Завтра вновь и вновь

Музей современного искусства превозносит Болвана в пресс-релизах и объявляет о весенней ретроспективе его работ. В стримах его называют художником-визионером, гением нашего времени, но обыватели зевают, им он кажется не более чем вандалом-молокососом, а деньги от продажи его работ должны пойти в качестве возмещения хозяевам пострадавшей от его рук собственности. Его звали Шеррод Фолкнер, но он стал называть себя Болваном еще подростком, когда жил в Уичито. Он отправился на западное побережье и поступил в колледж Харви Мадда, где изучал виртуальную реальность и дизайн игр, но не окончил курс. Переехав в Сан-Франциско, он около пятнадцати лет проработал менеджером в фастфуде «Деннис» на Четвертой улице в районе Миссия. Несколько дней назад я завтракал в этом месте, заказал много всякой всячины, но почти ничего не съел. Я расспрашивал о нем продавщицу, назвавшись его бывшим одноклассником. «Шеррод здесь больше не работает», – только и сказала она.

Стримы препарируют его жизнь. Работы Болвана полны шифров, и многие спрятаны, но его IP-адрес и история поиска в сети взломаны и выставлены на всеобщее обозрение. Веб-сайты «Правое крыло» и «Четвертая поправка» дают ссылки на тексты Айн Рэнд и Джулиана Ассанджа, анархистов и фан-клуб группы «Тело Христово». Взломаны и опубликованы кое-какие его личные документы – фанфик в виде эпической поэмы о сексе Джона Голта[24] и президента Мичем, после чего их ребенок вылетает из ее утробы как вспышка молнии.

Таблоиды раскрыли его семейные связи – обес-печенные родители в Канзасе и сестра в Чикаго. Его отец сделал заявление по поводу смерти сына, умоляя новостные каналы позволить семье оплакивать его конфиденциально, уважать их частную жизнь. Аватар Болвана, то есть Шеррода Фолкнера, – это портрет Альфреда Ноймана[25] с девизом «Мне, и волноваться?», он появлялся в архивных комментариях и чатах.

Как-то днем я пью кофе со льдом в «Старбаксе» в Миссии. Продавцы узнают меня, в последние дни я часто сюда захаживаю в перерывах между наведением справок в галереях, мне говорят «до завтра», когда я допиваю последний глоток и выбрасываю стаканчик в урну. Сейчас половина пятого, и когда я уйду из кафе, бо́льшая часть галерей уже закроется, но у меня еще есть время добраться до галереи «Клетка». В вестибюле стоят потрепанные диваны, картины развешаны на стенах кукольных домиков, населенных лисами.

Ярко-розовые волосы администратора собраны в хвост и болтаются поверх ее латексного костюма, словно помпон. Губы темно-бордового цвета, в бровях и языке торчат серебряные гвоздики. Она говорит, что через десять минут галерея закрывается, но я все равно показываю рисунки. Она их узнает. И когда она приносит альбом, я понимаю, что нашел то, что искал. Администратор перелистывает пачку акварелей, рисунки сколоты по шесть, каждый лист отделен от нижнего пленкой.

– Она называет это «выпусками», – объясняет администратор.

Она обращается с рисунками как с листами золота. На них изображено серое подгнившее дерево и непонятно к чему относящиеся архитектурные детали – двери, колонны крыльца, цитата из Библии, написанная белым, люк в угольный погреб, лестница, деревянный пол, облезлая краска, оборванные провода для люстры, кровать, где Тимоти держал Альбион, несколько изображений этой кровати. Все нарисовано углем и акварелью. Лишь на нескольких рисунках дом виден целиком. На одном я почти узнаю дверь в погреб, за которой слышал дыхание, когда был в Архиве.

– Кто автор? – спрашиваю я.

– Местная художница. Дар Харрис. Она участвовала в прошлогодней выставке.

– Дар Харрис?

– Дарвин Харрис, – говорит она. – Она из Питтсбурга, или у нее там были друзья. Работает в индустрии моды. В каком-то из крупных домов моды, я думаю. Возможно, у Фезерстона.

Дарвин – это родной город Пейтон. Дарвин, Миннесота.

– Как она выглядит? – спрашиваю я. – Кто она?

– Когда она входит в комнату, ее невозможно не заметить, если вы об этом.

– Я расспрашивал во всех галереях Сан-Франциско, но никто о ней не слышал.

– Смотря у кого спрашивать. Дар придерживается определенных принципов – она принимает участие в выставках только вместе с хорошо знакомыми людьми. Однажды я предложила ей устроить персональную выставку, но ей, похоже, эта мысль не понравилась. Я выкинула эту идею из головы.

– Но почему? У нее потрясающие работы.

– Она замкнутый человек. Хотя и не затворница. Мне кажется, ей не хочется привлекать к себе слишком много внимания. Помню, как она отказалась фотографироваться для рекламного буклета выставки, и это странно, потому что выглядит она как фотомодель. Если бы люди знали, как выглядит художник, это привлекло бы их в галерею.

– Вы хорошо ее знаете?

– Довольно хорошо, – говорит она. – Она продает каждый выпуск целиком, но, как я вижу, у вас здесь две отдельные работы. Их следует объединить.

– У меня есть и другие. Я купил их по отдельности.

– Где вы их купили?

– На eBay.

Она интересуется, кто продавец, но я отбрехиваюсь, со смутной тревогой – возможно, рисунки объявлены крадеными, и она выуживает информацию. Я говорю, что вернусь завтра, чтобы взглянуть на всю коллекцию. Ужинаю острой курицей в «Вендис», а потом подключаюсь к спутниковой связи в номере отеля и просматриваю стримы в поисках Дарвин Харрис – теперь, когда я знаю ее имя, найти ее легко. У нее есть страница в «Фейсбуке», но без фотографии в профиле.

Биография в профиле короткая, без упоминания Питтсбурга. Я просматриваю фотографии – сплошные изображения одного и того же разрушенного дома, все в группах по шесть. Есть и другая серия рисунков, с педантично выписанными деталями, как и на изображениях дома, но здесь портреты блондинки, похожей на Хельгу Уайета, только девушка расколота на фрагменты, как у Пикассо или Брака, в тех же приглушенных тонах, что и дом, но светлее. Девушка с волосами соломенного цвета и персиковой кожей, розовыми губами и сосками и голубыми глазами. Я просматриваю несколько выпусков, прежде чем понимаю, что это Пейтон. Дом и блондинка. На некоторых выпусках дом и блондинка перекликаются, но в основном это отдельные темы.

Я просматриваю список ее «Событий» в профиле. Зимой и весной намечены групповые выставки, так что она постоянно занята, хотя и пытается оставаться относительно анонимной. Я проверяю даты. Через несколько недель в галерее «Первая пятница» в Миссии открывается выставка под названием «Камень, ножницы, бумага».

Поздно вечером я звоню Гаврилу. Он спрашивает, когда я с этим закончу, и я отвечаю, что не знаю.

– Наверное, уже скоро.

– Я бы с удовольствием посмотрел Сан-Франциско, – говорит он. – Мне всегда хотелось увидеть парк «Редвудс». Проехать на машине через дупло в дереве…





3 мая




Сегодня ночь искусств, по всему району Миссия открываются тридцать три выставки вроде тех мест, куда мы с Терезой ходили во время аналогичных мероприятий в Питтсбурге. «Перекресток искусств», «Проект артауд», Культурный центр Миссии, «Стеклянный купол» – бесплатная загрузка стрима с прогулочным туром, звезды выставки, биографии художников, самые популярные шоу и карнавальное представление «Дня мертвых» в исполнении Латиноамериканской художественной лиги. Я ужинаю омлетом в кафе «Кало» и покупаю картошку фри с уксусом и кетчупом у уличного продавца на Долорес-стрит.

На улицах играют мексиканские музыканты и танцуют сальсу, среди толпы шныряют администраторы галерей, раздавая буклеты с приглашением на вечеринки. Все мостовые и тротуары уже покрыты ковром таких пригласительных и открыток, на большинстве – допы в виде разукрашенных черепов из «Для мертвых», иллюзия из алых глазниц и вспыхивающих улыбок всплывает рядом и тут же исчезает, стоит мне пройти сквозь нее.

