Выход А

Здесь, кажется, пора упомянуть о моем папаше. Как я уже говорила, воспитавшая меня бабушка Аня была светочем города Белогорска. Ее все любили, а она до обеда успевала сделать столько добра, сколько кандидаты в президенты не успевают даже пообещать. В Белогорске у нее был единственный враг. Геннадий Козлюк. Мой отец.

Геннадий и моя мама встречались в школе, а потом еще недолго – после нее. Мама забеременела, маэстро Козлюк великодушно признал отцовство, а вскоре ушел к другой женщине. От Геннадия мне в итоге достались только фамилия и отчество. В общем, этот человек мне сильно удружил. Когда мы с мамой и бабушкой собирались вместе за столом, я шутила: «Графиня Элен Яворская, графиня Аннет Яворская и их украинская горничная Антонина Козлюк!»

Тему Геннадия за семейным столом всячески избегали. А Геннадий на улице избегал меня, маму и особенно бабушку. Он работал главным инженером на единственном в Белогорске предприятии – заводе, выпускающем газонокосилки. У него была жена и дочь, и весь город знал, что есть еще и я. Бабушки на лавочках Геннадия осуждали, дедушки молча ловили рыбу, так как понимали – всякое бывает у мужиков. Мы с его дочерью учились в разных школах. Говорят, по району она попадала в мою, но Геннадий проявил находчивость, дал взятку, и мы с той девочкой не встретились. Но, пожалуй, это единственное, за что я была благодарна господину Козлюку. Бабушка же, в очередной раз заметив, как зоркий Геннадий перебегает на другую сторону улицы, тихо ахала: «Вот гад!» Потом бабушка умерла, а Геннадий жил себе.

И теперь, значит, высокая блондинка Жозефина хочет меня поразить эффектным появлением. Наверное, думает, что от ее слов я упаду в обморок или нервно захохочу.

А у меня развод, Вениамин трубки не берет, Катерина Х. грибы сушит, Бук отобрали, Лисицкая с Майкой уехали, художник Шишкин умер непонятым, колокола звонят из окон второго этажа. Мне двадцать девять, я устала удивляться, да и не спала из-за перевода почти неделю.

– Очень приятно, – кивнула я и села в кресло для гостей. Жозефина Геннадьевна моргнула и опустилась в собственное кресло за столом.

– Окей, – сказала она. – Как-то слишком торжественно получилось, сорри. Все-таки столько лет ждала, понимаешь?

– Понимаю, – простила я и тоже легко перешла на «ты». – Половинку медальона можешь мне не отдавать.

– Ну мы же не близнецы, – хмыкнула Жозефина Геннадьевна.

– Да, просто однофамилицы. И эти, как их, одноотечественницы?

– Самое смешное, так и есть, – она посмотрела на меня в упор. – Я хотела с тобой об этом поговорить. Никакие мы не сестры.

Так. А вот это уже интересно. Я только обрела сестру – вестимо, родную дочь Геннадия Козлюка, которую, в отличие от меня, он воспитывал и от которой не бегал по белогорским истоптанным улицам, – а она сразу же от меня отказывается!

– Нет, так не пойдет, – серьезно сказала я. – Ты сказала: «здравствуй, сестра», отвечай за свои слова.

– Я за эти слова тридцать лет отвечаю. Пора перестать. Никакой тебе папа не отец.

– Прекрасная фраза, кстати, – заметила филолог Антонина.

– Неважно. Поверь мне. Папа порядочный человек. Странный, но порядочный. Ты ведь даже не похожа на него. У тебя уши не оттопыренные. Так хочешь услышать правду?

Уши – это аргумент. Я внимательно оглядела уши Жозефины Геннадьевны. Они светились розовым на вечернем летнем солнце, которое пробивалось сквозь прикрытые жалюзи. Кажется, она спросила, хочу ли я узнать правду о Геннадии Козлюке и его ушах.

