Стихотворения. Поэмы. Пьесы

15 июля 1926 г., Ялта
  
УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ
 
 
 
Куда бы
 
ты
 
ни направил разбег,
 
и как ни ерзай,
 
и где ногой ни ступи, —
 
есть Марксов проспект,
 
и улица Розы,
 
и Луначарского —
 
переулок или тупик.
 
Где я?
 
В Ялте или в Туле?
 
Я в Москве
 
или в Казани?
 
Разберешься?
 
— Черта в стуле!
 
Не езда, а — наказанье.
 
Каждый дюйм
 
бытия земного
 
профамилиен
 
и разыменован.
 
В голове
 
от имен
 
такая каша!
 
Как общий котел пехотного полка.
 
Даже пса дворняжку
 
вместо
 
«Полкаша»
 
зовут:
 
«Собака имени Полкан».
 
"Крем Коллонтай.
 
Молодит и холит".
 
«Гребенки Мейерхольд».
 
"Мочала
 
а-ля Качалов".
 
"Гигиенические подтяжки
 
имени Семашки".
 
После этого
 
гуди во все моторы,
 
наизобретай идей мешок,
 
все равно —
 
про Мейерхольда будут спрашивать:
 
— "Который?
 
Это тот, который гребешок?"
 
Я
 
к великим
 
не суюсь в почетнейшие лики.
 
Я солдат
 
в шеренге миллиардной.
 
Но и я
 
взываю к вам
 
от всех великих:
 
— Милые,
 
не обращайтесь с ними фамильярно!
 
 
1926
  
КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ
 
 
 
Я
 
два месяца
 
шатался по природе,
 
чтоб смотреть цветы
 
и звезд огнишки.
 
Таковых не видел.
 
Вся природа вроде
 
телефонной книжки.
 
Везде —
 
у скал,
 
на массивном грузе
 
Кавказа
 
и Крыма скалоликого,
 
на стенах уборных,
 
на небе,
 
на пузе
 
лошади Петра Великого,
 
от пыли дорожной
 
до гор,
 
где грозы
 
гремят,
 
грома потрясав, —
 
везде
 
отрывки стихов и прозы,
 
фамилии
 
и адреса.
 
"Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
 
Семейство ело и отдыхало".
 
"Коля и Зина
 
соединили души".
 
Стрела
 
и сердце
 
в виде груши.
 
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
 
Комсомолец Петр Парулайтис".
 
"Мусью Гога,
 
парикмахер из Таганрога".
 
На кипарисе,
 
стоящем века,
 
весь алфавит:
 
а б в г д е ж з к.
 
А у этого
 
от лазанья
 
талант иссяк.
 
Превыше орлиных зон
 
просто и мило:
 
"Исак
 
Лебензон".
 
Особенно
 
людей
 
винить не будем.
 
Таким нельзя
 
без фамилий и дат!
 
Всю жизнь канцелярствовали,
 
привыкли люди.
 
Они
 
и на скалу
 
глядят, как на мандат.
 
Такому,
 
глядящему
 
за чаем
 
с балконца
 
как солнце
 
садится в чаще,
 
ни восход,
 
ни закат,
 
а даже солнце —
 
входящее
 
и исходящее.
 
Эх!
 
Поставь меня
 
часок
 
на место Рыкова,
 
я б
 
к весне
 
декрет железный выковал:
 
"По фамилиям
 
на стволах и скалах
 
узнать
 
подписавшихся малых.
 
Каждому
 
в лапки
 
дать по тряпке.
 
За спину ведра —
 
и марш бодро!
 
Подписавшимся
 
и Колям
 
и Зинам
 
собственные имена
 
стирать бензином.
 
А чтоб энергия
 
не пропадала даром,
 
кстати и Ай-Петри
 
почистить скипидаром.
 
А кто
 
до того
 
к подписям привык,
 
что снова
 
к скале полез, —
 
у этого
 
навсегда
 
закрывается лик —
 
без".
 
Под декретом подпись
 
и росчерк броский —
 
Владимир Маяковский.
 
 
1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка
   
ХУЛИГАН
 
 
 
Республика наша в опасности.
 
В дверь
 
лезет
 
немыслимый зверь.
 
Морда матовым рыком гулка,
 
лапы —
 
в кулаках.
 
Безмозглый,
 
и две ноги для ляганий,
 
вот — портрет хулиганий.
 
Матроска в полоску,
 
словно леса.
 
Из этих лесов
 
глядят телеса.
 
Чтоб замаскировать рыло мандрилье,
 
шерсть
 
аккуратно
 
сбрил на рыле.
 
Хлопья пудры
 
(«Лебяжьего пуха»!),
 
бабочка-галстук
 
от уха до уха.
 
Души не имеется.
 
(Выдумка бар!)
 
В груди —
 
пивной
 
и водочный пар.
 
Обутые лодочкой
 
качает ноги водочкой.
 
Что ни шаг —
 
враг.
 
— Вдрызг фонарь,
 
враги — фонари.
 
Мне темно,
 
так никто не гори.
 
Враг — дверь,
 
враг — дом,
 
враг —
 
всяк,
 
живущий трудом.
 
Враг — читальня.
 
Враг — клуб.
 
Глупейте все,
 
если я глуп! —
 
Ремень в ручище,
 
и на нем
 
повисла гиря кистенем.
 
Взмахнет,
 
и гиря вертится, —
 
а ну —
 
попробуй встретиться!
 
По переулочкам — луна.
 
Идет одна.
 
Она юна.
 
— Хорошенькая!
 
(За косу.)
 
Обкрутимся без загсу! —
 
Никто не услышит,
 
напрасно орет
 
вонючей ладонью зажатый рот.
 
— Не нас контрапупят —
 
не наше дело!
 
Бежим, ребята,
 
чтоб нам не влетело! —
 
Луна
 
в испуге
 
за тучу пятится
 
от рваной груды
 
мяса и платьица.
 
А в ближней пивной
 
веселье неистовое.
 
Парень
 
пиво глушит
 
и посвистывает.
 
Поймали парня.
 
Парня — в суд.
 
У защиты
 
словесный зуд:
 
— Конечно,
 
от парня
 
уйма вреда,
 
но кто виноват? —
 
Среда.
 
В нем
 
силу сдерживать
 
нет моготы.
 
Он — русский.
 
Он —
 
богатырь!
 
— Добрыня Никитич!
 
Будьте добры,
 
не трогайте этих Добрынь! —
 
Бантиком
 
губки
 
сложил подсудимый.
 
Прислушивается
 
к речи зудимой.
 
Сидит
 
смирней и краше,
 
чем сахарный барашек.
 
И припаяет судья
 
(сердобольно)
 
«4 месяца».
 
Довольно!
 
Разве
 
зверю,
 
который взбесится,
 
дают
 
на поправку
 
4 месяца?
 
Деревню — на сход!
 
Собери
 
и при ней
 
словами прожги парней!
 
Гуди,
 
и чтоб каждый завод гудел
 
об этой
 
последней беде.
 
А кто
 
словам не умилится,
 
тому
 
агитатор —
 
шашка милиции.
 
Решимость
 
и дисциплина,
 
пружинь
 
тело рабочих дружин!
 
Чтоб, если
 
возьмешь за воротник,
 
хулиган раскис и сник.
 
Когда
 
у больного
 
рука гниет —
 
не надо жалеть ее.
 
Пора
 
топором закона
 
отсечь
 
гнилые
 
дела и речь!