Я теряюсь в попытке определиться, куда идти, на душе скребут сомнения – может, мне и не стоит встречаться с Альбион, оставить ее в покое, бросить все и сбежать, но я знаю, что Тимоти и Уэйверли не дадут мне просто скрыться, знаю, что тогда Ханна Масси тоже навсегда исчезнет. Началось шествие трансвеститов под песню Тины Тернер, и «королева» одета как Мичем, в звездно-полосатое бальное платье, на голове у нее маска свиньи.

Из «Стеклянного купола» доносится винтажная электронная музыка Дедмауса, и танцы безумной волной выплескиваются на улицу. Я протискиваюсь сквозь толпу, борясь с клаустрофобией, я будто в пещере, плотно набитой телами. «Стеклянный купол» похож на длинный коридор без дверей и напоминает питтсбургские галереи, обновленные здания, где трубы и спутанная проводка выставлены напоказ. Питтсбург был окружен опустевшими городками сталеваров, почти призрачными, весьма подходящие места с дешевой арендной платой для художников и некоммерческих организаций, целые кварталы вымерли бы и опустели, если бы их не населили художники.


Я беру банку с пивом из протекающего детского бассейна, наполненного льдом. Держусь чуть в стороне от толпы и пробираюсь к «выпуску» Альбион. Этот не скреплен, шесть картин приколоты булавками в ряд. На них портрет блондинки, Пейтон, и, несмотря на удушающую толпу и неизбежные тычки в переполненном зале, несмотря на музыку и шум разговоров, я ничего не слышу и не замечаю, глядя на эти работы. Это не отдельные части тела девушки, а цельный портрет, разделенный на шесть частей, я словно смотрю на отражение обнаженной натурщицы в шести разбитых зеркалах, читаю ее тело в шести главах.

Только на двух рисунках показано ее лицо, голова запрокинута назад как в припадке, выражение лица, словно у скульптуры «Экстаз святой Терезы» Бернини, и я понимаю, несмотря на искаженные кубизмом формы, что и поза повторяет «Экстаз святой Терезы», только без проказливого ангела, без прикосновения Бога. Администратор прикалывает у каждого рисунка оранжевые стикеры, обозначающие, что рисунки проданы. Двое других художников представляют свои работы. Один – газетные вырезки на стене, другой – несколько фраз, написанных на белой бумаге черным шрифтом «Таймс нью роман»: «Диспозитив, или Паноптикум».

Она здесь.

Я пропускаю момент ее появления, но замечаю, как меняется настроение в зале и все вокруг, какими бы модными и образованными ни пытались казаться, становятся тусклыми и пустыми, малозначительными. Я вижу ее за головами других, ее волосы выкрашены в цвет воронова крыла. Ее окружают друзья, она обнимает знакомых, как невеста – подружек на свадьбе. Она в белом платье, стянутом на талии черной лентой, но ее плечи, элегантная шея и руки чуть ли не бледнее белого кружева. На юбке два больших кармана, в каждом по букетику маргариток. Я съеживаюсь у стены – теперь, когда она здесь, все мои проблемы и желания кажутся такими неважными.

Первым делом Альбион разыскивает двух других художников, выставляющихся вместе с ней, они выглядят как школьники, впервые встретившиеся с женщиной. Она вручает каждому по букету и поздравляет их. Альбион выше всех присутствующих и с лебединой грацией наклоняется при разговоре. Она то и дело смеется.

Большую часть вечера вокруг нее толпятся поклонники. Альбион перемещается от одной группки к другой, принимает поздравления. Ее просят объяснить, кто на портрете, но вместо этого она говорит о технике и стиле, избегая упоминания о девушке. Люди называют ее Дарвин, а некоторые, вероятно, близкие друзья, просто Дар. Через несколько часов толпа редеет, но Альбион не уходит. И наконец она остается в одиночестве, делает паузу между разговорами и встает в очередь к столам с напитками.

