Завтра вновь и вновь

– Это из-за спиртного.

– В любом случае в ближайшее время мне не понадобится сниматься в рекламе American Apparel, – заявляет она. – У меня сейчас классный перепихон, который подстегнет мою карьеру. Тебе когда-нибудь выпадала такая удача? Как там у Плат? «Я сделала глубокий вдох и прислушалась к радостному биению сердца. Я есть, я есть, я есть». Я есть, черт побери, и сейчас мое сердце вопит от радости.

– Кто-то нанял тебя для новой рекламной кампании?

– Я любимая девушка Тео Уэйверли, – заявляет она. – Стабильная работа, пока я не состарюсь, вот что это значит. Это его компания дала мне работу в рекламе и познакомила с Гаврилом. Это он потребовал покрасить волосы в алый. Тебе нравится?

– Видно издалека.

– Этот цвет поднял меня в рейтинге стримов и увеличил число кликов до восьмидесяти трех процентов, просто уму непостижимо. «Шанель» и «Диор» уже связались с его компанией по моему поводу. Все происходит так быстро…

– Я думал, тебя интересует поэзия. Ты прислала мне сообщение с просьбой порекомендовать поэзию.

– Если девушка классно выглядит, это не значит, что у нее нет мозгов, – говорит она. – И кстати, я прочитала книгу Адельмо Саломара, которую ты порекомендовал. Я никогда не была поклонницей сюрреализма или автоматического письма. Мне больше интересна исповедальная поэзия, а весь этот сюрреализм – просто куча дерьма.

– Саломар писал о чилийской революции, а там поэтам пришлось изобретать пути, чтобы обойти цензуру, так они и приспособили для своих целей сюрреализм. «Сегодня я записал голос змеи, пожранной тысячью птиц». Это из «Теологии освобождения».

– Ну, в общем, поэзия бессмертна, но красота сожрана тысячью птиц, – говорит она. – Если я посвящу изучению чилийского сюрреализма слишком много времени, никто больше не захочет, чтобы я носила их одежду.

– А я бы почитал твои стихи, – говорю я, но прежде чем она успевает ответить, в комнату входит Уэйверли с бутылкой вина.

– Вот вы где, – говорит он. – Тимоти боялся, что вы заблудились.

– Пока нет, – отвечаю я.

– Почему бы тебе не вернуться к гостям? – предлагает он Твигги.

Она допивает бурбон и ставит бокал на край стола.

– Мне от них тошно, – говорит она.

– Доминик, давайте выпьем в кабинете, – предлагает Уэйверли. – Покончим с делами, чтобы расслабиться и повеселиться.

– Мистер Уэйверли, вообще-то я хотел обсудить с вами свою работу…

– За выпивкой, – настаивает он. – Не здесь.

Кабинет Уэйверли находится на нижнем уровне, мы идем туда по очередному коридору из матового стекла и вниз по лестнице. Это технорай. Камеры виртуальной реальности, аппаратура для записи, двадцатидвухдюймовый монитор на столе, полка с устройствами для Начинки в путанице проводов и рабочий стол с паяльником, материнскими платами и мотками проводов и кабелей. Стена со встроенными полками заставлена книгами, классикой в кожаных переплетах – Гессе, Блейк, Бодрийяр, Шопенгауэр, еще там технические справочники в желтых обложках и коричневые конверты с распечатками.

Среди книг стоят несколько фотографий в рамках – снимки небоскребов Питтсбурга, снова Уэйверли на «Дочери Альбиона», еще раз женщина, которую я посчитал его женой, она сидит на лужайке рядом с цветущим кустом роз. Одна фотография – групповой портрет, Уэйверли и остальные вокруг молодой Мичем, ее отработанная фальшивая улыбка буквально излучает сияние.

– Вы с ней знакомы? – спрашиваю я.

– Я очень хорошо знаю Элеонор. Этот снимок был сделан лет пятнадцать назад. Мы были на предвыборном мероприятии в Кантоне, Огайо, в «Маккинли гранд отеле». Она тогда впервые баллотировалась в президенты.

– Так вы работаете с ней с самого начала ее карьеры?

– До того как я ее приютил, она была просто заблудшей овечкой, – говорит он. – Простите, это звучит резко, но Элеонор не понимала своего потенциала. Она была слишком поверхностной, но я разглядел в ней потенциал. Она была красноречива, мы знали это по шоу, которые она устраивала, и умна, когда того хотела. Умела сострадать. Политика во многом – просто манипуляция известными символами. Она была королевой красоты, выросшей неподалеку от Питтсбурга, консервативна в политических взглядах, христианка. Именно в ней в то время нуждалась страна. И до сих пор нуждается.

– Тимоти говорит, вы можете предсказать поведение людей, манипулировать их свободой воли.

– Не вижу причин, с чего бы Элеонор Мичем могла проиграть выборы, – отвечает он. – Поправка прошла на ура, публика на ее стороне.

Еще одна фотография.

Это дом в питтсбургском районе Гринфилд, в той части квартала, которая спускается к реке. Особняк в викторианском стиле зажат вместе с остальными в тени эстакады, потрепанный и некрашеный, а на стене нарисован белый крест и библейская цитата: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия».

