В тихом городке у моря

Однажды посадил Асю на стул и попробовал лепить. Замочил пластилин в горячей воде, разложил стеки и… испугался. Но пальцы, как ни странно, все помнили – сам удивился.

Асин бюст, точнее – портрет, вышел на удивление точным – чуть склоненная голова, задумчивый и рассеянный взгляд, непослушная прядь волос, падающая на плечо. Ася смотрела на портрет и на могла отвести глаз.

Подошла и Любка. Сначала ошарашенно молчала, а потом усмехнулась и выдала:

– Ну, Иван, ты даешь!

– Нравится? – смутился он.

Любка задумалась:

– Нравится, не нравится… Не знаю. Да, похоже. Аська здесь как живая, даже страшно становится. Но как-то чудно.

И тогда он спросил:

– Попозируешь? Слеплю и тебя, Люба!

С минуту подумав, Любка отказалась:

– Нет, Ваня. Меня не надо. Сейчас не надо. А вот помру – там и слепишь. И на могилке поставишь. Только из мрамора, Вань! И самого белого! – рассмеялась она.

– Дура ты, Любка, – поморщился он. – Ну что ты такое говоришь!

Но сердце отчего-то заныло.

В сентябре начинался бархатный сезон. Разъезжались суетливые, крикливые мамаши с вечно орущими детьми, и на их место прибывали люди спокойные, немолодые.

Были среди них и семейные пары, прожитые годы которых сделали их почти братом и сестрой, так они были похожи. Были и молодящиеся мужички, стыдливо прикрывающие плеши на затылке полотняными кепочками и втягивающие появившиеся животики. Их было два подвида, как шутил Иван, – одинокие и с барышнями.

Разумеется, барышни были моложе своих потрепанных кавалеров. Скромный курортный поселок для любовников был просто раем – здесь можно было не опасаться случайных встреч со знакомыми.

А вторые, те, кого называли одиночками, жадно шарили глазами по сторонам, выискивая подружку на время отпуска.

Эти были неприхотливы, им подошла бы почти любая, лишь бы не самая страшная и не самая старая – всего-то делов на пару недель. Как старые гусаки, те прохаживались по пляжу, выискивая подходящие кандидатуры и пытаясь поймать свое зыбкое, недолгое счастье, или, принаряженные и прифранченные, фланировали по вечернему поселку.

Именно в том сентябре, теплом и нежном, к Ивану подошел один человек.

Иван увидел его боковым зрением, но не обернулся, продолжая работать, – повернешь голову, и тут же начнется дурацкий дежурный разговор: «Ах, какой пейзаж, какая натуральность, какой колорит! Ну вы мастер, батенька! Просто истинный спец – Айвазовский, не побоюсь этого слова! Наверняка самородок! Ах, какие таланты загнивают в наших провинциях!»

Вступать в разговор не хотелось и выслушивать банальности тоже. Иван предпочитал не замечать подобных людей – понимал, что тем скучно, и это один из способов поразвлечься и, конечно же, продемонстрировать познания в живописи.

Но мужчина, подошедший к нему, был несуетлив и немногословен:

– Вижу, вы профессионал. Вижу – учились. Где, не спрашиваю, не интересно. У вас есть еще что-нибудь?

Иван оторвался от мольберта:

– А простите, с какой целью интересуетесь? Простое любопытство?

– И да, и нет. В смысле, и любопытство в том числе. А второе следует из первого – посмотреть и купить. Если понравится. И, конечно, если ваши работы продаются.

Иван оторопел, не зная, как не выдать волнение.

– Купить? – пробормотал он.

Незнакомец удивленно приподнял брови:

– А что вас так удивило? Да, купить, я собираю живопись. Пейзажи, батальные сцены и больше всего – маринистику. Айвазовского в моей коллекции нет – пока нет! – Он поднял указательный палец. – Но есть кое-что интересное. Есть Лагорио, Гриценко. Боголюбов имеется. Крепен небольшой. Коллекция у меня большая, круг наш обширен, и я в нем, поверьте, человек не последний.

Забавным оказался этот пузатый дядечка! Кстати, звали его затейливо – Альберт Арнольдович. Был он туляк, и там, в Туле, человеком был точно «не последним». Кем он был – уголовным авторитетом, чиновником или бизнесменом, понять было сложно. Да и надо ли?

Вечерком пригласил посидеть.

Встретились у лучшего кафе в городе, почти ресторана: белые скатерти, бокалы из штампованного хрусталя, официантки в наколках и передничках.

Официантку Альберт Арнольдович подозвал кивком. Та, чудеса, не подошла – подскочила, сразу признав в нем важного гостя и хозяина жизни.