– Хочу правду, да. Только я не злюсь на твоего папу. И не претендую на его наследство или любовь. Тогда зачем это все?

– Давай съездим вместе в Белогорск, – предложила Жозефина. – На моей машине. Сейчас как раз пробки, я много что успею тебе рассказать по дороге. И если возникнут дополнительные вопросы, заедем к папе и зададим их. А потом спокойно к своей маме пойдешь. Ладно? Перевод я тебе заочно утверждаю – в знак доверия. Я тут главная по брошюрам и йогуртам.

И мы с Жозефиной Геннадьевной поехали на родину.

Поздно вечером я позвонила в мамин белогорский домофон.

– Кто-о? – пискнула дверь от имени мамы.

– Твоя дочь, – представилась я без особенной, впрочем, уверенности.

– Ой, – испугалась мама металлическим голосом. – Что-то случилось? Кузя спит уже.

– Все отлично, – уверила я. – Ты можешь открыть дверь?

– Точно ничего не случилось?

– А если случилось, не откроешь? – домофонный разговор затягивался. Хорошо, что бабушки, вмонтированные в лавочки, уже разошлись по домам.

Дверь протяжно запищала, и я в два прыжка оказалась на втором этаже. В руке у меня был пакет с пирожками, а на лице, думаю, выражение крайней решимости.

– Откуда пирожки? – завела мама светский разговор.

– Вопрос скорее в том, отчего у меня такие маленькие уши. А пирожки испек Геннадий Козлюк. Мы с ним и его дочерью Жозефиной два часа пили чай. И теперь у меня к тебе есть пара вопросов.

– Ну вот, – вздохнула мама. – Тогда будем пить кофе.

Она очень долго грела воду в чайнике, потом минут десять шарила по полкам, пытаясь нащупать там банку с растворимым кофе, но передумала и принялась искать турку, а к ней – кофе нерастворимый. Явно готовилась к беседе. Наконец красиво выложила пирожки на блюдо, села на край табуретки и уставилась на меня своими большими глазами.

– Ну, – потребовала я.

– Да что рассказывать, – отмахнулась мама, как будто речь шла вовсе не о двадцати девяти годах, проведенных мною во тьме неведения. – Гена тебе не отец. Мы с ним дружили в старших классах, он был сильно влюблен в меня. Безответно. Потом я уехала поступать в Ленинград, а он женился на другой нашей однокласснице. Я вернулась, родила тебя, он ушел от Ларисы и дал тебе свою фамилию и отчество, иначе бы меня заклевали белогорские сплетницы за то, что принесла в подоле из Ленинграда. Мы недели две прожили вместе, потом я опомнилась и выгнала его обратно в семью. Мы с бабушкой решили, что мне надо вернуться в институт, а тебе остаться с ней. Вся история.

– Бабушка не знала?

– Нет. Она думала, что он отец.

– То есть, что он гад. А он, получается, благородный человек.

– Угу, – легко согласилась мама.


– Как-то все у тебя просто выходит…

– Да мне всю жизнь стыдно. А когда долго стыдно, привыкаешь.

– Перед Геннадием?

– Перед Геннадием, что не любила, перед Ларисой, что увела, перед бабушкой, что соврала, перед тобой, что бросила. И перед Жозефиной – так ведь зовут девочку? – что устроила ей «Санта-Барбару» в белогорских декорациях. У нее ж небось только ленивый не спросил, почему она с сестренкой не общается. А ленивых в Белогорске мало, особенно когда дело касается чужой жизни.

– Это да. Жозефину жалко. Ей год был, когда он ушел, и год же – когда вернулся. Она и не помнит ничего, а забыть не дают. А вот в остальном тебе зря стыдно.

– Как это? – Мама вскинулась, стремясь защищать свое право быть главным злодеем Белогорска.