– Я узнаю это место, – говорю я. – Мы называли его Дом Христа.

Уэйверли садится за письменный стол, заваленный проводами из миниатюрной материнской платы. Когда он разваливается в кресле, я понимаю, как он, наверное, выглядел в молодости, насколько был одинок. А может, я просто слишком много воображаю, а он просто старый человек, хлебнувший лишку.

– Это церковь, – объясняет Уэйверли. – Или была ею. Помните этот дом? Неудивительно, что он стал знаменитым, с такой-то надписью. Тактичность и скромность никогда не были сильной стороной этой церкви. Туда ходила моя жена. Люди там начинали говорить на незнакомых языках, и прочие чудеса в таком духе. Прежде это была ферма. Большая часть комнат использовалась под женский христианский приют. Это был первый дом в Америке моего прапрадедушки. Я не знаю происхождение своей семьи. Прапрадед владел прокатными заводами в Питтсбурге и Бирмингеме, отец их унаследовал. Я выкупил дом обратно, и когда Китти понадобилось место для приюта, для ее паствы, я отписал дом ей.

– У вас нет фотографий дочери…

– Нет. Я не выставляю здесь фотографии детей. Все они погибли в Питтсбурге, все трое. Я предпочитаю разделять прошлое и настоящее, хранить прошлое только для себя.

Я нахожу еще одно фото Мичем, сделанное вскоре после Питтсбурга, когда она ездила по лагерям беженцев Западной Вирджинии от Агентства по чрезвычайным ситуациям, – эти лагеря устроили для людей вроде меня, оставшихся без крова.

– Когда это случилось, я был в баре в Уиртоне, – говорю я. – Это вы сняли ее в лагере беженцев?

Уэйверли кивает. Спиртное ударяет в голову, и я говорю раскрепощенно, без обычной сдержанности:


– Хочу, чтобы вы знали: в то время, когда у нас ничего не осталось, мы в нее верили. Я голосовал за нее. Она была с запада Пенсильвании, одной из нас, и когда сети предрекали ей победу, я плакал, как и все остальные в баре. Я… я думал, хотя это глупо, что ее победа каким-то образом вернет все назад, все станет как раньше. Она описывала Царствие небесное и говорила, что Господь держит мертвых в своей ладони, что они нашли покой, всю эту чушь, уверяя нас, что жизнь продолжается из-за любви Господа.

– Думаю, эти слова скорее предназначались для всех остальных, Доминик, тех, кто не прошел через Питтсбург, кто был напуган и жаждал утешения. Вряд ли утешение предназначалось нам.

– Я должен поговорить с вами о работе, мистер Уэйверли. Дело в том…

– Нужны еще деньги? Мы можем это устроить через моего секретаря. Тимоти рассказал, какую отличную работу вы проделали.

– В Архиве ко мне подошел один человек. Он угрожал мне. Сказал, что заберет у меня жену, если я не прекращу на вас работать, и я…

– Кто? Что за человек? Как его зовут?

– Его имени я не знаю. Он сказал – «имя мне – Легион», так что, возможно, это и не человек, а группа…

– Его угрозы ничего не значат. До вас на меня в Архиве работали и другие люди, Доминик, и они тоже с ним встречались. Это бумажный тигр. Если вы сумеете его идентифицировать, я заплачу – втройне.

– Я не могу рисковать потерей своей жены.

– Что вы такое говорите, Доминик?

– Я ценю все, что вы для меня сделали, – говорю я. – Но не могу рисковать потерей Терезы. Я вернусь в реабилитационный центр, мистер Уэйверли. Отдам АйЛюкс обратно.

– Я разочарован. Конечно же, все равно останьтесь на вечеринку, и я переведу те деньги, которые вам должен. Я очень разочарован. Вообще-то, вы прекрасно работали.

– Такого рода расследованиями могут заниматься многие, – говорю я. – С вашими-то деньгами вы можете нанять настоящего библиотекаря из Архива. Это не обязательно должен быть я.

– Отдохните пару дней и обдумайте все еще раз. Я понимаю, вам угрожали. Разумеется, я могу вас защитить.

– Вы не сумели защитить Альбион.

Гости собираются в комнате пряностей – это игровая комната на первом этаже, с установленными амфитеатром сиденьями. Стены украшены оленьими головами. Когда включается видеотрансляция, комната превращается в копию Капитолия изнутри, сенаторы, главы палат и судьи Верховного суда как будто среди нас. Девять заключенных одеты в черные робы, под стать мантиям судей. В кандалах и наручниках, они стоят на коленях.

– Госпожа президент Соединенных Штатов…

Мичем идет между нами в переливающемся платье от Александра Порты, похожая на валькирию. Некоторые сенаторы аплодируют и становятся на колени, протягивая руки, чтобы дотронуться до нее, когда она идет по проходу. Алые повязки на глазах заключенных как раз в тон к ее платью и перчаткам. Видимо, это должно изображать слепое правосудие. Мичем останавливается перед каждым заключенным, изучая их, как покупатель приценивается к мясу. Предлагает каждому шанс раскаяться, присягнуть в верности Соединенным Штатам, но они молчат.

