Соблазняющий разум. Как выбор сексуального партнера повлиял на эволюцию человеческой природы

К счастью, помимо семейственности и реципрокности существуют и другие допустимые с точки зрения эволюции способы обратить явную затратность альтруизма в репродуктивное преимущество. Вероятно, вас не удивит, что для втаскивания повозки человеческой природы на горный хребет морали я собираюсь прибегнуть к помощи крепкого мула – теории выбора партнера. Как мы уже убедились, половой отбор помогает объяснить то, что нельзя объяснить никакими другими эволюционными силами. Он может поддерживать привлекательные для противоположного пола затейливые индикаторы, невероятно затратные по всем статьям, кроме репродуктивной. Не могут ли наши моральные качества быть одной из категорий таких индикаторов? И не связаны ли как-то наши моральные суждения с выбором партнера?

Аморальные поступки – это такие поступки, которые заставят нас покраснеть, если о них как-то узнают наши партнеры. Почему? Да потому, что их мнение о нашей личности изменится в худшую сторону. На первый взгляд кажется, что уважение к половым партнерам – одна из базовых составляющих человеческой морали. Но те, кому пришлось развестись из-за моральных недостатков, отнесутся к роли выбора партнера в формировании моральных инстинктов серьезнее. Как вы помните, исследования Дэвида Басса показали, что доброта – самое желанное качество партнера для людей всего мира. Привлекательность доброты, щедрости, отзывчивости и способности сопереживать подтвердилась и в другом исследовании, посвященном выбору партнера у людей.

Первым, кто заявил, что мораль формируется под действием полового отбора, был Ирвин Тессман. В 1995 году он указал на то, что человеческое великодушие выходит за рамки требований родственного и взаимного альтруизмов. Возможно, великодушие – это гандикап, развившийся в результате полового отбора и выполняющий функцию демонстрации приспособленности. В 1970-х Амоц Захави предположил, что поведение, которое выглядит как чистый альтруизм, может давать скрытые репродуктивные преимущества за счет повышения социального статуса. А не так давно антрополог Джеймс Бун, чтобы объяснить существование довольно затратного показного великодушия, совместил теорию Захави о гандикапах с теорией Веблена о демонстративном потреблении. Мне, как и Тессману, наиболее важным представляется направленный выбор партнеров по моральным качествам, которые они демонстрируют во время ухаживаний, тогда как Захави и Буна интересуют прежде всего ненаправленные репродуктивные преимущества высокого статуса. Вероятнее всего, в человеческой эволюции играло важную роль и то, и другое.

Теоретически выбор партнера мог играть роль единственного мощнейшего морального фильтра между двумя поколениями. Он мог способствовать развитию практически любой степени альтруизма и героизма, компенсируя почти все риски для выживания. К примеру, если бы все женщины разом отказались рожать детей от мясоедов, гены, ответственные за предрасположенность к вегетарианству (возможно, не напрямую), распространились бы со скоростью пожара. Несмотря на то что раньше потребление мяса давало преимущества для выживания, вид стал бы травоядным и оставался бы таким, пока половой отбор продолжал бы отсеивать мясоедов. Естественный отбор в пользу эгоизма был бы бессилен против полового отбора в пользу нравственного поведения.

Комедия Аристофана “Лисистрата” 411 года до н. э. хорошо иллюстрирует важность выбора партнера женщинами. Лисистрата убедила афинянок не заниматься сексом со своими мужчинами до тех пор, пока те не прекратят Пелопоннесскую войну. Женщины забаррикадировались в Акрополе, а изголодавшиеся по любви мужчины слонялись вокруг с набухшими фаллосами (в оригинальной постановке это были огромные фаллосы, сшитые из кожи), постепенно понимая, что без надежды на секс победа в войне теряет всякий смысл. Хотя некоторые женщины и поддались соблазну прекратить забастовку – одна даже пыталась ускользнуть в бордель, – афинянкам удалось пересилить мужчин. С помощью сексуальной забастовки, устроенной Лисистратой, удалось заставить афинян и спартанцев заключить мир. Стратегия Лисистраты должна была быть такой же эффективной и в эволюции: если самки предпочитали миролюбивых партнеров, воинственность и агрессивность самцов могла снизиться. Гипотеза повышения нравственности путем выбора партнера порождает несколько вопросов. Почему механизмы выбора партнера в ходе эволюции начали благоприятствовать демонстрациям великодушия, честности, хороших манер и героизма? Почему такое поведение нам кажется более “нравственным”, чем прочие элементы ухаживания? Почему при оценке разных элементов брачных демонстраций наши ощущения так сильно различаются? Телесные украшения будят вожделение, демонстрация творческих способностей вызывает эстетическое удовольствие, а моральных качеств – восхищение. В этой главе я не отвечу на все эти вопросы, но попробую очертить новую область эволюции человеческой морали. Начнем с простого примера того, как механизм выбора партнера может способствовать развитию затратных форм поведения, направленных на общее благо.





Эволюция охоты: альтруистическая демонстрация атлетичности?




Почему люди начали охотиться на такую крупную дичь, как антилопы канны и мамонты? Ответ вроде бы очевиден: мясом этих животных можно питаться и за счет этого лучше выживать. В книге 1968 года “Человек-охотник” (Man the Hunter) – классике антропологии – охота представлена плодом простого отбора на выживание. Ты голоден, гоминид? Нет проблем – иди на охоту.

