Башня шутов

– Привет.

Урбан Горн поднял голову. Волосы у него были спутаны. Глаз подбит, губа разбита и опухла.

– Привет, Рейневан, – ответил он, – знаешь, я вовсе не удивлен, увидев тебя в Башне шутов.

– Ты цел? Как чувствуешь себя?

– Прекрасно. Прямо даже восхитительно. Вероятно, солнечный свет источается из моей жопы. Взгляни и проверь. Потому как мне это сделать трудно.

Он встал, ощупал бока. Помассировал крестец.

– Собаку мою убили, – сказал он холодно. – Заколотили. Моего Вельзевула. Ты помнишь Вельзевула?

– Мне очень жаль. – Рейневан прекрасно помнил зубы британа в дюйме от лица. Но ему действительно было искренне жаль.

– Этого я им не прощу, – скрежетнул зубами Горн. – Я с ними расквитаюсь. Когда вырвусь отсюда.

– С этим могут быть некоторые проблемы.

– Знаю.



Во время знакомства Горн и Шарлей долго приглядывались друг к другу, щурясь и покусывая губы. Было видно, что тут попал пройдоха на пройдоху и плут на плута, причем видно это было так явно, что ни один из пройдох ни о чем не спросил другого.

– Итак, – осмотрелся Горн, – мы сидим там, где сидим. Франкенштейн, госпиталь истинных каноников, стражей Гроба Иерусалимского.

– Башня шутов.

– Не только, – слегка прищурился Шарлей. – О чем многоуважаемый господин наверняка знает.

– Многоуважаемый господин, несомненно, знает, – согласился Горн. – Ибо его засадила сюда Инквизиция по епископскому сигнификавиту. Ну что ж, что бы ни говорили о Святом Официуме, их тюрьмы обычно приличны, просторны и опрятны. Здесь тоже, как говорит мне мой нос, принято время от времени котлы опоражнивать, а постояльцы выглядят неплохо… Кажется, божегробовцы заботятся. А как кормят?

– Скверно. Но регулярно.

– Это неплохо. Последней психушкой, с которой мне довелось познакомиться, была флорентийская Pazzeria при Santa Maria Nuova. Надо было видеть тамошних пациентов! Изголодавшиеся, завшивевшие, обросшие, грязные… А здесь? Вас, как вижу, хоть сейчас ко двору. Ну, может, не к императорскому, не в Вавель… Но уже, например, в Вильне вы могли бы появиться в том виде, в каком пребываете сейчас, и не очень бы выделялись. Даааа… Можно, можно было попасть хуже… Если б еще здесь не было ненормальных… буйных, надеюсь, среди них нет? Или, упаси Господи, содомитов?

– Нет, – успокоил Шарлей. – Упасла нас святая Дымпна. Только эти вот. Лежат, бормочут, попердывают. Ничего особенного.

– Прелестно. Ну что ж, побудем немного вместе. А может, и подольше.

– Может, короче, чем вы думаете, – криво усмехнулся демерит. – Мы сидим уже со святого Корнелия. И ежедневно ожидаем инквизитора. Как знать, может, уже сегодня?

– Сегодня нет, – успокоил Урбан Горн. – Завтра тоже нет. У Инквизиции сейчас другие занятия.



Хоть на него и нажимали, к пояснениям Горн приступил лишь после обеда. Который, кстати сказать, откушал с удовольствием. И не побрезговал остатками, которые не доел Рейневан, последнее время чувствовавший себя неважно и теряющий аппетит.

– Его пресветлость епископ вроцлавский Конрад, – объяснил Горн, пальцем выбирая со дна миски последние крупинки, – ударил гуситскую Чехию. Совместно с господином Путой из Частоловиц напал на Находско и Трутновско.

– Крестовый поход?

– Нет. Грабительский рейс.

– Это, – усмехнулся Шарлей, – совершенно одно и то же.

– Ого, – фыркнул Горн – Я собирался спросить, за что многоуважаемый господин сидит, но теперь уже не спрашиваю.

– И очень хорошо. Так что там с тем рейдом?

– Предлогом, если вообще нужен предлог, было якобы ограбление гуситами сборщика податей, совершенное, кажется, тринадцатого октября. Тогда прихватили круглым счетом полторы тысячи с гаком гривен.

– Сколько?

– Я же сказал: говорят, кажется… Никто в это не верит. Но в качестве предлога епископа устроило. Момент он выбрал удачный. Ударил, когда отсутствовали гуситские полевые войска из Градца-Кралове. Тамошний гетман, Ян Чапек из Сана, пошел в то время на Подейштетте, у лужицкой границы. Как отсюда следует, у епископа есть неплохие шпики.

– Ага, наверно. – Шарлей даже не сморгнул. – Продолжайте, господин Горн. Не обращайте внимания на психов. Еще успеете наглядеться.

Урбан Горн оторвал взгляд от Нормального, азартно занимающегося онанизмом. И от одного из дебилов, сосредоточенно возводящего из собственных отходов маленький зиккурат.