Я не политический радикал, но даже я не перевариваю эти казни – заявления и молитвы, унижение, замаскированное под честь. Мичем надевает на голову каждого заключенного черный мешок. Их представляют ей одного за другим, и она подписывает ордера на казнь серебряной ручкой. Их застрелят в висок, а тела завернут в черные флаги. По мотивам этих казней снимут тонны порнографии, так всегда бывает – классические секс-видео Мичем со вставками смертельных выстрелов и окровавленных тел. Я не хочу быть частью этого, слушать ее выступление перед Сенатом, в котором она использует память о погибших для оправдания публичных казней.

– Насмотрелся?

Меня отыскал Тимоти. Его губы плотно сжаты, словно он изо всех сил пытается сдержать крик. Я никогда не видел, чтобы он был в таком раздрае – глаза покраснели и налились слезами. Он улыбается мне, но из-за этого выглядит только хуже, и на короткое и жуткое мгновение мне кажется, будто он набросится на меня и укусит.

– Я… Да, с меня хватит, – отвечаю я. – Можно уходить.

Погода переменилась. Тимоти пытается развеять свою злость и мчится по извилистой скользкой дороге в лесу, на ветровом стекле «Фиата» мелькают предупреждения о снегопаде, а трехзначная цифра скорости подсвечивается красным. Я откидываюсь назад, в голове все плывет, я уговариваю себя, что хорошо бы умереть, если машину поведет на льду и мы врежемся в заснеженное дерево. Я верю, что так будет лучше…

– Мистер Уэйверли сказал мне, что ты прекращаешь работу, – говорит Тимоти, прерывая молчание, казавшееся бесконечным.

Я думаю о Твигги и Альбион, глядя на темную пелену сосен.

– Твое лечение под пристальным контролем, – говорит Тимоти. – Ты не достиг того прогресса, на который я рассчитывал. Возможно, я ошибся насчет тебя, и нужно рекомендовать более интенсивное лечение – групповую терапию, запрет на работу. Вполне возможно, тебе пойдет на пользу пребывание в психиатрическом учреждении. Может даже вмешаться комиссия коррекционного центра.

– Не поступай так со мной, – прошу я, осознавая таящуюся в его словах угрозу, прекрасно понимая, что он может устроить мне западню, если захочет. – Я не прекращаю лечение, доктор Рейнольдс, и благодарен за особое отношение, но просто не могу продолжать работу на Уэйверли.

– Ты понятия не имеешь, насколько эта работа важна.

– Но почему Альбион? – спрашиваю я. – Мистер Уэйверли назвал свою яхту «Дочь Альбиона». А дочь назвал Альбион.

– Существует общепринятое заблуждение по поводу Христа, – говорит Тимоти.

Мне не нравится, какой оборот принял разговор, но я не знаю, как его прекратить. Валит тяжелый снег, дорога бела, не считая следов шин, но Тимоти ведет машину безо всякой осторожности. Меня охватывает чувство, что я и в самом деле могу умереть – я ощущаю легкость бытия и перестаю его контролировать.

– Давай помедленнее, – только и произношу я.

– Когда я говорю с людьми, которые испытывают мучения, – произносит Тимоти, – они часто рассказывают, как находят утешение в том, что Христос имел дело с грешниками. С проститутками и сборщиками податей. С пьяницами. С вором, которого распяли вместе с ним. Родители часто говорили мне, что, как бы ни грешили, как бы ни вредили самим себе или другим, они были спокойны и считали, что Христос их спасет. Думали, будто каким-то образом перенесутся в лучший мир и продолжат грешить, но, когда придет время, обретут духовное совершенство, ведь их душа чиста, вне зависимости от того, насколько испорчено тело. Я уверял их, что Христос не принимает грешников. Мы можем быть грешниками, когда Христос призывает нас к себе, но он не примет грешников. Он требует, чтобы мы отреклись от грехов, и только тогда можем следовать за ним, уподобившись ему. Это не значит повернуться к миру спиной, совсем наоборот. Он требовал от двенадцати апостолов отдать жизнь ради полного соединения с ним. И требует того же и от нас.

– Измениться не так-то просто.

В свете от надписей на ветровом стекле взгляд Тимоти сверлит меня, словно я уже не тот, кто нуждается в помощи профессионала или хотя бы в сочувствии, как будто я уже потерян. Я не могу вынести бремени этого взгляда и снова отворачиваюсь к снегопаду. Наверное, так бывает, когда тебя подхватывает отлив – ты идешь, погружаясь в воду, и вдруг чувствуешь, как тебя тащит вперед. Я внезапно осознаю – то, во что я впутался, это нечто гораздо большее, чем психотерапия и разрешение на работу. В полной тишине Тимоти еще увеличивает скорость. Приближаются встречные фары, поначалу светящимися точками с булавочную головку, но потом вырастают в четкие огни. Как легко будет Тимоти дернуть рукой, чтобы эти огни поглотили нас, и я гадаю, не размышляет ли он иногда, насколько легче умереть, чем жить. Я в готовности закрываю глаза.





3 февраля