Ева

Герман тронулся с места, влился в поток машин, которых с каждой минутой становилось все больше.

— И кто купил бабушкину квартиру? — спросил он после паузы.

— Иван Петрович, похоронных дел мастер. — Ева издала смешок. — Помнишь, жил в твоей комнате? Вот, оказывается, прибыльный-то бизнес. Между прочим, Иван Петрович предлагал Олегу работать на него. Но Олег давно мечтал о яхт-клубе. Все время, пока служил на флоте, только и думал об этом.

— Ева, но ты все-таки могла бы и сказать. Я бы взял некоторые вещи… и вообще.

Несмотря на то что он почти не бывал в квартире детства, а когда бывал, то воспринимал ее как блеклую копию ее же прежней, эта квартира была несущей стеной или даже незыблемой частью фундамента того сооружения, которым он представлял себя.

— Прости. Правда, братик. — Ева сжала его запястье горячечной рукой. — Нужно было действовать очень быстро, потому что появилась возможность выгодно купить яхту. Я знаю, как ты цепляешься за прошлое. Ты бы согласился в конце концов, но измучил бы и себя, и меня, и Олега.

— Так куда тебя отвезти?

— Выезжай на Ленинградку и двигайся в сторону области. Мы пока на яхте и живем.

Ева поставила пустую банку в дверцу, обняла себя руками, прикрыла глаза. Дождь усилился, пятна фонарей и фары встречных машин расплывались в потеках на лобовом стекле, которое дворники не успевали очищать. Дома по обе стороны дороги расплылись в сумерках вверх и вширь, превратились в череду крепостей с темными глазницами для орудий, в некоторых понемногу разгорались факелы.

— Ты просто отдала ему деньги? — спросил вдруг Герман. — Кому принадлежит эта яхта?

— Мне, конечно, — пробормотала Ева, не открывая глаз. — Олег — честный человек.

— То есть он согласился работать на тебя? Я ничего не понимаю.

— Ну, мы обезопасили друг друга.

— Как обезопасили?

— Поставили штампы в паспорта.

— В смысле — «штампы»? — Герман взглянул на сестру. — Ты замуж, что ли, вышла?

— Ну да. — Ева разлепила глаза, сощурилась от боли и огоньков, продырявливающих все никак не темнеющую окончательно Москву. — Говорю же — поставили штампы. Ездили за маслом, зашли и расписались. Напугали там всех этих в гипюровых занавесках. — Ева засмеялась.

В машине повисла, натянулась пауза, будто в тонкую паутину с лета угодила тяжелая муха.

— Поздравляю, — сказал чуть погодя Герман.

— Спасибо. Знаешь, братик, оказывается, это так интересно, ну, вот бизнес этот. Никогда не думала, что он меня увлечет. Искусство, музыка, философия, психология — такая мура по сравнению с ним. И дело не в деньгах, не только в них. Я не сомневаюсь, конечно, что мы их заработаем. Но еще только идет подготовка, а я уже так счастлива, как никогда, и мне так нравится с утра до ночи работать…

Вскоре Ева уснула. Водители в соседних машинах, зажатых в пробке, уныло глядели вперед. Герман открыл банку пепси-колы и залпом выпил, мечтая, чтобы в то вневременье, пока он с шумом глотает, давясь пузырьками, газировку, все вернулось на место.

Олег ждал их на берегу водохранилища. Несколько яхт и катеров качались, поскрипывали на воде. Слышался легкий плеск и шум дождя, стучавшего о борта. Пахло весенней водой и сырой землей, недавно освободившейся от снега. Еве после таблетки стало немного лучше.

— Вон наша яхта, — показала она брату на одну из белевших яхт. Обняв Еву, Олег пригласил Германа пройти посмотреть, но Герман отказался: слишком устал, в другой раз. Он дождался, пока Олег и Ева пройдут на яхту, и белое пальто Евы исчезнет в темноте. Потом поднял воротник пальто, за который уже налило дождя, сгорбил плечи и направился к оставленной на дороге машине.





38




Сейчас у Германа на Олега Ломакина и Ольгу есть досье. Собрано в папку с обтрепавшимися углами и пятнами кофе, пива и кетчупа. Герман ненавидит ее немелованный картон с надписью «Дело №». Стоит провести по пористой поверхности пальцем, и кошмар тут как тут, является по вызову, как старик из сказочной лампы. Замызганные тесемки с обтрепавшимися распушившимися кончиками. Папка тяжело пахнет поездами, которыми Герман добирался до всех тех мест, где оставили отпечатки своей жизни Олег и Ольга, вокзалами, туалетами, затхлыми гостиницами с их сломанной мебелью и выцветшими шторами.

Наслоились на папку и запахи домов, куда заходил с расспросами Герман (он представлялся журналистом, пишущим о молодом бизнесмене Олеге Ломакине), бесконечных чашек чая, кофе, стаканов с пивом и водкой, тысяч выкуренных над ней сигарет. Но больше всего папка пахнет смертью, ужасом. Даже сейчас одно касание ее вызывает у Германа дрожь. Папка лежит вместе с Аришиными вещами в старом фибровом чемодане.

Никакой крамолы, впрочем, в папке нет. Обычные факты, записанные рукой Германа в первый год после смерти Евы. Олега и Ольги тогда уже не было в России, они уехали почти сразу после похорон Евы за границу. Но гражданство не сменили, яхт-клуб «Мария» не продали, им занимался управляющий. Герман ждал их появления и, чтобы не сойти с ума, придирчиво и кропотливо изучал убийц, как какой-нибудь криминалист или фанат-биограф.

В папке есть несколько фотографий, которые отдали соседи или сделал он сам. Например, старая черно-белая фотография восьмилетнего Олега у дома в архангельском селе. Деревянный темный дом, четыре окна по-северному высоко расположены от земли, рядом лиственница, мокрая, блестит после дождя. Возле нее мальчик в брючках и курточке держит велосипед. На мальчика прыгает, желая поиграть, собака; она уперлась сбоку передними лапами в Олега (видна даже грязь от ее лап на курточке), радостно высунула язык. Мальчик смотрит прямо в камеру, взгляд целеустремленный, взрослый. Таких любят учителя.

Есть в папке и фотография матери Олега: небольшие глубоко посаженные глаза сильно косят, крылья крупного носа раздуваются от взволнованного дыхания, светлые волосы так тонки, что едва покрывают неправильной формы череп. На обороте подпись: «Подруге Светлане от Маши, лето 1978 года». Есть и расшифровка разговора с этой Светланой, записанного на диктофон: «В тридцать шесть лет Машка решила родить ребенка, раз уж с замужеством не вышло. А уж если Машка Ломакина чего надумала, знаешь, лбом ушибется, а выполнит». Будущая мать Олега уехала в Архангельск, поселилась в гостинице, пустив на ее оплату все свои накопления. Днем ходила по улицам и смотрела на мужчин. В конце концов она выбрала высокого, широкоплечего моряка. Проследила за ним несколько дней, понаблюдала. Потом подошла и сказала, что ей нужно. Как-то уж там договорились. «Моряк этот даже имени Машке не сказал».

Из записи разговора с сослуживцем Андреем: «Нормальный пацан. Авторитетный. Умел разруливать всякую херню. Ну и вмазать мог, если по делу. И поговорить за душу. Не, он не мой армейский друг. Я с Пашкой дружил, мы с Пашкой и сейчас связь держим. А Ломакин всегда держался особняком».

«Олег хорошо учился, — это расшифровка разговора с директором школы. — Очень умный парень. Конечно, им нелегко с матерью было. Денег мало. Я от жалости взяла ее библиотекарем, потом пожалела. Она-то, между нами, была дура дурой. Но сына любила страшно. Убила бы любого за него. Могла подойти к Олегу в коридоре, обнять, поцеловать, будто и нет вокруг никого. Было несколько случаев, когда она наказывала тех, кто, по ее мнению, обижал или как-то вредил ее сыну. Ну как наказывала — лупила. Приходила домой к обидчикам или отлавливала на улице и лупила изо всей мочи. Один мальчик в больнице после этого три месяца лежал. Олег ее на людях стеснялся. Ему совсем не требовалась подобная защита, он-то сам умел ладить и с ребятами, и со взрослыми.