– Да так. Геннадий тебя любил и решения принимал сам. Лариса после той истории получила обратно мужа, и у них начался ренессанс в отношениях. До этого он с самой школы жил мечтой о тебе, а тут мечта сбылась, да как-то криво, и он пересмотрел всю свою жизнь. Стал отличным семьянином, купил дачу, дарит жене розы и возит на юг. Все у них хорошо, Геннадий даже веселый, оказывается, а Лариса смотрела на меня спокойно, без всякой злости. Идем дальше. Бабушке лучше было иметь нормального, понятного и осязаемого врага из местных, чем призрачного гонщика из Питера. Так что все логично.

– Осталась ты, – криво усмехнулась мама. – Но здесь оправданий никаких. Бросила дочь, устроила ей детство в Белогорске и фамилию Козлюк.

– А сколько тебе было лет, напомни?

– Да какая разница. Двадцать.

– Двадцать лет, почти на десять меньше, чем мне сейчас. Четвертый курс филфака. Опыт отношений – влюбленный Геннадий и призрачный гонщик. Что ж, я тебе, пожалуй, благодарна. Бабушке было хотя бы пятьдесят, а еще у нее была квартира, работа, здравый смысл и желание воспитывать ребенка.

– Но ты росла без матери до четырнадцати лет!

– И наверняка психолог, если бы он у меня был, страшно бы этому обрадовался и развил тему на пятьсот сеансов. Но – ты, конечно, не обижайся – у меня было счастливое детство. Я любила бабушку. И тебя тоже любила, и не чувствовала твоего отсутствия. Знала, что ты обязательно будешь в Белогорске на каникулы, на Новый год, на майские, готовилась, радовалась. И мы к тебе ездили на ночном поезде, и это тоже было приключение, праздник. Я помню квартиру, которую ты снимала на Петроградке, в ней предыдущие жильцы оставили старенькую деревянную лошадку с красным седлом. Я на ней каталась. Было здорово.

И тут я заметила, что мама жует пирожок с вишней и плачет. До этого сидела вся прямая-прямая, с вытаращенными глазами, а тут потянулась к пирожку от Козлюка, откусила, и сидит вытирает слезы.

– Так, женщина-праздник, хватит реветь, – сказала я как можно мягче. Я до сих пор теряюсь, когда мама плачет, и мне почему-то в ответ всегда хочется ей нагрубить.

– Это я от радости, – всхлипнула мама. – Я-то думала, всю жизнь тебе испортила, а тут, а тут…

И она заплакала уже во всю мощь, покраснела даже, и правый глаз вытерла пирожком. Трогательная и маленькая такая. Точно сейчас начну грубить!

– Ну мам! Ты бы спросила, как мне понравилось мое детство, я бы давно поделилась воспоминаниями. Тогда уж сразу вдогонку вот что скажу: я дико рада, что узнала о Геннадии. Я-то думала, тебя в жизни никто не любил. А тут – сбежал из семьи, дал байстрючке Антонине свою фамилию. Большое чувство, настоящий мужик. Одна радость. Кстати, а где твой изобретатель Валерий? Давно его не видно.

– Выгнала, – заплакала мама счастливо. – В феврале еще.

– Н-да, мы и правда редко разговариваем…

– Вы, кстати, с Кузей в тот день были у меня в гостях. Ты еще рассказала, что Вениамин с тепленькой Катериной общается. А я Валере писала, чтобы забрал свою дурацкую вафельницу. Он ее годами пытался превратить в устройство для зимнего запуска «жигулей». Не превратил. Забрал. Уехал гордо на глохнущих «жигулях».

– Синхронно, однако, – улыбнулась я. Мне было так легко, будто это мою старую заскорузлую тайну открыли ко всеобщей радости. – Значит, обе начинаем новую жизнь. Без вафельниц. И безо всяких мужиков на букву В.

– Посторонним В., – сказала мама и сунула мне в руки пирожок. Она уже совсем не плакала.