Но, оказывается, все не так просто. В начале 1980-х женщины-антропологи ответили книгой под названием “Женщина-собирательница” (Woman the Gatherer). Они обратили внимание на то, что в обществах охотников-собирателей основная нагрузка по добыче пропитания, как правило, возложена на женщин: они ищут растительную пищу и ловят мелкую дичь. Мужчинам часто не удается добыть мясо на охоте, и в обеспечении повседневной пищей они обычно полагаются на партнерш. Преследовать крупных млекопитающих, которые отлично приспособились убегать от хищников и делают это гораздо быстрее человека – не самый эффективный и надежный способ прокормить себя и тем более свою семью. Антрополог Кристен Хоукс выяснила, что мужчинам из племени, которое она изучала, за день охоты удается убить крупное животное с вероятностью всего 3 %. То есть в 97 % случаев их постигает неудача – не очень-то это соответствует стереотипу о пещерном “настоящем мужике”, приносящем домой мамонта. Есть племена, в которых дела обстоят чуть лучше, но все равно ежедневные шансы на успех в охоте редко превышают 10 %.

Женщину-собирательницу, пытающуюся где-то раздобыть немного мяса, поведение мужчин должно раздражать вдвойне. Если им надо охотиться, чтобы потешить свое эго, – чудесно, но зачем обязательно гоняться за такими крупными зверями? Мужчины отлично понимают, что, охотясь на животных поменьше, послабее и не таких быстрых, они добьются гораздо больших успехов. Как правило, чем мельче дичь, тем больше мяса за день им удается принести домой и тем меньше колебания количества мяса от недели к неделе. Кроме того, чем мельче дичь, тем больше ее мяса удается съесть до начала гниения. Когда охотникам реально нужно поесть, они бросают преследовать крупных животных и ловят мелких. Если смысл охоты в том, чтобы прокормить охотника и его семью, тогда мужчины-охотники амбициозны до нелепости. Они покушаются на жирафов, когда нужно ловить сусликов.

Самцы шимпанзе охотятся на обезьян, но поскольку эти обезьяны мелкие, распределение такого мяса проще контролировать. Лучший способ предсказать усердие самцов в охоте – посмотреть, у скольких самок из группы сейчас эструс (надо просто пересчитать тех, у кого гениталии красные и набухшие). Самцы пытаются склонить фертильных самок к спариванию, угощая их мясом пойманных животных. Таким образом, у наших ближайших родственников среди человекообразных обезьян охота точно появилась в результате полового отбора. Но по сравнению с шимпанзе мужчины преследуют намного более крупную дичь, менее успешны и хуже контролируют распределение мяса.

Может, мясо крупной дичи содержит какие-то особые питательные вещества, которых нет ни в мелкой дичи, ни в растениях? Если так, тогда парам был бы резон разделить обязанности по снабжению семьи едой: мужчинам взять на себя охоту за крупными животными с их уникальным составом, а женщинам – добычу более надежной растительной пищи. Эта точка зрения на эволюцию охоты предполагает, что женщинам нужно мясо в обмен на секс. В 1982 году антрополог Хелен Фишер в своей книге “Сексуальный контракт” (The Sex Contract) даже предположила, что это была самая первая форма договорных отношений у людей. Примерно о том же теория Оуэна Лавджоя: согласно ей, мужчины, охотясь, добывают мясо для своих женщин, обремененных детьми и не способных во время кормления грудью эффективно заниматься собирательством. Теория “секс за мясо” очень долго казалась разумной. Многие теоретики даже предполагали, что благодаря мужской охоте люди могли покрывать энергетические затраты, связанные с увеличением мозга: поскольку мужчина поставлял потомству много белка, оно могло вырастать более умным. Заметьте, что даже в той традиционной теории движущая сила эволюции охоты – это выбор партнера женщинами. Женщины отказывались заниматься сексом с теми, кто не приносил домой мяса. Таким образом они вынуждали мужчин вкладывать родительские усилия в потомство – брать на себя часть затрат на вскармливание.

Но есть еще одна проблема: даже если мужчинам удается убить крупное животное, они не могут контролировать распределение мяса. Чем крупнее добыча охотника, тем меньше шансов, что мясо достанется его женщине и детям. По наблюдениям антропологов, почти во всех племенных культурах мясо делят чуть ли не между всеми членами племени. Люди сбегаются, как только слышат об успешной охоте или замечают кружащих грифов, и начинают настойчиво, агрессивно требовать своей доли. Зачастую часть мяса, доставшаяся охотнику, статистически неотличима от порции любого другого члена племени. После месяца успешной охоты мужчина имеет право забрать около 10 % туши – от 9 до 14 кг мяса, которое нужно употребить за несколько дней, пока оно не испортится. Через неделю он проголодается опять. Хороших охотников нельзя считать реципрокными альтруистами, поскольку плохие никогда не смогут им отплатить за съеденное мясо. Взаимный альтруизм благоприятствовал бы скорее охоте на мелкую дичь, ведь такую пищу проще защитить от жуликов.

По мнению антрополога Кристен Хоукс, мясо крупных животных – это в экономическом смысле “общественное благо”: ресурс, который один человек другому не может помешать использовать. Если рассматривать мясо как частное благо – то есть считать, что охотник сам может управлять его распределением и потреблением, – тогда поддержка семьи может быть эволюционным смыслом охоты. Но если мясо – общественное благо, возникает парадокс. Затраты, связанные с охотой, ложатся на плечи охотника: он расходует время и энергию, когда учится охоте, когда изготавливает орудия, выслеживает животных, применяет орудия, добивает раненую жертву. Кроме того, мужчина рискует получить ранение или даже погибнуть: он-то лишь заботится об ужине, а зверь борется за свою жизнь. Тем не менее плодами труда охотника пользуются все члены племени, включая чужих детей и конкурентов за женское внимание. Эволюция не может благоприятствовать генетической склонности заботиться об общем благе в ущерб собственным генетическим интересам. Такую форму эволюционного альтруизма не смог бы сотворить ни один известный естественный процесс.