Да, Маша Ломакина все село против себя настроила. Потому так и вышло, что никто к ней не заходил. Ужасная история вышла с ее смертью. Упала, поломалась и лежала несколько дней, пока не умерла. Обнаружила ее почтальонша. Выписывай Маша газеты, ее нашли бы раньше, спасли, но она все экономила — сыну на учебу копила. Он ведь принципиально в армию пошел, хотя мог бы в любой институт поступить. Считал, что должен отслужить, испытать себя. Клавдия Иванна, наша почтальонша, когда принесла Маше письмо от Олега, заметила, что в почтовом ящике предыдущее, которое она две недели назад приносила, намокло уж все. У Машки кошки были, так они от голода уж ее грызть начали, когда Иванна ее обнаружила. Мне этот ужас ночами снится. Олег заходил к нам после армии, так я в глаза ему не могла смотреть от стыда».

Еще одна запись, эта — из разговора с классной руководительницей: «Не знаю, надо ли такое говорить. В девятом классе от Олега забеременела одна ученица. Девочка сделала аборт, после чего семья увезла ее из Степановки в Архангельск». Учительница нашла в библиотеке и отдала Герману (продала за двадцать долларов) групповую черно-белую фотографию класса. На ней фломастером обведена третья в верхнем ряду девочка: доверчивый взгляд, круглое нежное личико, тонкие, затейливой резьбы изящные губы. Под фото девочки подпись правильным наклонным почерком-шрифтом, какой любят ставить на школьных фотографиях, — «Касьянова О.».

В папке лежит фотография многоэтажки в Архангельске, куда девочка с изящными губами переехала с родителями. Мать ее, Лариса Михайловна, страдала от Альцгеймера. Хоть она и не отказалась разговаривать с Германом, но разговор был настолько странный, что Герман не записал его. Он записал слова женщины с бородавкой на носу, которая присутствовала при встрече Германа с Ларисой Михайловной и вела себя как полноправная хозяйка. На женщине этой, как помнит Герман, был синий теплый халат и пушистые тапочки. Она напоила Германа чаем с пирожками и сама с радостью прихлебывала.


Отец Ольги, как сказала эта женщина с бородавкой на носу, уже умер. «От пьянства, от чего же еще. Напился и замерз в снегу. Дочь? А где она, дочь-то? Фифа еще та, за легкой жизнью в столицу уехала, а мы тут кукуй. Хахаль ее — вон до сих пор весь дом его фотографиями увешан — позвал секретаршей работать, ну она и побежала задрав хвост. Несколько лет у матери не была. Все на меня спихнула. Ну, деньги, да, присылает (после этих слов Герман пометил: шумный долгий хлебок чая). Я-то кто буду? Я мать Эльки. Кто Элька? Так жена сына Ларисы Михайловны, Владимира. В тюрьме сидит, сволочь. Говорила я Эльке — не надо с ним связываться, а уж тем более дите рожать. Вот-вот родится, а на что жить-то будем? Вы там намекните Ольге, что у нее скоро племянник родится, пусть добавит деньжат, дите ведь и ей не чужое».





39




В октябре 1999 года Ева прислала эсэмэску с адресом гостиницы в Севастополе. 23 октября Герман с поезда шагнул под опахало старого кедра, гнавшего в просоленный воздух терпкий запах хвои. В Севастополе было солнечно и тепло, люди ходили в летнем. Герман убрал теплую куртку в сумку и, сверившись с картой, зашагал в сторону набережной. На фасадах домов, увитых красным диким виноградом, дрожал приморский свет, будто исходивший от вечерней волшебной лампы.

У бахчевого развала два моряка покупали арбуз. Герман остановился. Доллары на гривны он еще не поменял, но продавец, морщинистый татарин, был вовсе не против долларов. Продавец помог Герману выбрать арбуз — крепкий, налитой, обещавший быть сладким. Вручая маленькой сухой ладонью сдачу в гривнах, татарин от души улыбнулся, показывая гнилой клык. Герман положил сдачу в карман джинсов, подхватил купленный арбуз под мышку.