5. Родственные уши




Рано утром я проснулась у мамы с одной явной и тревожной мыслью: надо прямо сегодня поговорить с Кузей обо всех переменах, которые нас с ним ждут. Конечно, мне удобно молчать как можно дольше. Но я и так слишком много всего делала как мне удобно – беременной работала, кормящей фрилансила, в полтора года оставила ребенка со свекровью и вышла в штат на полный день, а в три года отправила в детский сад. Конечно, я радовалась, что ему там сразу так понравилось. В первый садовский день Кузя спокойно и деловито пошел строить пирамидку, вместо того чтобы рыдать и проситься к маме, как другие дети. Но радовалась я скорее за себя – ура, ребенок пристроен и не страдает, можно спокойно выпускать журналы и выгадать себе целых десять часов взрослой жизни в сутки. Потом как-то незаметно семейная логистика выстроилась так: я забираю Кузю из сада один раз в неделю, а Вениамин – остальные четыре раза. Приходила я поздно, от командировок и пресс-туров не отказывалась. Иногда меня беспокоило, что Вениамин кормит Кузю пельменями и развлекает компьютерными играми, в которые играет сам же с ребенком под мышкой, но меня тут же кто-то отвлекал – издатель, редакция, довольные и недовольные герои статей, – и пельмени отходили на десятый план. Ребенок рос обескураживающе беспроблемным. На обоях не рисовал, истерик в магазинах не закатывал, буквы выучил со свекровью, а читать научился сидя у меня на коленях и складывая по слогам мои рабочие СМС. Пара ОРВИ, краснуха, ветрянка, скарлатина, о которой мне рассказали уже после того, как я вернулась из командировки в Канны, – не хотели волновать. Бывали ангины, один раз подрался в саду с лучшим другом и выбил себе плечо, один раз упал ладонью на бутылочное стекло, заботливо оставленное на детской площадке алкоголиками, пришлось зашивать. Я жалела, обнимала, беспокоилась, дрожала в травмпункте, маниакально собирала потом все найденные на улице стекла и бросала их в урну с размаху. Но знала, что меня всегда подстрахуют – муж, свекровь, мама, воспитатели. По сути, я никогда не чувствовала стопроцентной ответственности за ребенка. А теперь все должно было измениться. Свекровь умерла два года назад. Вениамин жил в катерининской эпохе и не брал трубку. Работа закончилась. Кузины документы лежали в школе, куда он автоматически перешел после сада – они были объединены в один образовательный комплекс. Бедный мой малыш. Он разом лишился всего любимого и привычного – а для детей это синонимы. Ни папы, ни дома, где прожил всю жизнь, ни апельсинового диванчика, на котором удобно спать в обнимку с коалкой Жорой. Есть только мать между прошлым и будущим, которая толком не знает, что делать дальше.

Я вскочила с кровати, схватила мобильный, набрала номер Вениамина, потом отправила ему сообщение: «Кузя скучает, позвони, пожалуйста». Подождала полчаса, листая ленту фейсбука. Вениамин – жаворонок. Он бы прочитал, если хотел.

Я пошла в ванную – вдруг, пока медленно принимаю душ, Вениамин ответит? – и не выходила оттуда, пока мама не начала стучать в дверь. Проверила мобильный – никаких новостей.

– Привет, Кузя, – сказала я, гладя ребенка по лохматой голове. – А я вот приехала.

Кузя, в отличие от Вениамина, сова. Мог бы спать, но заулыбался.

– Привет, – сказал. – У меня новое одеяло, я его зову «облачко».

Одеяло было легкое, а пододеяльник с дельфинами пах, как и обещал производитель кондиционера, океанским бризом. Минимум – морским.

– Давай вставать? – улыбнулась я. – Бабушка печет блины и последний обещала сделать в виде коалки.

– Ура, – Кузя в пижаме подскочил на кровати. Ребенок – сова, пока мир не обещает коаловых блинов! – Надо сроч-чно умываться.

Мама на кухне пела, перевирая слова. Она, кажется, ни одной песни не знает наизусть – притом что стихи, хоть Мандельштама, хоть Тредиаковского, читает десятками и с выражением.