Итак, мы в затруднительном положении. Сперва охота казалась банальным способом обеспечить выживание. Потом благодаря теории “секс за мясо” стала больше походить на простейший пример полового отбора – способ превратить ухаживания мужчины в отцовский вклад в потомство. Теперь же охота предстает рискованным, расточительным актом альтруизма, в ходе которого мужчины, рискуя жизнью и здоровьем, кормят своих конкурентов (в числе прочих членов группы). Все три точки зрения имеют определенную ценность, свидетельства есть в пользу всех трех. Я уделил так много внимания альтруистическому аспекту охоты не потому, что охота меня как-то особенно интересует, а потому, что она обнажает более общую проблему: как эгоистичные гены могли дать начало такой затратной форме благотворительности, которая выглядит как чистый альтруизм? Чтобы найти ответ, мы произведем триангуляцию[64]: сопоставим охоту и спорт, понаблюдаем за поведением птиц под названием “аравийские болтуны”[65] и познакомимся с концепцией выбора равновесия из теории игр. Эти примеры, как мы потом убедимся, отлично подходят для объяснения не только человеческой морали, но и языка.





Кровавый спорт и аравийские болтуны




Охоту можно рассматривать как один из видов мужского соревновательного спорта – как состязание, победители которого привлекают партнерш, демонстрируя свою атлетическую доблесть. В главе 7 мы уже обсуждали, что мужчины тратят огромное количество времени и энергии на потогонные и бессмысленные совместные активности: баскетбол, сумо, крикет, лыжи, тхэквондо, альпинизм, бокс. Для эволюциониста любой мужской вид спорта – лишь очередная форма ритуального поединка самцов, где они соревнуются за возможность продемонстрировать самкам свою приспособленность, утвердив свое физическое превосходство. Для женщины спорт просто удобен: он облегчает выбор партнера. По результатам таких ритуальных поединков она понимает, кто из мужчин здоровее, сильнее, у кого лучше координация и выше мастерство. Ей не нужно весить 300 кг, чтобы узнать, насколько хорошо борется сумоист, – за нее это сделают другие борцы. Сейчас, когда пали почти все культурные барьеры, преграждавшие женщинам путь в спорт, мужчины точно так же могут оценивать физическую приспособленность женщины по ее атлетическим показателям.

Представьте, что две группы гоминид в ходе эволюции выработали предпочтения к разным видам спорта. Допустим, одна группа пристрастилась к боям на дубинках, подобно народности яномамо из Амазонии: мужчины стоят лицом к лицу и по очереди бьют друг друга по голове очень длинными палками, пока один из них не сдастся, не потеряет сознание или не упадет замертво. Женщины предпочитают вступать в половой контакт с победителем, поскольку он более меткий, у него сильнее руки и крепче череп (или удар). Несмотря на расточительность таких боев – кровавые раны, высокую опасность для жизни, неприглядные шрамы на голове, – это отличная система соревновательных брачных демонстраций, ничем не уступающая оленьим битвам на рогах.

Во второй группе обрел популярность другой соревновательный вид спорта: мужчины как можно незаметнее подкрадываются к зверю, бросают в него копья и потом гоняются за раненым животным, пока оно не упадет замертво. Женщины предпочитают секс с успешными убийцами животных, поскольку они лучше выслеживают, крадутся, кидаются копьями и бегают на длинные дистанции. Цена таких демонстраций тоже высока: мужчины могут преследовать животных целыми днями, получая травмы, уставая, цепляясь за колючие кусты; они могут потерять копье, их может забодать буйвол, и так далее. Но все же охота не так бесполезна, как палочные бои, ведь после успешной охоты в распоряжении группы остается большая туша, которую можно съесть. Все члены обеих групп гоминид могут поступать эгоистично, демонстрируя в соревнованиях свою приспособленность и выбирая как можно более приспособленных партнеров. Но благодаря мясу у каждого индивидуума в группе охотников и у каждого их гена появляется небольшое преимущество перед таковыми из группы колотильщиков палками. Через многие поколения это преимущество приведет к тому, что в большинстве человеческих групп главной формой атлетических демонстраций будет не палочный бой, а охота.

Подобный процесс напоминает групповой отбор, существование которого опровергло большинство биологов в 1960-х, но это совсем не одно и то же. Согласно традиционным теориям группового отбора, в условиях межгрупповой конкуренции животные могут жертвовать частью своих перспектив на выживание и размножение ради общего блага группы. Такие теории подразумевали прямой конфликт между интересами индивидуума и группы. Но в приведенном примере “охота vs палочный бой” такого конфликта нет. Члены обеих групп преследуют личные интересы, пытаясь добиться самого высокого сексуального статуса, какой только может дать ритуализованный спорт; просто один вид спорта – так уж получается – полезнее для группы в целом, чем другой.