– Даааа… На чем это я… Ага, епископ Конрад и господин Пута вошли в Чехию по тракту через Левин и Гомоле. Опустошили и ободрали районы Находа, Трутнова и Визмбурка, сожгли деревни. Не трогали детей, помещавшихся под животом у лошади. Некоторых.


– А потом?

– Потом…



Костер догорал, пламя уже не буйствовало и не трещало, лишь ползало еще по куче дерева. Дерево не сгорело полностью, во-первых, потому что день был пасмурный, во-вторых, потому, что взяли влажное, чтобы еретик не сгорел слишком быстро, а чтобы пошипел и соответствующим образом мог представить себе вкус наказания, ожидающего его в аду. Однако перестарались, не позаботились о сохранении золотой середины, умеренности и компромисса – избыток мокрого материала привел к тому, что деликвент[425] не сгорел, зато очень быстро задохся от дыма. Даже не успел как следует накричаться. И не спалился до конца – привязанный цепью к столбу труп сохранил в общих чертах человекообразный облик. Кровавое, недожаренное мясо во многих местах еще держалось на скелете, кожа свисала скрутившимися косами, а кое-где обнажившаяся кость была скорее красной, нежели черной. Голова испеклась поровнее, обуглившаяся кожа отвалилась от черепа. Белеющие же в раскрытом в предсмертном крике рту зубы придавали всему довольно жуткий вид.

Эта картина, парадоксально, компенсировала разочарование, вызванное слишком быстрой и маломучительной казнью. Она давала, что уж тут долго говорить, лучший психологический эффект. Согнанных на место аутодафе чехов из близлежащей деревни вид какого-нибудь бесформенного шкварка на костре наверняка не потряс бы. Однако, угадывая в недопеченном и скалящем зубы трупе своего недавнего проповедника, чехи надломились вконец. Мужчины дрожали, зажмурив глаза, женщины выли и рыдали, дико орали дети.

Конрад из Олесьницы, епископ Вроцлава, гордо и энергично распрямился в седле так, что аж заскрипели доспехи. Вначале он намеревался произнести перед пленными речь, проповедь, которая должна была вдолбить в головы толпы, какое зло несет с собой ересь, и показать, сколь строгое наказание настигнет вероотступника. Однако раздумал, только смотрел, выпятив губы. Зачем напрасно языком трепать? Славянская голытьба все равно плохо понимала по-немецки. А о наказании за ересь лучше и понятней говорит сожженный труп у столба. Порубленные, искалеченные до неузнаваемости останки, сваленные на костер посреди ржаной стерни. Огонь, мечущийся по крышам поселка. Столбы дыма, бьющие в небо из других подожженных деревень над Метуей. Доносящиеся из сарая ужасные крики молодиц, которых затащили туда на потеху клодненские кнехты господина Путы из Частоловиц.

В толпе чехов буйствовал и свирепствовал отец Мегерлин. В сопровождении нескольких вооруженных доминиканцев священник охотился на гуситов и их сторонников. В этом ему помогал перечень имен, который Мегерлин получил от Биркарта Грелленорта. Однако священник не считал Грелленорта оракулом, а его список – святым делом. Утверждая, что узнает еретика по глазам, ушам и общему выражению лица, попик за время похода нахватал уже в пять раз больше людей, чем их было в списке. Часть приканчивали на месте. Часть шла в путах.

– Как с ними? – подъезжая, спросил епископа маршал Вавшинец фон Рограу. – Ваше преподобие? Что прикажете делать?

– Что и с предыдущими, – сурово взглянул на него Конрад Олесьницкий.

Видя выстраивающихся арбалетчиков и кнехтов с пищалями, толпа чехов подняла жуткий крик. Несколько мужчин вырвались из толпы и кинулись бежать, за ними пустили лошадей, догоняли, рубили и тыкали мечами. Другие сбились в кучу, опускались на колени, падали на землю, мужчины телами заслоняли женщин. Матери – детей.

Арбалетчики крутили вороты.

«Ну что ж, – подумал Кантнер, – в этой толпе наверняка есть какие-то невиновные, возможно, и добрые католики. Но Бог распознает своих агнцев.

Как распознавал в Лангеддоке. В Безье.

