Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1926
  
НАШЕ НОВОГОДИЕ
 
 
 
«Новый год!»
 
Для других это просто:
 
о стакан
 
стаканом бряк!
 
А для нас
 
новогодие —
 
подступ
 
к празднованию
 
Октября.
 
Мы
 
лета
 
исчисляем снова —
 
не христовый считаем род.
 
Мы
 
не знаем «двадцать седьмого»,
 
мы
 
десятый приветствуем год.
 
Наших дней
 
значенью
 
и смыслу
 
подвести итоги пора.
 
Серых дней
 
обыденные числа,
 
на десятый
 
стройтесь
 
парад!
 
Скоро
 
всем
 
нам
 
счет предъявят:
 
дни свои
 
ерундой не мельча,
 
кто
 
и как
 
в обыденной яви
 
воплотил
 
слова Ильича?
 
Что в селе?
 
Навоз
 
и скрипучий воз?
 
 
 
Свод небесный
 
коркою вычерствел?
 
Есть ли там
 
уже
 
миллионы звезд,
 
расцветающие в электричестве?
 
Не купая
 
в прошедшем взора,
 
не питаясь
 
зрелищем древним,
 
кто и нынче
 
послал ревизоров
 
по советским
 
Марьям Андревнам?
 
Нам
 
коммуна
 
не словом крепка и люба
 
(сдашь без хлеба,
 
как ни крепися!).
 
У крестьян
 
уже
 
готовы хлеба
 
всем,
 
кто переписью переписан?
 
Дайте крепкий стих
 
годочков этак на сто,
 
чтоб не таял стих,
 
как дым клубимый,
 
чтоб стихом таким
 
звенеть
 
и хвастать
 
перед временем,
 
перед республикой,
 
перед любимой.
 
Пусть гремят
 
барабаны поступи
 
от земли
 
к голубому своду.
 
Занимайте дни эти —
 
подступы
 
к нашему десятому году!
 
Парад
 
из края в край растянем.
 
Все,
 
в любой работе
 
и чине,
 
рабочие и драмщики,
 
стихачи и крестьяне,
 
готовьтесь
 
к десятой годовщине!
 
Все, что красит
 
и радует,
 
все —
 
и слова,
 
и восторг,
 
и погоду —
 
все
 
к десятому припасем,
 
к наступающему году.
 
 
1926
   
СТАБИЛИЗАЦИЯ БЫТА
 
 
 
После боев
 
и голодных пыток
 
отрос на животике солидный жирок.
 
Жирок заливает щелочки быта
 
и застывает,
 
тих и широк.
 
Люблю Кузнецкий
 
(простите грешного!),
 
потом Петровку,
 
потом Столешников;
 
по ним
 
в году
 
раз сто или двести я
 
хожу из «Известий»
 
и в «Известия».
 
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
 
восторженно подняв бровки,
 
читает работница:
 
"Готовые блузки.
 
Последний крик Петровки".
 
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
 
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
 
две дамы расплылись в стончике:
 
«Ах, какие фестончики!»
 
А рядом,
 
учли обывателью натуру, —
 
портрет
 
кого-то безусого;
 
отбирайте гения
 
для любого гарнитура, —
 
все
 
от Казина до Брюсова.
 
В магазинах —
 
ноты для широких масс.
 
Пойте, рабочие и крестьяне,
 
последний
 
сердцещипательный романс
 
«А сердце-то в партию тянет!»
 
В окне гражданин,
 
устав от ношения
 
портфелей,
 
сложивши папки,
 
жене,
 
приятной во всех отношениях,
 
выбирает
 
«глазки да лапки».
 
Перед плакатом «Медвежья свадьба»
 
нэпачка сияет в неге:
 
— И мне с таким медведем
 
поспать бы!
 
Погрызи меня,
 
душка Эггерт. —
 
Сияющий дом,
 
в костюмах,
 
в белье, —
 
радуйся,
 
растратчик и мот.
 
"Ателье
 
мод".
 
На фоне голосов стою,
 
стою
 
и философствую.
 
Свежим ветерочком в республику
 
вея,
 
звездой сияя из мрака,
 
товарищ Гольцман
 
из «Москвошвея»
 
обещает
 
«эпоху фрака».
 
 
 
Но,
 
от смокингов и фраков оберегая охотников
 
(не попался на буржуазную удочку!),
 
восхваляет
 
комсомолец
 
товарищ Сотников
 
толстовку
 
и брючки «дудочку».
 
Фрак
 
или рубахи синие?
 
Неувязка парт- и советской линии.
 
Меня
 
удивляют их слова.
 
Бьет разнобой в глаза.
 
Вопрос этот
 
надо
 
согласовать
 
и, разумеется,
 
увязать.
 
Предлагаю,
 
чтоб эта идейная драка
 
не длилась бессмысленно далее,
 
пришивать
 
к толстовкам
 
фалды от фрака
 
и носить
 
лакированные сандалии.
 
А чтоб цилиндр заменила кепка,
 
накрахмаливать кепку крепко.
 
Грязня сердца
 
и масля бумагу,
 
подминая
 
Москву
 
под копыта,
 
волокут
 
опять
 
колымагу
 
дореволюционного быта.
 
Зуди
 
издевкой,
 
стих хмурый,
 
вразрез
 
с обывательским хором:
 
в делах
 
идеи,
 
быта,
 
культуры —
 
поменьше
 
довоенных норм!