На набережной, как и положено, вскрикивали чайки, на бетонных плитах дрожал все тот же налитой вечерний свет. Волны бежали от пришвартованных у противоположного берега бухты кораблей и разбивались под ногами Германа. К пристани деловито двигался белый катер. Гостиница располагалась где-то тут, недалеко. Герман подошел к ушастому мальчишке, тыкавшему в тетрис, и спросил дорогу. «Провожу за доллар. Но она для богатых, — с сомнением оглядев Германа, заявил мальчишка. — Хочете, покажу хорошее местечко? Там недорого, и хозяйка не злая».

Сидевшая за стойкой гостиницы пухлая девушка улыбнулась Герману, растянув над губой воспаленный прыщик. Герман объяснил, что ему нужна Ева Ломакина из номера семь. Девушка убрала улыбку, потрогала прыщик, пробормотала сейчас и исчезла. Поставив сумку на пол, Герман перехватил арбуз другой рукой и осмотрелся. Под потолком крутились длинные черные лопасти вентилятора. На белых плитках пола громоздились глубокие черные кожаные кресла, в одном из них сидел в шортах обгорелый толстяк и ел орехи из турецкой вазочки, стоявшей на стеклянном столике. Толстяк колол орехи щипчиками и отправлял их в рот сразу горстью, все это он проделывал не глядя — круглые глаза не отрывались от поединка чернокожих боксеров на экране настенного телевизора. У ног толстяка спала кошка. Больше никого в холле не было. Сезон кончился с месяц назад.

Герман взял леденец из плошки на столе, развернул. Вместо ожидаемого лимонного вкуса у леденца оказался приторно-ананасовый. Послышался стук каблуков по плиткам. Герман повернул голову: это была не Ева и не девушка с прыщиком. К нему приближалась приземистая коротконогая женщина средних лет с разворошенным гнездом обесцвеченных волос на голове и сигаретой в руке. Слова, которые она произнесла, Герман сперва не понял. Она наморщила лоб, вычертив ровную линию между бровями, затянулась и повторила: ее нашли утром недалеко от Балаклавы.

Невидимая плотная вода медленно затопила холл, в ней ритмично зашумели, завертелись огромные винты.

— Я не понимаю.

— Утонула, говорю, — грубовато сказала женщина, гася сигарету о пепельницу на стойке, и с опаской поглядела на арбуз в руках Германа. Шрифт на бейджике женщины почернел, отлился в зловещие буквы «Наталья». — А вы ей кто? — спросили губы сквозь слои воды.

На улице Герман споткнулся о выступающие корни кедра и выронил арбуз. Арбуз раскололся, мякоть заискрила под солнцем. Навсегда с этой минуты невыносимый арбузный запах поплыл над городом. Собака выбежала из-за угла дома и сердито залаяла на Германа. Ноги понесли его в сторону набережной. Там, не сбавляя скорости, он вошел в воду. Она была ледяной. Вода просочилась в ботинки, ударила по коленям, обтянутым намокшими джинсами, вонзилась ледяными лезвиями в живот, грудь. Герман нырнул. Вынырнув, поплыл. Скоро тело зашлось в мелкой дрожи, стало трудно дышать, Герман лег на спину и, продолжая дрожать, уставился на севастопольское небо. Нежное, с отсветами приближающегося заката, обманчиво ласковое и теплое. Боковое зрение выхватило пляшущие корабли на горизонте… Вдруг вода в ушах угрожающе загудела, завибрировала, точно собралась вскипеть ледяными пузырями, волны взбесились, нахлестнули на Германа. Горло обожгла горькая соль. Закашлявшись, Герман открыл глаза: над ним навис спасательный катер. Краснолицый мужик, перекинувшись через борт, тянул плотную руку Герману и что-то орал матом.

Когда Герман вернулся в гостиницу, выяснилось, что сумку он не потерял, а оставил в отеле. Пухлая девушка с прыщиком вытащила ее из-за стойки. Герман спросил, может ли он видеть Олега Ломакина.

— Нет, — покачала головой. — Он еще не вернулся.