Взглянуть на общее благо под другим углом нам поможет один из видов певчих птиц, живущих большими группами в Израиле, – аравийские болтуны. Эти птички весом около 80 г стали звездами книги “Принцип гандикапа” (The Handicap Principle) Амоца и Авишаг Захави. Супруги Захави изучали их 30 лет и пришли к выводу, что кое-какие элементы поведения этих птиц очень напоминают альтруизм. Некоторые болтуны охраняют группу, издавая предупреждающие сигналы при приближении хищника. Если хищнику все же удается подобраться близко, птицы облепляют его со всех сторон и пытаются прогнать. Они делятся едой с неродственными особями, практикуют коммунальное гнездование и коллективно заботятся о детях – и своих, и чужих, как это принято в кибуцах[66]. Аравийские болтуны предстают образцом птичьей добродетели, а их альтруизм выглядит не менее ярко, чем хвост павлина.

В чем же здесь дело? Родственный отбор тут ни при чем, ведь птицы помогают не только родственникам. В случае взаимного альтруизма они пытались бы мошенничать: безвозмездно пользоваться общественными благами и при этом не стоять на страже, не драться с хищниками, не делиться едой и не заботиться о птенцах. Болтуны же делают противоположное: они прямо-таки соревнуются в демонстрации альтруизма. По наблюдению Захави, если доминантная птица замечает, что какая-то низкоранговая особь примеряет на себя роль стража, она отгоняет ее и занимает ее место. Кроме того, птицы пытаются запихнуть пищу в горло неродственным согруппникам, даже когда те сыты. Захави предположил, что альтруистические элементы поведения аравийских болтунов – это гандикапы, индикаторы приспособленности. Демонстрация таких гандикапов дает птицам возможность повышать социальный статус и улучшать свои сексуальные перспективы. Позволить себе поступать альтруистично могут только самые приспособленные особи, пребывающие в прекрасном состоянии. Найдя альтруиста, птица приобретет хорошие гены для потомства. По-видимому, альтруизм у аравийских болтунов развивался именно так. Большинству же видов птиц не свойственно демонстрировать приспособленность, творя общественно полезные дела. Однако не исключено, что альтруистичные птицы имеют значительные преимущества и как отдельные особи, и как группа.





Джон Нэш vs бангалорские таксисты




И альтруистичные люди-охотники, и альтруистичные аравийские болтуны появились в результате очень важного эволюционного процесса под названием “выбор равновесия”. Пугающий термин, не правда ли? Глубокое его понимание редко можно встретить даже у тех биологов, которые немного знакомы с теорией игр. Но я считаю, что эта идея помогает прояснить многие вопросы, связанные не только с эволюцией, но и с человеческой культурой.

Чтобы понять идею выбора равновесия, нужно хоть немного узнать о самом равновесии и теории игр. Теория игр – это метод изучения стратегий принятия решений в условиях, когда выигрыш каждого участника зависит не только от его собственных действий, но и от действий других людей. Игра – это любая социальная ситуация, участники которой выбирают стратегию поведения, опираясь на свои предположения о стратегиях других участников. Так поступает каждый участник, и все это напоминает дурную бесконечность: я предполагаю, что вы предполагаете, что я предполагаю, что вы предполагаете… Как теория игр может помочь предсказать человеческое поведение в играх, если они выглядят как безнадежная путаница?

Где-то в 1950-м экономист Джон Нэш разрубил этот гордиев узел, разработав концепцию равновесия (сейчас она известна под названием “равновесие Нэша”). Равновесие – это набор стратегий игроков (по одной на каждого), характеризующийся единственным простым свойством: ни у одного игрока нет мотива менять свою стратегию при условии, что остальные игроки продолжают следовать уже выбранным стратегиям. То есть равновесие как бы поддерживает сохранение всеми участниками своих стратегий и сохраняет таким образом само себя. Идея равновесия образует фундамент современной теории игр, а значит, и современной экономики, военной стратегии и стратегии бизнеса. За свое открытие Нэш вместе с другими учеными в 1994 году удостоился Нобелевской премии по экономике.

Автомобильное движение – хороший пример равновесия. Если все автомобили, как в Британии, едут по левой полосе, нет ни одной рациональной причины выезжать на правую. Бунтари быстро исчезнут из популяции водителей. Но и движение по правой полосе может быть примером равновесия, как на территории некоторых бывших британских колоний в Северной Америке: другим правилам они следуют в знак своей независимости. В игре вождения есть и третий вариант равновесия, когда каждый водитель 50 % времени проводит на левой полосе, а 50 % – на правой. Если так уже поступают все – можете присоединиться. Такое произвольное равновесие, кажется, предпочитают в бывших британских колониях в Южной Азии, а особенно – таксисты Бангалора. Нэш понял, что наиболее реалистичные игры имеют несколько состояний равновесия. Мы не можем в точности предсказать, какое равновесие установится. Однако мы можем предсказать, что игроки будут координировать свое поведение в направлении какого-то из них. В игре вождения разные страны пришли к разным точкам равновесия.


