Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1925
  
АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ
 
 
 
Петров
 
Капланом
 
за пуговицу пойман.
 
Штаны
 
заплатаны,
 
как балканская карта.
 
"Я вам,
 
сэр,
 
назначаю апойнтман.
 
Вы знаете,
 
кажется,
 
мой апартман?
 
Тудой пройдете четыре блока,
 
потом
 
сюдой дадите крен.
 
А если
 
стриткара набита,
 
около
 
можете взять
 
подземный трен.
 
Возьмите
 
с меняньем пересядки тикет
 
и прите спокойно,
 
будто в телеге.
 
Слезете на корнере
 
у дрогс ликет,
 
а мне уж
 
и пинту
 
принес бутлегер.
 
Приходите ровно
 
в севен оклок, —
 
поговорим
 
про новости в городе
 
и проведем
 
по-московски вечерок, —
 
одни свои:
 
жена да бордер.
 
А с джабом завозитесь в течение дня
 
или
 
раздумаете вовсе —
 
тогда
 
обязательно
 
отзвоните меня.
 
Я буду
 
в офисе".
 
«Гуд бай!» —
 
разнеслось окрест
 
и кануло
 
ветру в свист.
 
Мистер Петров
 
пошел на Вест
 
а мистер Каплан —
 
на Ист.
 
Здесь, извольте видеть, «джаб»,
 
а дома
 
«цуп» да «цус».
 
С насыпи
 
язык
 
летит на полном пуске.
 
Скоро
 
только очень образованный
 
француз
 
будет
 
кое-что
 
соображать по-русски.
 
Горланит
 
по этой Америке самой
 
стоязыкий
 
народ-оголтец.
 
Уж если
 
Одесса — Одесса-мама,
 
то Нью-Йорк —
 
Одесса-отец.
 
 
1925
  
БРУКЛИНСКИЙ МОСТ
 
 
 
Издай, Кулидж,
 
радостный клич!
 
На хорошее
 
и мне не жалко слов.
 
От похвал
 
красней,
 
как флага нашего материйка,
 
хоть вы
 
и разъюнайтед стетс
 
оф
 
Америка.
 
Как в церковь
 
идет
 
помешавшийся верующий,
 
как в скит
 
удаляется,
 
строг и прост, —
 
так я
 
в вечерней
 
сереющей мерещи
 
вхожу,
 
смиренный, на Бруклинский мост.
 
Как в город
 
в сломанный
 
прет победитель
 
на пушках — жерлом
 
жирафу под рост —
 
так, пьяный славой,
 
так жить в аппетите,
 
влезаю,
 
гордый,
 
на Бруклинский мост.
 
Как глупый художник
 
в мадонну музея
 
вонзает глаз свой,
 
влюблен и остр,
 
так я,
 
с поднебесья,
 
в звезды усеян,
 
смотрю
 
на Нью-Йорк
 
сквозь Бруклинский мост.
 
Нью-Йорк
 
до вечера тяжек
 
и душен,
 
забыл,
 
что тяжко ему
 
и высоко,
 
и только одни
 
домовьи души
 
встают
 
в прозрачном свечении окон.
 
Здесь
 
еле зудит
 
элевейтеров зуд.
 
И только
 
по этому —
 
тихому зуду
 
поймешь —
 
поезда
 
с дребезжаньем ползут,
 
как будто
 
в буфет убирают посуду.
 
Когда ж,
 
казалось, с-под речки начатой
 
развозит
 
с фабрики
 
сахар лавочник, —
 
то
 
под мостом проходящие мачты
 
размером
 
не больше размеров булавочных.
 
Я горд
 
вот этой
 
стальною милей,
 
живьем в ней
 
мои видения встали —
 
борьба
 
за конструкции
 
вместо стилей,
 
расчет суровый
 
гаек
 
и стали.
 
Если
 
придет
 
окончание света —
 
планету
 
хаос
 
разделает в лоск,
 
и только
 
один останется
 
этот
 
над пылью гибели вздыбленный мост,
 
то,
 
как из косточек,
 
тоньше иголок,
 
тучнеют
 
в музеях стоящие
 
ящеры,
 
так
 
с этим мостом
 
столетий геолог
 
сумел
 
воссоздать бы
 
дни настоящие.
 
Он скажет:
 
— Вот эта
 
стальная лапа
 
соединяла
 
моря и прерии,
 
отсюда
 
Европа
 
рвалась на Запад,
 
пустив
 
по ветру
 
индейские перья.
 
Напомнит
 
машину
 
ребро вот это —
 
сообразите,
 
хватит рук ли,
 
чтоб, став
 
стальной ногой
 
на Мангетен,
 
к себе
 
за губу
 
притягивать Бруклин?
 
По проводам
 
электрической пряди —
 
я знаю —
 
эпоха
 
после пара —
 
здесь
 
люди
 
уже
 
орали по радио,
 
здесь
 
люди
 
уже
 
взлетали по аэро.
 
Здесь
 
жизнь
 
была
 
одним — беззаботная,
 
другим —
 
голодный
 
протяжный вой.
 
Отсюда
 
безработные
 
в Гудзон
 
кидались
 
вниз головой.
 
И дальше
 
картина моя
 
без загвоздки
 
по струнам — канатам,
 
аж звездам к ногам.
 
Я вижу —
 
здесь
 
стоял Маяковский,
 
стоял
 
и стихи слагал по слогам. —
 
Смотрю,
 
как в поезд глядит эскимос,
 
впиваюсь,
 
как в ухо впивается клещ.
 
Бруклинский мост —
 
да…
 
Это вещь!