Зажечь небеса

Прошло еще двадцать минут, и вот, наконец, Уэстону доставили его кресло.

– Прости, что тебе пришлось пройти через всё это, – сказала я, когда мы выходили из здания аэропорта.

– Это же не твоя вина.

– Я чувствую себя виноватой. В смысле это ведь я предложила тебе поехать со мной.

– А я согласился.

– Знаю, я просто…

«Хотела, чтобы всё было идеально».

А вместо этого всё пошло наперекосяк.

На парковке нас встретил мой брат – он стоял возле своего пикапа. Мы с Трэвисом обнялись, потом они с Уэстоном пожали друг другу руки, и только тут я сообразила, как тяжело будет Уэстону перелезть из инвалидного кресла в кабину пикапа.

Сначала внутрь забралась я, чувствуя себя отвратительно, потому что Уэстону пришлось сначала усесться на пол кабины, а потом подтянуться, чтобы занять свое место на сиденье. Трэвис закрыл дверь кабины и стал грузить коляску и багаж в кузов пикапа.

– Мне так жаль, – сказала я Уэстону.

– Не извиняйся. Я очень рад, что поехал с тобой.

Я смотрела на него, чувствуя наплыв самых разных эмоций. Одно хрупкое мгновение Уэстон смотрел мне в глаза, и мое сердце сладко замерло в груди. Потом Трэвис забрался на водительское место, точно бык, ворвавшийся в библиотеку.

– Готовы зажигать? – спросил он, включая радио.

Уэстон улыбнулся.

– Всегда.

Мы въехали в небольшой городок Линкольн, и Трэвис взял на себя обязанности гида.

– Видишь, вон там «Счастливый бильярд»? Там папа учил нас с сестрой гонять шары. А вон там, видишь? – Он взмахнул рукой у нас перед лицами, указывая куда-то за окно. – Закусочная «У Люси»? Там у Отем было первое свидание.

– Правда? – спросил Уэстон. – А можно поподробнее?

Я пихнула брата локтем.

– Не вздумай ничего ему рассказывать.

– Брэд Миллер, да, Отем? – Старина Брэд, у него еще были «скобки» на зубах, и он никогда не менял одежду после целого рабочего дня на конюшне.

– Мне было четырнадцать, – сказала я. – И я еще не могла нести ответственность за свой выбор.

– Когда она вернулась, от нее исходил весьма своеобразный запашок, – продолжал Трэвис, весело хихикая.

– О, боже. Заткнись.

– Что это значит? – спросил Уэстон.

Я скрипнула зубами.

– Я тогда в первый раз поцеловалась. К тому же Брэд был настоящим джентльменом. – Я сильно пихнула Трэвиса локтем в бок. – Вообще-то он даже накинул мне на плечи свою куртку, так что домой я пришла, благоухая сеном.

– Которое успело побывать в животе у лошади.

– Я придушу тебя во сне, – пообещала я братцу.

Уэстон рассмеялся.

– И с этим парнем ты в первый раз поцеловалась?

– Ага, – подтвердил Трэвис. – Прямо на дорожке возле закусочной «У Люси».

Я округлила глаза и скрестила руки на груди.

– И что? Это было мило; вполне романтический момент, и я об этом не жалею.

– В этом вся моя сестра, – заявил Трэвис, выезжая из городка и сворачивая на проселочную дорогу. – Как это говорится? Неисправимый романтик. Она чуть телик не сломала, постоянно смотрела «Титаник», и каждый раз плакала, когда Леонардо Ди Каприо помирал. Каждый. Раз.

– Тебе не обязательно было при этом присутствовать – вот всё, что я могу сказать. – Я посмотрела на Уэстона. – А твои сестры такие же несносные, когда дело доходит до неловких воспоминаний о детстве?

Уэстон покачал головой и едва заметно улыбнулся.


– Я могу слушать про твое детство целый день.

Его сине-зеленые глаза показались мне бездонными. Мы сидели так близко, что наши губы могли бы случайно соприкоснуться. Вот если бы пикап сильно тряхануло на ухабе…

– Приехали, – объявил Трэвис, тормозя возле нашего дома.