Выбор равновесия – это постепенный процесс, в результате которого в игре устанавливается равновесие. Представьте, что анархическая страна, где автомобили в глаза никто не видел, вдруг начнет их импортировать. Люди поедут по дорогам, не зная, какую полосу выберут остальные. Одни будут все время ездить по левой стороне (британское равновесие), другие – по правой (американское равновесие), а остальные будут ежедневно кидать монетку (бангалорское равновесие). Мы имеем три конкурирующие стратегии, каждая из которых приводит к своему типу равновесия. Предположим, что при каждом лобовом столкновении оба водителя погибают. Если встречаются два водителя, предпочитающие одну и ту же полосу – левую или правую, – оба выживают. Если любитель правой полосы встречает любителя левой – оба погибают. Если приверженец бангалорской стратегии встречает себе подобного, оба погибают в половине случаев. Нет никаких рациональных предпосылок для предсказания равновесия, которое должно установиться. Все равновесия одинаково “рациональны” в том смысле, что в каждом из них все участники действуют наиболее выгодным для себя образом с учетом поведения остальных. Хотя рациональных причин для установления того или иного равновесия нет, роль рефери может сыграть историческая случайность. Можно не сомневаться, что спустя несколько недель победит либо правостороннее равновесие, либо левостороннее. Какое именно – дело случая, но одно непременно одержит верх. (У бангалорского равновесия шансы будут невелики.)

В этом примере проблему выбора равновесия решает не рациональная логика, а историческая случайность. Когда у видов в ходе эволюции устанавливается определенное равновесие в игре ухаживания, в роли исторических случайностей выступают случайности эволюционные. Легко создать компьютерную симуляцию этого процесса, как это сделал, например, Брайан Скирмс. Свою работу он интересно и доступно представил в 1997 году в книге “Эволюция общественного договора” (Evolution of the Social Contract). Процессы выбора равновесий в реальной биологической эволюции должны идти постоянно. Большинство взаимодействий животных можно рассматривать как совокупность стратегий, поэтому их тоже можно моделировать при помощи теории игр. Но в играх, по сложности близких к реальным, вариантов равновесия огромное множество – не три, как в игре вождения, а сотни и тысячи. В реалистичных играх со множеством равновесий процессы выбора равновесия критичны для понимания и предсказания поведения.

В “спортивном” примере мы рассмотрели два возможных равновесия в игре демонстрации атлетической формы: палочный бой и охоту. Если все уже лупят друг друга дубинками, привлечь партнерш можно будет только метким попаданием по мужским головам: поступать иначе просто нет смысла. Это-то и делает палочный бой равновесием. Но если все охотятся, привлечь партнерш можно лишь успешной охотой. Охота, таким образом, тоже равновесие. Предпочтения потенциальных половых партнеров в пользу хороших охотников или бойцов обычно бывают генетически и культурно консервативными, и благодаря этому консерватизму поддерживается равновесие.

Бои на дубинках и охота одинаково рациональны с точки зрения отдельного участника, но охота – такое равновесие, при котором общий выигрыш выше. На примере аравийских болтунов мы убедились, что альтруистическое поведение – предупреждающие крики и склонность делиться едой – может быть равновесным состоянием в игре демонстрации приспособленности. Основная идея здесь такова: в играх, связанных с ухаживаниями, много возможных равновесий, и некоторые из них подразумевают альтруистическое поведение. Большинство – нет, поскольку способы траты энергии в демонстрациях приспособленности в основном не связаны с предоставлением благ другим особям. Павлиний хвост, демонстрируя приспособленность павлина, растрачивает энергию хозяина впустую: эта энергия не передается ни павам, ни другим павлинам. Но у избранных видов вроде аравийских болтунов и людей дорогие брачные демонстрации действительно приносят пользу другим особям.

Антрополог Джеймс Бун в своей статье 1998 года “Эволюция великодушия” (The Evolution of Magnanimity) описал, как выбор равновесия может благоприятствовать альтруистическим демонстрациям. Он предложил читателю вообразить две группы, разыгрывающие разные равновесия в игре демонстративного потребления:

Представьте, что в части групп элита самоутверждается, сваливая излишки своего годового урожая на рыночной площади и сжигая их на глазах у народа. В других группах элита демонстрирует статус, устраивая изысканные пиры и одаривая своих подданных. После нескольких поколений ожесточенного противостояния какой тип демонстративного поведения с большей вероятностью сохранится в популяции? Ожидаемо, что “пирующие” привлекут намного больше сторонников, чем “сжигатели”.



Победит “великодушное”, а не “расточительное” равновесие. Но все же такое противостояние групп не подпадает под классическое определение группового отбора, в котором отдельные особи несут убытки ради общего блага группы. В нашем случае каждый индивидуум поступает рационально и эгоистично, стараясь с помощью своих затратных демонстраций добиться высокого статуса и привлекательности для партнеров. Поддерживают равновесие не групповые, а индивидуальные сексуальные преимущества, и соревнование групп – это соревнование равновесий. Антропологи Роберт Бойд и Питер Ричерсон считали, что взаимосвязь выбора равновесия и группового отбора чрезвычайно важна не только в эволюции, но и в культурной истории человечества. Их идеи заложили новый фундамент для сравнительного анализа человеческих культур и социальных институтов, и мне бы очень хотелось поговорить о них подробнее, но, увы, объем книги ограничен.

Обобщая, можно сказать, что иногда эволюция благоприятствует установлению такого равновесия в игре ухаживания, при котором особи очень великодушны друг к другу. Это не значит, что эволюция тяготеет к истинному, бескорыстному альтруизму. Это значит лишь то, что скрытые преимущества великодушия – репродуктивные, не связанные с непотизмом или реципрокностью. В принципе эволюция может поддерживать очень высокие уровни альтруизма, если он вознаграждается получением высокого социального статуса и расширением репродуктивных возможностей. Без полового отбора щедрость по отношению к посторонним, не способным отплатить за помощь, вряд ли эволюционировала бы. А вот под действием полового отбора склонность к великодушию могла развиться легко, если бы служила показателем приспособленности. То, что доброта и великодушие кажутся нам особенно привлекательными в половых партнерах, говорит о том, что в игре ухаживания наши предки пришли к редкому, удивительному варианту равновесия.