Герман попросил дать ему номер. Зажав ключ в руке, направился к лестнице, оставляя мокрые грязные следы на оттертых до блеска плитках пола. Стал подниматься по лестнице под пристальными взглядами девушки с прыщиком и толстяка, который по-прежнему сидел в кресле перед миской с орехами. Хотя Герман выпил полбутылки водки, он не опьянел, напротив, разум его пришел в состояние необыкновенной ясности. У седьмого номера Герман остановился. Надавил. Отошел на пару шагов, чтобы выбить дверь с удара. В это время из соседнего номера появилась горничная с тележкой. Герман подскочил к ней и схватил за руку:

— Открывай седьмой номер.

— С какой стати?

— Открывай.

Она с возмущением уставилась на него, собираясь заорать, но тут заметила мокрую, прилипшую к телу одежду, дрожащие руки, встретилась с не сулившим ничего хорошего взглядом и, быстро поморгав ресницами, открыла номер. А затем поспешила по коридору к лестнице, отстукивая страх форменными туфлями.

В номере было две комнаты. Спали, судя по всему, в обеих. На двуспальной кровати поверх смятого покрывала валялись журналы, косметика, белье Евы, раскрытая ближе к середине книга «Моя жизнь, мои достижения» Генри Форда. Брошенная впопыхах мужская рубашка обнимала пустыми рукавами торшер. На полу чернели гантели, сброшенные туфли на каблуках смотрели друг на друга из разных углов. Во второй комнате стояла односпальная кровать, аккуратно застеленная. В шкафу на плечиках были развешаны женские вещи — не Евы, женщины много ниже нее. Да и запах у одежды был другой, чужой, слишком сладкий, даже слащавый. На столе, как на картинке в журнале, в идеальном порядке лежали журналы, калькулятор, ручка и откидной ежедневник. Ежедневник был раскрыт на 22 октября. До сих пор Герман жалеет, что не заглянул в него. В записи, которые вела секретарша.

Герман вернулся в первую комнату, взял с кресла свитер Евы и вдохнул ее запах. Под свитером оказалась коробка, в ней были аккуратно сложены крымские сладости: пахлава, рахат-лукум, изюм, а еще небольшие мешочки с запахами лаванды, розмарина, открытка с видом Севастополя. С обратной стороны открытки почерком Евы было написано: «Привет, братик. Соскучилась, хочу поскорее увидеть тебя. Неужели ты еще потолстел? Представляю, как…». Предложение было не дописано.

— Муж вчера вечером нашел прощальную записку. Бросился на поиски.

Герман обернулся: приземистая Наталья с разворошенным гнездом обесцвеченных волос и сигаретой в руках стояла за его спиной.

— Он выяснил, что жена взяла моторную яхту и направилась в открытое море, — продолжила Наталья. — Яхту обнаружили недалеко от Балаклавы, пустую. А женщину нашли сегодня утром.

— И что там было? В записке?

— Ну что обычно пишут… — выдохнула дым. — Кто она была тебе?

Герман дернулся. Наталья подошла и, оттопырив пальцы с сигаретой, по-матерински обняла его.

— Пойдем, я отведу тебя в твой номер. Саша принесет горячего чая.

Герман забрал свитер сестры и коробку с гостинцами. В номере, куда Наталья привела Германа, стояла кровать с металлическими завитушками, на белых стенах висели картины с видами Крыма. К окну приблизился и задышал на стекло ночной город. Не Севастопольская бухта, как в номере Евы, а дома, фонари и темные деревья. Наталья закрыла город шторами. Позвонила по телефону, и вскоре девушка с прыщиком принесла чашку чая.

Герман фиксировал детали вокруг себя: тщательно прорисованных черных ящерок на перламутровых ногтях Натальи — по одной на каждый лепесток ногтя. Расползающуюся стрелку на колготках Саши. Отражение трехрожковой люстры в чае — чашку Саша поставила рядом с Германом на прикроватную тумбу. Горошины на чашке. Он отмечал все, что происходило вокруг, но, как ни пытался, не мог осмыслить то, что видел. Будто потерял способность откликаться эмоциями, чувствами на происходящее. Наталья и Саша помогли ему снять мокрую одежду, уложили в кровать с металлическими завитушками и укрыли одеялом. И Герман тут же провалился в сон. Это он-то, страдающий жестокой бессонницей большую часть своей жизни.

