточенная в его деревянном чреве, где на нее уставились расширенный зрачок револьвера и чуть выше – пристальный взгляд Рафаэля.

Ее страх реально и осязаемо присутствовал вместе с ней на судне, но она приказала себе от него отстраниться: он ей не помогал, а только мешал. Она должна сосредоточиться и хранить спокойствие. Отказавшись заполнять тишину, она вернет себе часть силы, которую у нее отобрали. Этому приему Робин обучилась на сеансах психотерапии: затягивай паузу – и пусть ее заполнит более уязвимый из двоих.

– Удивительное спокойствие, – заговорил наконец Рафаэль. – Я думал, ты будешь истерить, орать. На всякий случай тебя приложил. Как оказалось, без этого можно было обойтись. Не зря ты мне понравилась, Венеция.

Она знала, что он силится вновь изобразить из себя милягу-парня, которым она против своей воли увлеклась в палате общин. Вообразил, очевидно, что испытанная смесь сожаления и раскаяния заставит ее, невзирая на горящую кожу головы, синяки на ребрах и направленный ей в лицо пистолет, простить и смягчиться. Но Робин молчала. Его еле заметная просительная улыбка исчезла, и он резко сказал:

– Мне надо знать, сколько известно легавым. От того, что накопали на меня они сами, я еще смогу отвертеться, но тогда тебя, к сожалению, – он слегка приподнял пистолет, направив его в середину лба Робин (а ей лезли в голову ветеринары и один меткий выстрел, который мог бы избавить от мучений ту лошадь в лощине), – придется убрать. Как только стемнеет, я заглушу выстрел подушкой и скину твой труп за борт. Но если ты выболтала фараонам все, что разнюхала, тогда я покончу с собой прямо здесь, потому как в тюрьму возвращаться не собираюсь. Так что рассказать мне все начистоту – в твоих интересах, согласна? С этой баржи сойдет на берег только один из нас.

Робин ничего не сказала, и он в ярости рявкнул:

– Отвечай!

– Да, – кивнула она. – Согласна.

– Итак, – он взял ровный тон, – ты действительно была в Скотленд-Ярде?

– Да.

– Кинвара там?

– Да.

– Под арестом?

– Думаю, да. Она находилась в допросной со своим адвокатом.

– На каком основании ее взяли?

– Полиция считает, что вы с ней крутили роман. Что все это на твоей совести.

– Что значит «все это»?

– Шантаж, – ответила Робин, – и убийство.

Он сильнее прижал ей ко лбу пистолет. Робин чувствовала, как в кожу вдавливается маленькое холодное кольцо.

– Полный бред. Как мы могли крутить роман? Она меня ненавидела. Мы с ней даже не оставались наедине.

– На самом деле оставались, – сказала Робин. – Сразу после твоего освобождения отец пригласил тебя к ним в дом. А сам в ту ночь задержался в Лондоне. Вот тогда-то вы с ней и остались наедине. Мы считаем, в тот раз все и началось.

– Доказательства?