Лидерство




Высокий статус у шимпанзе и горилл определяется не только физическим превосходством. Важно и умение предотвращать драки между другими членами стаи, выступать посредником в конфликтах, инициировать примирение, наказывать нарушителей. Франс де Вааль наблюдал, как шимпанзе по имени Йерун, питомец Арнемского зоопарка, в старости поддерживал свой высокий статус за счет морального лидерства. Йерун обладал достаточным социальным интеллектом, чтобы замечать конфликты, назревающие между членами группы, а его социальных навыков хватало, чтобы искусно вмешиваться и разряжать обстановку, поддерживая гармонию в группе. Он был замечательно беспристрастен, его дружеские и любовные связи никак не влияли на его миротворческую деятельность. Другие самцы могли одержать над Йеруном победу в схватке, но его статус оставался высоким за счет всеобщей поддержки и уважения.

Очевидно, шимпанзе преобразовали иерархию доминирования, издревле свойственную приматам, в систему статусов, основанных на моральном лидерстве. Долгое время люди воображали, что это исключительно их достижение, но это не так. И шимпанзе, и гориллы, и современные люди уважают умение поддерживать мир и предотвращать нарушения порядка, а это скорее всего означает, что так же делал и наш общий предок, живший пять миллионов лет назад. Статус, основанный на моральном лидерстве, – наследие высших приматов. То есть по крайней мере пять миллионов лет наши предки стремились зарабатывать высокий статус скорее моральным лидерством, чем физической силой.

Но что конкретно означает высокий статус? У приматов он подразумевает высокий репродуктивный успех, который, в свою очередь, основан на высокой сексуальной привлекательности. Статус – это не территория, которую можно захватить силой. Его должны предоставить другие члены группы, руководствуясь своим отношением: одобрением и осуждением, уважением и презрением. Статус – это статистическое обобщение социальных и сексуальных предпочтений членов группы. Если моральное лидерство помогало нашим предкам добиваться высокого статуса, значит, оно было социально и сексуально привлекательным. Получается, что ему благоприятствовал и социальный, и сексуальный выбор. Поскольку выбор полового партнера наделен гораздо большей эволюционной силой, чем выбор друзей, компаньонов для груминга и сотрапезников, можно сделать вывод: моральное лидерство как у шимпанзе, так и у людей сформировалось в результате полового отбора путем выбора партнера.

Лидерство в этом отношении мало отличается от охоты: лидер работает на благо всей группы, что выглядит как чистый альтруизм, если не задумываться о сексуальной привлекательности такого поведения. Половой отбор мог бы подхватить и моральное лидерство с противоположным вектором, но со временем этот эффект затух бы, поскольку напряженные, изможденные, полные раздоров группы склонны вымирать. Можно представить вид приматов, у самок которого в ходе убегания разовьется слабость к супервспыльчивым психопатам, чуть что лезущим в драку. Тогда со временем самцы, послушные половому отбору, превратятся в неистовых отморозков. Но те группы, в которых установилось “психопатическое” равновесие, вымрут, не выдержав конкуренции с эффективными, мирными группами, где царит равновесие “доброго лидерства”. Как и случай “охота vs палочный бой”, это пример выбора равновесия – но не пример работы уже дискредитированного группового отбора, предполагающего индивидуальные жертвы во имя интересов группы. Сексуальные преимущества, которые дает моральное лидерство, означают, что лидеры извлекают личную выгоду из полезного для группы поведения.

Тогда как шимпанзе выработали лишь моральное лидерство, люди развили более продвинутую систему нравственных ориентиров и склонность к пылкому декларированию общественных идеалов на тему правосудия, равенства и свободы. Нравственные ориентиры сексуально привлекательны, и, возможно, они появились в результате полового отбора. Эти ориентиры переводят беспристрастность примата-миротворца на более осознанный уровень – уровень принципов. При обсуждении столь важного человеческого свойства мы должны особенно аккуратно отделять эволюционные функции от человеческой мотивации. Когда Малкольм Икс использовал свое ораторское мастерство и харизму, чтобы сформировать у людей видение мусульманского общества, свободного от расизма, им управляли моральные инстинкты, а не сексуальные. Так случилось, что его моральные инстинкты привлекли красивую молодую женщину, Бетти Шабазз, которая стала его женой. А случилось это потому, что моральные инстинкты развились так, чтобы действовать через половой отбор. Не менее показательна история Мартина Лютера, чье видение протестантизма покорило бывшую монахиню Катарину фон Бора, ставшую его женой и матерью его шестерых детей. Красота павлиньего хвоста не меркнет оттого, что мы понимаем его сексуальное назначение. Так же и человеческая мораль не станет менее значимой, если мы признаем, что она развилась за счет механизма выбора партнера.





Почему Скрудж был одинок: эволюция благотворительности




Долгое время в соответствии с принципом выживания наиболее приспособленных считалось, что мы должны поступать эгоистично. В рамках традиционных дарвиновских представлений люди скупы, неотзывчивы и способны лишь изредка помочь близким родственникам или дать в долг под процент тем, кто сможет вернуть деньги. Этот миф удобен для педагогов, священников и политиков, поскольку из него вытекает острая необходимость социализации людей посредством школ, церквей и тюрем. Вероятно, эти институты исправления характера – наши рождественские ду́хи[67]: дух прошлого Рождества, дух нынешнего Рождества и дух грядущего Рождества, призванные превратить эгоистичного, биологичного предрождественского Скруджа нашей морали в построждественского Скруджа, культурного и великодушного.