Меню, кстати, коллекционер посмотреть не удосужился. Бросил коротко:

– Хорошего мяса с кровью, никаких там рубленых бифштексов. – Он строго глянул на оробевшую официантку. – Жареной картошечки по-домашнему, детка, на сливочном маслице. Салат из помидоров с красным луком и бутылку «беленькой», самой лучшей.

Завороженно, словно ее заколдовали, та мелко кивала.

– А столичного салатика не желаете? Или селедочки под шубой?


Он перебил ее:

– Деточка, милая! Я что, похож на лоха? Не обижай! На черта нам твои салаты-шмалаты из вчерашнего дерьма? – И не дождавшись ответа, повернулся к Ивану.

За сочным куском роскошного свежайшего мяса – Иван и не помнил, когда ел такое, – да под «беленькую» пошел разговор.

– Работаешь в мастерской? Давно здесь, в этой, прости господи, дыре? Из столицы? Строгановку окончил? Не хочешь отвечать – не принуждаю.

Иван ответил:

– Давно. Из Москвы, окончил Строгановку, отделение скульптуры. Но со скульптурой не срослось. Так, балуюсь живописью. Да и вообще ни с чем не срослось, если честно. Поломался, – кивнул на палку, – в Питере, где временно проживал. Из родных – сестра по матери и отец. Но все далеко. Сын. С ним… не общаюсь. Так вышло.

Арнольдыч слушал внимательно, не перебивая, продолжая с аппетитом жевать и время от времени доливать водку себе и Ивану.

– Мастерской нет – живу у… – Иван запнулся. – У хозяйки. Там скромно. Служу в кинотеатре, тут, в местном. Подрабатываю в клубе. Ну и еще, если есть, любая халтура. Плакаты, там, к празднику. В общем, всякая дрянь.

Арнольдыч кивнул:

– Бывает. Работы покажешь?

Иван улыбнулся и развел руками:

– А то!

Вести его в хижину не хотелось, стеснялся.

Но что делать – пришлось! Любка была на работе, Ася спала.

Удивления Арнольдыч не выказал – вроде все обычно, всякое видел. Иван расставил холсты вдоль стены. Арнольдыч смотрел внимательно, наконец хлопнул себя по коленям и указательным пальцем ткнул в пять работ:

– Эта, эта, эта и эти! Цену сам назовешь или мне?

Иван совсем растерялся и забормотал что-то невнятное:

– Да я не знаю, не продавал никогда.

С кислым выражением лица Арнольдыч его перебил:

– Да я так и думал, с тобой все понятно. – И вытащил внушительную пачку денег из блестящего коричневого шершавого портмоне.

Иван отвернулся к окну.

– Глянь – хватит? – Арнольдыч протянул ему толстую пачку. – Если мало – скажи, не стесняйся. Добавлю. Я на талантах не экономлю. Пересчитай!

Иван взял деньги и пробормотал:

– Да бросьте! Не буду я ничего пересчитывать! Вижу – достаточно. Ну и спасибо!

– Ну раз так, уговаривать не буду. Надеюсь, что не обидел. Уезжаю я послезавтра, я здесь, в вашей дыре, тетку свою навещал. Адресок свой черкнешь? Так, на всякий пожарный? А вот мой телефон – мало ли, а? Все в жизни бывает, сам знаешь, не маленький.

Дрожавшими руками Иван записывал свой адрес. Арнольдыч бросил на стол визитку и, подхватив картины, распрощался:

– Бывай, маэстро! Удачи тебе!

Когда за Арнольдычем захлопнулась калитка, Иван в изнеможении опустился на кровать. Пружины жалобно скрипнули. Взял пачку – руки по-прежнему ходили ходуном. Пересчитал и охнул. Сто лет он не держал в руках столько денег! Да какие там сто лет – никогда не держал! Он лег на кровать и закрыл глаза. Но тут же встал, прошелся по комнате, вышел во двор, осторожно зашел к Асе, поправил одеяло, снова вышел во двор, сел за стол, закурил, глянул на часы и стал ждать Любу.

Что-то вспомнив, поднялся, нашел в буфете полбутылки вина, выпил залпом и прислушался к себе – вроде стало полегче.

Любка не вошла, ввалилась, замученная, усталая, раздраженная.

– Господи! – Она плюхнулась на стул. – Как же мне осточертело плевки и сопли отмывать! Как же все надоело! Пассажиры эти – свиньи законченные! Где жрут, там и срут. – Она расплакалась.

– Любка, – сказал он. – Все, увольняйся. Хорош тебе там. И вправду – ну сколько же можно?

Любка уставилась на него:

– Ага, как же! Хорош, говоришь? А жить как будем, Ваня? На что? На твои?

Он перебил ее:

– На мои. – И протянул пачку денег.

Любка мгновенно перестала реветь и, ничего не понимая, уставилась на деньги: