Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Часть 115 из 192 Информация о книге
1928
  «ОБЩЕЕ» И «МОЕ»
  Чуть-чуть еще, и он почти б
 был положительнейший тип.
 
  Иван Иваныч —
 чуть не «вождь»,
 дана
 в ладонь
 вожжа ему.
 К нему
 идет
 бумажный дождь
 с припиской —
 «уважаемый».
 В делах умен,
 в работе —
 быстр.
 Кичиться —
 нет привычек.
 Он
 добросовестный службист —
 не вор,
 не волокитчик.
 Велик
 его
 партийный стаж,
 взгляни в билет —
 и ахни!
 Карманы в ручках,
 а уста ж
 сахарного сахарней.
 На зависть
 легкость языка,
 уверенно
 и пусто
 он,
 взяв путевку из ЭМКА,
 бубнит
 под Златоуста.
 Поет
 на соловьиный лад,
 играет
 слов
 оправою
 «о здравии комсомолят,
 о женском равноправии».
 И, сняв
 служебные гужи,
 узнавши,
 час который,
 домой
 приедет, отслужив,
 и…
 опускает шторы.
 Распустит
 он
 жилет…
 и здесь,
 — здесь
 частной жизни часики! —
 преображается
 весь
 по-третье-мещански.
 Чуть-чуть
 не с декабристов
 род —
 хоть предков
 в рамы рамьте!
 Но
 сына
 за уши
 дерет
 за леность в политграмоте.
 Орет кухарке,
 разъярясь,
 супом
 усом
 капая: «Не суп, а квас,
 который раз,
 пермячка сиволапая!..»
 Живешь века,
 века учась
 (гении
 не родятся).
 Под граммофон
 с подругой
 час
 под сенью штор
 фокстротится.
 Жена
 с похлебкой из пшена
 сокращена
 за древностью.
 Его
 вторая зам-жена
 и хороша,
 и сложена,
 и вымучена ревностью.
 Елозя
 лапой по ногам,
 ероша
 юбок утлость,
 он вертит
 под носом наган:
 «Ты с кем
 сегодня
 путалась?..»
 Пожил,
 и отошел,
 и лег,
 а ночь
 паучит нити…
 Попробуйте,
 под потолок
 теперь
 к нему
 взгляните!
 И сразу
 он
 вскочил и взвыл.
 Рассердится
 и визгнет:
 «Не смейте
 вмешиваться
 вы
 в интимность
 частной жизни!»
 Мы вовсе
 не хотим бузить.
 Мы кроем
 быт столетний.
 Но, боже…
 Марксе, упаси
 нам
 заниматься сплетней!
 Не будем
 в скважины смотреть
 на дрязги
 в вашей комнате.
 У вас
 на дом
 из суток —
 треть,
 но знайте
 и помните:
 глядит
 мещанская толпа,
 мусолит
 стол и ложе…
 Как
 под стекляннейший колпак,
 на время
 жизнь положим.
 Идя
 сквозь быт
 мещанских клик,
 с брезгливостью
 преувеличенной,
 мы
 переменим
 жизни лик,
 и общей,
 и личной.
 
 
1928
   КАЗАНЬ
   Стара,
 коса
 стоит
 Казань.
 Шумит
 бурун:
 «Шурум…
 бурум…»
 По-родному
 тараторя,
 снегом
 лужи
 намарав,
 у подворья
 в коридоре
 люди
 смотрят номера.
 Кашляя
 в рукава,
 входит
 робковат,
 глаза таращит.
 Приветствую товарища.
 
  Я
 в языках
 не очень натаскан —
 что норвежским,
 что шведским мажь.
 Входит татарин:
 «Я
 на татарском
 вам
 прочитаю
 «Левый марш».
 Входит второй.
 Косой в скуле.
 И говорит,
 в карманах порыскав:
 «Я —
 мариец.
 Твой
 «Левый»
 дай тебе
 прочту по-марийски».
 Эти вышли.
 Шедших этих
 в низкой
 двери
 встретил третий.
 «Марш
 ваш — наш марш.
 Я —
 чуваш,
 послушай,
 уважь.
 Марш
 вашинский
 так по-чувашски…»
 Как будто
 годы
 взял за чуб я —
 — Станьте
 и не пылите-ка! —
 рукою
 своею собственной
 щупаю
 бестелое слово
 «политика».
 Народы,
 жившие,
 въямясь в нужду,
 притершись
 Уралу ко льду,
 ворвались в дверь,
 идя
 на штурм,
 на камень,
 на крепость культур.
 Крива,
 коса
 стоит
 Казань.
 Шумит
 бурун:
 «Шурум…
 бурум…»
Перейти к странице:
Предыдущая страница
Следующая страница