Тем не менее не стоит воспринимать повесть Диккенса как аллегорическое описание человеческой эволюции. У Скруджа не было проблем с выживанием, но он был одинок и не имел детей. Явный эгоизм вытеснил его с брачного рынка викторианского Лондона. Ни одна уважающая себя английская леди не обратила бы на него ни малейшего внимания. С точки зрения распространения генов его скупость была не заботой о собственных интересах, а самокастрацией.

Если бы не было полового отбора, склонность людей к благотворительности была бы величайшей загадкой эволюции. Трудно представить, чем может быть полезен инстинкт, заставляющий отдавать свои ресурсы чужим людям. Обычно эволюционные психологи говорят, что благотворительность – побочный эффект развития людей в маленьких племенных сообществах, где любое проявление великодушия впоследствии вознаграждалось. В Африке времен плейстоцена не было такого понятия, как “чужой”. Но все же психология благотворительности отличается от психологии взаимного альтруизма, и некоторые важные свойства не позволяют считать ее побочным эффектом инстинкта реципрокности. Я буду приводить примеры благотворительности лишь из жизни современного общества. Великодушие в плейстоцене могло и не быть точно таким же, как сейчас, но вряд ли отличалось слишком сильно. Мы уже убедились, что традиционная охота была очень требовательным ко времени способом повысить свой социальный, сексуальный и моральный статус, работая на общее благо. По сути, охота была благотворительной деятельностью.

Одна из загадок – почему людей так мало волнует, насколько эффективно благотворительные организации передают ресурсы от жертвователей к нуждающимся. Если благотворительность произошла от взаимного альтруизма (а он требует эффективного обмена ресурсами), то мы должны тщательнее заботиться о том, чтобы польза от нашего пожертвования была максимальной для получателя. Ведь если бенефициар в какой-то момент почувствует себя в силах отплатить за помощь, он скорее всего сочтет справедливым вернуть ровно столько, сколько получил, без учета высоких накладных расходов, связанных с работой благотворительной организации. Тем не менее большинство жертвователей удивительно мало интересуется эффективностью благотворительных организаций. А ведь у крупнейших из них – огромные административные расходы: большой процент пожертвований идет на зарплаты административного аппарата и специалистов по привлечению средств (фандрайзеров). Некоторые благотворительные фонды Франции, занимавшиеся сбором средств на борьбу против рака, заслужили печальную известность тем, что на сами исследования выделяли менее 10 % своих доходов. Многие “благотворительные мероприятия” – это роскошные вечеринки, где спонсоры встречаются друг с другом за бокалом шампанского. За две недели после гибели принцессы Дианы в 1997 году британцы пожертвовали Мемориальному фонду принцессы Уэльской более миллиарда фунтов стерлингов. Деньги были собраны задолго до того, как новоиспеченная организация определилась с направлениями вложений и размерами своих накладных расходов. Лишь немногие спонсоры ищут действительно эффективные фонды, такие как Оксфам[68], который передает около 80 % пожертвований нуждающимся и лишь 3 % направляет на административные расходы. Благотворительные организации различаются по своей эффективности грандиозно, но большинство жертвующих не заботятся о реальной благотворительной ценности своих пожертвований. Такое отношение резко контрастирует с тем, насколько нас беспокоит эффективность правительства, которому мы платим налоги, идущие на поддержку инвалидов, пожилых людей и поставщиков оружия.

Феномен благотворительной деятельности показывает, как великодушие может служить скорее неэффективной демонстрацией приспособленности, чем эффективным способом передачи ресурсов. Если богатые действительно хотели бы помогать людям, они зарабатывали бы как можно больше, делая то, что они умеют, а затем передавали бы деньги людям с меньшим достатком, специально обученным помогать другим. Разделение труда экономически эффективно как в благотворительности, так и в бизнесе. Вместо этого во многих современных городах мы можем наблюдать, как высококвалифицированные юристы, врачи, их мужья и жены тратят свое время, работая в столовых для бездомных или развозя еду пожилым. Стоимость их основного труда может в сотни раз превышать стоимость труда работника кухни или курьера. Вместо того чтобы целый час разливать суп по мискам, они могли бы пожертвовать деньги, заработанные за то же время на основной работе: их хватило бы на оплату двух недель раздачи супа. Это относится не только к юристам, а ко всем людям с зарплатой выше среднего, которые вместо денег жертвуют свое время. Так почему же они это делают? Здесь опять работает принцип гандикапа. У большинства работающих людей самый ограниченный ресурс – время, а не деньги. Жертвуя время, они гораздо менее эффективно помогают нуждающимся, зато ярче демонстрируют собственные великодушие и доброту.

Другая особенность человеческой благотворительности – то, что жертвователям обычно вручают разного рода знаки признательности, которые можно демонстрировать публично. В США спонсоры некоммерческой Общественной службы телевизионного вещания (PBS) получают фирменные сумки, зонты и футболки с символикой организации. Благотворительные фонды Британии предлагают жертвователям красные бумажные маки для петлиц, красные пластмассовые клоунские носы и футболки томатного цвета. Центры сбора крови дарят донорам значки с надписями вроде “Я сегодня сдал кровь”. По сути, нося такой значок, вы заявляете: “Я альтруист, у меня нет анемии и ВИЧ”. Главные спонсоры строительства университетов и больниц обычно ожидают, что здания будут названы в их честь. Конечно, существует и феномен анонимного донора, но не стоит понимать это буквально. Одна лондонская светская львица однажды намекнула мне, что знает многих анонимных доноров. Они хорошо известны в своих кругах – сообществе людей, чье мнение имеет значение, – даже если их имена не мелькают постоянно на страницах газет. Я подозреваю, что редкий миллионер станет скрывать свою благотворительную активность от жены или любовницы.