Очнулся он глубокой ночью. Сначала обманулся: ну и сон ему приснился! Потом накатила тошнота — нет, не приснилось. По позвоночнику побежала дрожь. На столе белела чашка с холодным чаем, чай будто был сделан из той же тьмы, что плавала в комнате, покачивая душными тяжелыми боками. Герман надел подсохшие джинсы и рубашку, открыл дверь и направился к седьмому номеру. Постучал. Подергал ручку, снова постучал — тишина. Отойдя на несколько шагов, с одного удара выбил замок. Номер был пуст и уже убран — все следы пребывания Ломакиных исчезли.

Спустился на ресепшн. За стойкой — никого. Часы на стене показывали без пяти четыре. Он подождал немного — никто не появился. Нажал на звонок — в ответ ничего, ни шороха, ни звука шагов. На столике, за которым днем сидел загорелый толстяк, стояли две пепельницы, плотно заполненные бычками, пепел серел и на зеркальной черной поверхности столика. Герман выбрал пару длинных бычков. Курить хотелось страшно, а свои сигареты он где-то вчера потерял. Направившись к двери, заметил на столике у входа пачку «Вечерки». Взял верхнюю газету, расправил под горящей в ночном режиме лампой — с передовицы на него смотрела смеющаяся Ева. Прежде чем прочитать заметку, Герман передернул плечами, огляделся: вокруг — ни звука, так пустынно и безжизненно, что у Германа мелькнула мысль: может, это он умер, а не Ева?

«ЖЕНА МОСКОВСКОГО БИЗНЕСМЕНА УТОПИЛАСЬ НЕДАЛЕКО ОТ БАЛАКЛАВЫ», — прочитал он заголовок под тусклым светом, заморгавшим от волнения, забившимся, затрещавшим, точно бабочка крыльями, но быстро успокоившимся. «Олег Ломакин, — говорилось в заметке, — бизнесмен, основатель компании “ML Marine Moscow”, опознал жену в женщине, которую поисковая группа нашла утром 23 октября недалеко от Балаклавы. Накануне вечером в море была обнаружена пустой пропавшая моторная яхта, принадлежащая компании “ML Marine Moscow”. Ева Ломакина оставила прощальную записку. Олег Ломакин заявил, что с женой у него были прекрасные отношения, она была не только любимой подругой, но и товарищем по бизнесу, и он не представляет, что могло толкнуть ее на такой поступок. Ломакин, впрочем, отметил, что в последнее время Ева выглядела подавленной, уставшей, он надеялся, что осенний Крым, куда они приехали по делам компании, развеет ее хандру. “Я очень любил Еву, не представляю, как вынесу все это”, — признался Ломакин. При разговоре с журналистами бизнесмен не скрывал слез. После необходимых процедур Олег Ломакин увезет тело жены в Москву, где и похоронит».

Герман скомкал газету, бросил ее на пол. Выйдя на улицу, направился во дворы, побродил там в надежде прикурить у кого-нибудь. Но во дворах никого не было — только собаки спали под фонарями. Собаки никак не прореагировали на Германа, лежали, не шевелясь, будто мертвые. Поплутав, Герман свернул куда-то, уперся в заросли — какая-то птица поднялась над его головой и улетела, возмущенно хлопая крыльями. Герман принялся продираться сквозь заросли, но они всё не кончались, становились только гуще и всё больнее хлестали и царапали. Он решил повернуть назад, но вышел из зарослей отчего-то не во двор недалеко от гостиницы, а на узкую улочку. На ее высокую правую сторону вела лестница, поблескивавшая лунным лаком. Из каменных ваз торчали мочалки умерших цветов. До Германа донеслись голоса. Может, удастся-таки прикурить? Он добрался по ступенькам почти до самого верха лестницы, как вдруг узнал один из голосов:

— Что вышло, то вышло, — произнес голос Олега Ломакина. — Глотни еще, успокойся.