Я жду в очереди позади нее. Ее собранные наверху волосы спадают шелковой волной. Альбион стоит так близко, что я могу до нее дотронуться, ощутить, что она здесь, в реальном мире, больше не иллюзия. Ее шея переходит в плечо идеальной линией, как у мраморной статуи. Неужели она реальна? Или у меня галлюцинации? По ее плечам рассыпались веснушки. Завитки волос на шее каштаново-рыжие. Я не знаю, что сказать, и потому говорю:

– Ворон и медведь.

Она отпрыгивает от меня, словно я ее напугал.

– Простите, – говорю я, словно могу взять свои слова обратно и найти другой подход – но уже слишком поздно. Я чувствую, что краснею и потею. Мне так много хочется ей сказать, но я могу лишь произнести: – Простите.

Она приходит в себя, как человек, пытающийся выглядеть достойно после публичного унижения.

– Это было очень давно, – говорит она, и в акценте слышатся нотки Западной Вирджинии или сельской Пенсильвании.

– Альбион? – спрашиваю я.

– Это ты его убил? – спрашивает она, теряя самообладание.

Она всхлипывает и захлебывается в гортанном смехе, больше похожем на лай, этот жуткий звук не может заглушить даже безумный грохот музыки. Кто-то из ее знакомых спрашивает, как она себя чувствует. Она стискивает челюсти и дрожит, кожа еще больше бледнеет, полностью теряет цвет, не считая алых пятен на щеках и шее. Она вытирает глаза салфеткой.

– Все нормально, – отвечает она.

– Нет, не я, – говорю я.

– Тогда чего ты от меня хочешь? Я не сделала тебе ничего плохого.

– Мою жену. Я хочу вернуть свою жену.

Эти слова усмиряют ее истерику. Она смотрит на меня налитыми кровью глазами и тяжело дышит, пытаясь разгадать, кто я такой и что мне надо, почему я здесь и почему ее обнаружили.

– Что-что? – переспрашивает она.

– У меня ее забрали. Забрал Болван. Я хочу ее вернуть.

Я дрожу и запинаюсь, и тоже начинаю рыдать. Рассказывать ей о потере жены – все равно что в первый раз признаться, что Терезы нет со мной уже десять лет, все эти десять лет я одинок. Я никогда так остро не ощущал отсутствия Терезы, никогда не признавался даже самому себе, что, если я и найду ее, то находить, в сущности, нечего.

– Может, вызвать полицию? – спрашивает ее какой-то тип.

– Нет, не нужно, все в порядке.

– Пожалуйста, – говорю я.

Альбион оглядывается по сторонам, на картины и окружающих ее людей. Выглядит она ошеломленной, как человек, который хмурым утром очнулся от замечательного сна и, понимая, что все приятные иллюзии вот-вот исчезнут, пытается напоследок еще раз окунуться в них.

– Простите, – говорит она своим друзьям-художникам, окружившим нас, будто мы актеры на сцене. – Мне ужасно жаль, что я помешала работе выставки. Простите. Нам с этим человеком нужно поговорить.

Она ведет меня в тихий уголок, а остальные с опаской наблюдают за нами. Она внимательно меня рассматривает, буквально препарирует взглядом.

– Мы знакомы? – спрашивает она. – Кажется, мы встречались, но тогда ты был другим. Ты же поэт, да? По-моему, я видела тебя на поэтических чтениях.

– Не знаю. Возможно.

– Как тебя зовут?

– Доминик.

– А полное имя?

– Джон Доминик Блэкстон. А мою жену звали Тереза.

– Тереза, – повторяет она, пробуя имя на вкус, взвешивая, как оно звучит. – Терезу я не помню, но помню тебя. Ты выглядишь по-другому, но теперь я тебя разглядела. Однажды я была на чтениях в галерее «Современные формы» в Гарфилде. Это было лет двенадцать назад, верно?

– Точно, – отвечаю я. – Фестиваль небольших издательств. Я был от издательства «Слияние». Еще там были представители журнала «Нью инзер» и магазина «Лучшие комиксы».