Мы с братом вылезли из машины.

– Боже, я смотрю, у вас тут лило как из ведра? – спросила я при виде луж жидкой грязи возле дома.

– Не то слово.

Я содрогнулась при мысли о грязевых потоках, которые, очевидно, текли от сарая к загону.

– И так весь год?

– Большую его часть, – ответил Трэвис. – А что? Ой.

Он посмотрел на инвалидное кресло. Уэстон не смог бы тут проехать, если бы грязь не подсохла.

Трэвис весело улыбнулся.

– Ну, надеюсь, к завтрашнему дню еще подсохнет.

Уэстон сполз на пол кабины, а уже оттуда перелез в кресло. Потом мы направились к крыльцу.

На крыльцо вели три ступеньки, и я, схватив брата за руку, прошипела ему на ухо:

– Ты же сказал, что позаботишься об этом!

– Я позаботился.

Трэвис зашел за угол дома, вернулся с большим листом фанеры и положил его на ступеньки, так что получился пандус.

– Пойдет, – сказал Уэстон и начал штурмовать подъем. Наклон был слишком крутой, лист фанеры прогнулся в середине, но Уэстон справился, хоть это далось ему с трудом. У меня защемило сердце.

– Мама сейчас в магазине, закупает продукты для ужина, – сообщил Трэвис, придерживая дверь открытой. – А папа, наверное, в сарае.

Любимый дом вдруг показался мне маленьким и тесным. Интерьер представлял собой минное поле из предметов мебели, стоявших слишком близко друг к другу, все коридоры были слишком узкими. Мне хотелось показать Уэстону поля, но я совершенно забыла про ступеньку между кухней и задней дверью. Уэстон легко преодолел это препятствие и подъехал к краю поля. Солнце опускалось за горизонт, золотя влажные, тонкие кукурузные стебли.

Уэстон молча наблюдал за игрой света.

– Извини, – сказала я. – Я плохо всё спланировала, и получилось так…

– Идеально, – тихо проговорил Уэстон. – Всё просто идеально.





Глава двадцать пятая

Уэстон




Колдуэллы разместили меня в комнатке на первом этаже. По сути, это была не гостевая комната – я спал не на кровати, а на диване. Зато рядом с комнаткой имелась отдельная ванная, и при должной сноровке я мог протиснуть свое инвалидное кресло в дверь.

Отем очень смущалась из-за плохих, как она считала, жилищных условий, и очень расстраивалась, потому что дороги вокруг фермы развезло и проехать по ним было непросто. Я редко выбирался дальше крыльца, но не переживал по этому поводу. Лужи на дорогах и диван в комнате меня нисколько не огорчали, мне просто нравилось быть рядом с Отем, жить в доме, где она выросла, познакомиться с людьми, которых она любила, – всё это я расценивал как привилегию.

Генри Колдуэллу было пятьдесят восемь лет, но он выглядел старше своего возраста. Пережитый недавно сердечный приступ высосал из отца Отем много сил и здоровья. Генри был очень умен, с ним было интересно беседовать, и я видел, что Отем унаследовала от него свое чувствительное сердце. Линетт Колдуэлл чем-то напоминала мне сержанта-инструктора Денроя из тренировочного лагеря, правда, мать Отем была не так вспыльчива и не сыпала отборными ругательствами каждую минуту. Солнце заходило и вставало исключительно с ее позволения. Она была не так сердечна, как Генри, но любовь к своей семье сквозила во всём, что она делала.

Трэвис оказался веселым, смешливым малым. Он выглядел полностью довольным жизнью, и, по-моему, ничто не могло надолго лишить его душевного равновесия.

Он напоминал мне Коннора.

Вечером второго дня моего пребывания на ферме мы с Генри сидели на крыльце, а Отем бродила по двору среди подсолнухов.

– Итак, скажи мне, Уэс, – проговорил Генри. – Что ты думаешь о Небраске?

На Отем было хлопковое платье, галоши, куртка и шарф. Свет заходящего солнца играл в ее волосах, превращая рыжие пряди в расплавленную медь.

– Она мне нравится, – сказал я. – Она прекрасна.