И последняя странность – люди обычно избегают жертвовать благотворительным организациям, о которых раньше никто не слышал, какими бы достойными в действительности они ни были. Возникает эффект, близкий к “победитель получает всё”: бо́льшая часть пожертвований уходит известным, крупным организациям, которые от этого все больше разрастаются. Фонды вынуждены тратить внушительную долю дохода на фандрайзинг. Может показаться, что фандрайзинг в основном заключается в настойчивых просьбах дать денег, но чаще это превращается в создание бренда, которое требует больших вложений, и наем рекламных фирм для продвижения благотворительности теми же методами, что и любой элитный товар на рынке. Фандрайзеры знают, что при учреждении новой благотворительной организации очень важно сразу привлечь нескольких крупных спонсоров, после чего их соперники почувствуют себя обязанными превзойти их в размере вложений. Цель организации – спровоцировать гонку вооружений в области пожертвований среди местных миллионеров. С точки зрения эффективности передачи ресурсов от обеспеченных к нуждающимся такие гонки вооружений – нонсенс. В развитом мире они приводят к избыточному финансированию борьбы с несколькими самыми известными болезнями и игнорированию более перспективных программ: например, бурения скважин для добычи чистой воды, борьбы с малярией, кампаний в поддержку грудного вскармливания, обеспечения начального образования и капитала для женского малого бизнеса. Если бы склонность к благотворительности действительно была следствием альтруистического инстинкта решать чужие проблемы, люди тратили бы больше времени на выяснение того, какие направления благотворительности наиболее рентабельны, какие из них с наибольшей вероятностью принесут немедленную измеримую пользу. Распределение финансов было бы более широким и равномерным, а это позволило бы предотвращать больше бедствий по всему миру. Но вместо этого большинство спонсоров даже к выбору фильма для вечернего просмотра относится серьезнее, чем к выбору благотворительной организации. Это приводит к циклам моды на благотворительность и избыточному финансированию областей, модных в этом “сезоне”.

Чем объясняются эти специфические черты человеческой благотворительности? Их нельзя отнести к следствиям непотизма или реципрокного альтруизма. На результат социализации, направленной на формирование чистого альтруизма, они тоже не похожи. Вместо этого они часто выглядят просто как еще одна разновидность затратной эффектной демонстрации. Если главный смысл благотворительности в тратах, а не в реальной пользе для других, тогда становится понятно, почему люди мало заботятся об эффективности вложений и предпочитают жертвовать время вместо денег. Если занятия благотворительностью – это сигналы о приспособленности, требующие рекламы, тогда ясно, почему спонсоры в подтверждение их великодушия награждаются маленькими значками и почему благотворительные организации тратят так много собранных средств на разработку фирменного стиля. Если пожертвования – это сигнал, который, подобно любому сигналу, должен быть узнаваемым и запоминающимся, тогда понятно, почему люди вместо малоизвестных, но действительно достойных благотворительных программ спонсируют самые популярные, хотя они и так финансируются в избытке. Если рассматривать пожертвования как брачные демонстрации, то не кажутся странными и циклы моды на благотворительность, которые ярче всего проявляются в группе молодых одиноких спонсоров. Для большинства из нас благотворительность – это косметика.

Это не значит, что люди, занимаясь благотворительностью, стремятся получить больше секса. Нет, они просто пытаются быть великодушными. Это и есть их мотивация. Вопрос в том, почему такая мотивация появилась. Так случилось, что инстинкт истинного великодушия выполняет демонстративную функцию, а его проявления подвержены веяниям моды – то есть он просто-напросто обладает свойствами, типичными и для других продуктов полового отбора.

Понимание происхождения благотворительности – что исходно она развивалась как брачная демонстрация – никак не должно умалять ее социальный статус. Как утверждал Роберт Франк в своей книге “Лихорадка роскоши” (Luxury Fever), мы должны были приобрести инстинкт показного потребления как средство повышения статуса; но как рациональные существа, наделенные моралью, вместо демонстративного потребления мы можем выбирать демонстративную благотворительность. Каждые 100 долларов, которые мы тратим на роскошь, могли бы спасти жизнь больному ребенку в одной из развивающихся стран, если бы мы пожертвовали эти деньги соответствующей организации. Десять тысяч долларов, которые отделяют спортивно-утилитарный автомобиль от обыкновенного, могут стоить Индии 100 погибших детей. Можно притвориться, что это не так, но мертвых наши самооправдания не устроят. Быть может, если живо представить, как сотня голодных призраков преследует каждый автомобиль класса люкс, убегающее потребительство потеряет часть своей сексуальной привлекательности. Бирки элитных дизайнеров на одежде говорят лишь о благосостоянии, а значки спонсора – и о благосостоянии, и о доброте. Очевидно, что рекламировать себя гораздо проще производителям автомобилей, чем нуждающимся детям. Поэтому наши инстинкты демонстрирования больше направлены на потребительство, чем на благотворительность.





Почему мужчины дают больше чаевых, чем женщины