Я войду в историю, – подумал он, – защитником истинной веры, истребителем ереси, силезским Симоном де Монфором. Потомки будут вспоминать мое имя с почтением. Так же, как Симона, как Шнекефельда, как Бернара Ги. Это потом. А сегодня? Может быть, сегодня меня наконец оценят в Риме? Может, наконец, будет возвышен Вроцлав до уровня архидиоцезии, а я стану архиепископом Силезии и электором Империи? Может, окончится фарс, установивший, что децезия формально является частью польской церковной провинции и подчиняется – на посмешку, пожалуй, – польскому митрополиту, архиепископу Гнёзна? Ясно, что меня раньше дьяволы разорвут, нежели я признаю полячишку верховенствующим. Но как же унизительно подчиняться какому-то Ястжембцу? Который – ты видишь это, Господи?! – нагло домогается душпастерской визитации! И где? Во Вроцлаве! Поляк – во Вроцлаве! Никогда! Nimmermehr![426]

Грохнули первые выстрелы, щелкнули тетивами арбалеты, очередные пытающиеся вырваться из котла погибли от мечей. Вопли убиваемых вознеслись к небу. «Этого, – думал епископ Конрад, сдерживая напуганного мерина, – не могут не заметить в Риме, этого не могут не заметить здесь, в Силезии, на пограничье Европы и христианской цивилизации, это я, Конрад Пяст из Олесьницы, высоко держу крест! Это я – истинный bellator Christi, defensor[427] и защитник католицизма. А еретикам и апостатам – кара и бич Божий, flagellanum Dei.

На вопли убиваемых неожиданно наложились крики со стороны скрытого за холмами тракта, через минуту с грохотом копыт оттуда ворвался отряд наездников, галопом мчащихся на восток, к Левинову. За конниками с тарахтеньем мчались телеги, возницы кричали, поднимаясь на козлах, безжалостно хлестали лошадей, пытаясь заставить их бежать быстрее. За телегами гнали мычащих коров, за коровами бежали пешие, громко вопя. Епископ среди гомона не разобрал, что кричат.

Но другие поняли. Расстреливающие чехов кнехты повернулись как один и кинулись бежать вслед за конными, за телегами, за пехотой, уже забившей весь тракт.

– Куда! – зарычал епископ. – Стоять! Что с вами? Что творится?!

– Гуситы! – взвизгнул Отто фон Боршниц. – Гуситы, князь! На нас идут гуситы! Гуситские телеги!

– Ерунда! Нет полевых войск в Градце! Гуситы потянулись на Подьешетье!

– Не все! Не все! Идут, идут на нас! Бежим! Спасайтесь!

– Стоять! – рявкнул, наливаясь кровью, Конрад. – Стойте, трусы! К бою! К бою, собачье племя!

– Спасайся! – завопил проносящийся мимо Миколай Зейдлиц, отмуховский староста. – Гууууситы! Идут на нас! Гуууситы!

– Господин Пута и господин Колдиц уже ушли! Спасайтесь кто может!

– Стойте… – Епископ тщетно пытался перекричать разверзшийся ор и рев. – Господа рыцари! Как же так…

Конь взбесился под ним, поднялся на дыбы, Вавжинец фон Рограу схватил коня за поводья и сдержал.

– Бежим! – крикнул он. – Ваше преосвященство! Надо спасать жизнь!

По тракту продолжали мчаться галопом новые конники, бежали стрелки и латники, среди латников епископ увидел Сандера Больца, Германа Айхельборна в плаще иоаннита, Гануша Ченебиса, Яна Хаугвица, кого-то из Шаффов, которых легко было узнать по видимым издалека щитам palé d'argent et de gueules.[428] За ними с искаженными от ужаса лицами неслись в карьер Маркварт фон Штольберг, Гунтер Бишофштайн. Рамфольд Оппельн, Ничко фон Рунге. Рыцари, еще вчера состязавшиеся в похвальбах, готовые атаковать не только Градец-Кралове, но и сам Градище горы Табор, теперь в панике удирали.

– Спасайся, кто жив! – рявкнул, проносясь мимо, Тристрам Рахенау. – Идет Амброж! Амброоож![429]

– Христе, смилуйся! – выкрикивал не отстающий от епископского коня пеший поп Мегерлин. – Христе, спаси!

Тракт перегораживала нагруженная телега со сломанным колесом. Ее спихнули и перевернули, в грязь посыпались кувшины, крынки, бочонки, перины, килимы,[430] кожухи, башмаки, ломти солонины, другое добро, награбленное в спаленных деревнях. Застряла еще одна телега, за ней вторая, возницы соскакивали и удирали пехом. Дорога уже была усеяна награбленной, брошенной кнехтами добычей. Через минуту среди узелков и узлов с награбленным епископ увидел брошенные щиты, алебарды, бердыши, арбалеты, даже огнестрельное оружие. Облегчившиеся кнехты утекали так прытко, что догоняли конников и латников. Кто не мог догнать, в панике орал и выл. Ревели коровы, блеяли овцы.

– Быстрее, быстрее, ваше преосвященство… – подгонял дрожащим голосом Вавжинец фон Рограу. – Спасаемся… Спасаемся… Лишь бы до Гомоля… до границы…

Посередине тракта, частично втоптанная в землю, обделанная скотиной, обсыпанная баранками и черепками побитых горшков, валялась хоругвь с огромным красным крестом. Знаком Крестового Похода.

Конрад, епископ Вроцлава, закусил губу. И дал коню шпоры. На восток. К Гомолю и Левинской просеке. Спасайся, кто жив. Только б поскорей. Поскорей. Потому что идет…

– Амброж! Идет Амброж!





* * *