Стихотворения. Поэмы. Пьесы

  
РАССКАЗ ЛИТЕЙЩИКА ИВАНА КОЗЫРЕВА О ВСЕЛЕНИИ В НОВУЮ КВАРТИРУ
 
 
 
Я пролетарий.
 
Объясняться лишне.
 
Жил,
 
как мать произвела, родив.
 
И вот мне
 
квартиру
 
дает жилищный,
 
мой,
 
рабочий,
 
кооператив.
 
Во — ширина!
 
Высота — во!
 
Проветрена,
 
освещена
 
и согрета.
 
Все хорошо.
 
Но больше всего
 
мне
 
понравилось —
 
это:
 
это
 
белее лунного света,
 
удобней,
 
чем земля обетованная,
 
это —
 
да что говорить об этом,
 
это —
 
ванная.
 
Вода в кране —
 
холодная крайне.
 
Кран
 
другой
 
не тронешь рукой.
 
Можешь
 
холодной
 
мыть хохол,
 
горячей —
 
пот пор.
 
На кране
 
одном
 
написано:
 
«Хол.»,
 
на кране другом —
 
«Гор.»
 
Придешь усталый,
 
вешаться хочется.
 
Ни щи не радуют,
 
ни чая клокотанье.
 
А чайкой поплещешься —
 
и мертвый расхохочется
 
от этого
 
плещущего щекотания.
 
Как будто
 
пришел
 
к социализму в гости,
 
от удовольствия —
 
захватывает дых.
 
Брюки на крюк,
 
блузу на гвоздик,
 
мыло в руку
 
и…
 
бултых!
 
Сидишь
 
и моешься
 
долго, долго.
 
Словом,
 
сидишь,
 
пока охота.
 
Просто
 
в комнате
 
лето и Волга —
 
только что нету
 
рыб и пароходов.
 
Хоть грязь
 
на тебе
 
десятилетнего стажа,
 
с тебя
 
корою с дерева,
 
чуть не лыком,
 
сходит сажа,
 
смывается, стерва.
 
И уж распаришься,
 
разжаришься уж!
 
Тут — вертай ручки:
 
и каплет
 
прохладный
 
дождик-душ
 
из дырчатой
 
железной тучки.
 
Ну уж и ласковость в этом душе!
 
Тебя
 
никакой
 
не возьмет упадок:
 
погладит волосы,
 
потреплет уши
 
и течет
 
по желобу
 
промежду лопаток.
 
Воду
 
стираешь
 
с мокрого тельца
 
полотенцем,
 
как зверь, мохнатым.
 
Чтобы суше пяткам —
 
пол
 
стелется,
 
извиняюсь за выражение,
 
пробковым матом.
 
Себя разглядевши
 
в зеркало вправленное,
 
в рубаху
 
в чистую —
 
влазь.
 
Влажу и думаю:
 
"Очень правильная
 
эта,
 
наша,
 
Советская власть".
 
 
Свердловск, 28 января 1928 г.
   
ИМПЕРАТОР
 
 
 
Помню —
 
то ли пасха,
 
то ли —
 
рождество:
 
вымыто
 
и насухо
 
расчищено торжество.
 
По Тверской
 
шпалерами
 
стоят рядовые,
 
перед рядовыми —
 
пристава.
 
Приставов
 
глазами
 
едят городовые:
 
— Ваше благородие,
 
арестовать? —
 
Крутит
 
полицмейстер
 
за уши ус.
 
Пристав козыряет:
 
— Слушаюсь! —
 
И вижу —
 
катится ландо,
 
и в этой вот ланде
 
сидит
 
военный молодой
 
в холеной бороде.
 
Перед ним,
 
как чурки,
 
четыре дочурки.
 
И на спинах булыжных,
 
как на наших горбах,
 
свита
 
за ним
 
в орлах и в гербах.
 
И раззвонившие колокола
 
расплылись
 
в дамском писке:
 
Уррра!
 
Царь-государь Николай,
 
император
 
и самодержец всероссийский!
 
 
 
Снег заносит
 
косые кровельки,
 
серебрит
 
телеграфную сеть,
 
он схватился
 
за холод проволоки
 
и остался
 
на ней
 
висеть.
 
На всю Сибирь,
 
на весь Урал
 
метельная мура.
 
За Исетью,
 
где шахты и кручи,
 
за Исетью,
 
где ветер свистел,
 
приумолк
 
исполкомовский кучер
 
и встал
 
на девятой версте.
 
Вселенную
 
снегом заволокло.
 
Ни зги не видать —
 
как на зло.
 
И только
 
следы
 
от брюха волков
 
по следу
 
диких козлов.
 
Шесть пудов
 
(для веса ровного!);
 
будто правит
 
кедров полком он,
 
снег хрустит
 
под Парамоновым,
 
председателем
 
исполкома.
 
Распахнулся весь,
 
роют
 
снег
 
пимы.
 
— Будто было здесь?!
 
Нет, не здесь.
 
Мимо! —
 
Здесь кедр
 
топором перетроган,
 
зарубки
 
под корень коры,
 
у корня,
 
под кедром,
 
дорога,
 
а в ней —
 
император зарыт.
 
Лишь тучи
 
флагами плавают,
 
да в тучах
 
птичье вранье,
 
крикливое и одноглавое,
 
ругается воронье.
 
 
 
Прельщают
 
многих
 
короны лучи.
 
Пожалте,
 
дворяне и шляхта,
 
корону
 
можно
 
у нас получить,
 
но только
 
вместе с шахтой.