Ева

— Понятно. — Ева положила в свой чай ложку брусничного варенья. — Знаешь, чем будешь тут заниматься? Учиться или работать пойдешь?

— Есть у меня пара-тройка мыслей, — сказал Олег. — Но мне нужно сперва оглядеться.





36




Кот оказался сообразительнее Германа. Не успел еще Герман ничего понять, как обнаружил, что снова стал объектом ласк Пантюши. Утром, дня через три после встречи Олега на вокзале, Пантюша сопроводил Германа на кухню, демонстративно уселся у пустой миски, постучал рыжим хвостом, недвусмысленно намекая, что наступил черед Германа заботиться о нем, коте. Герман нашел в холодильнике пакет молока и налил в пустую немытую миску. Ошалевший от радости кот благодарно поднял морду и, с трудом справившись с волнением, принялся лакать молоко, затейливо подвывая или поругиваясь. Добро пожаловать, Пантюша, сезон голода открыт. Сколько он продлится, никто не знает — три недели или год. Оставалось только ждать, когда через определенный промежуток времени с внезапностью, но и неизбежностью цунами, наступающего после землетрясения, Ева им будет возвращена.

Романы Евы по-прежнему развивались по одному сценарию. Герман давно научился жить в соответствии с ним, так, как люди живут в соответствии с тем или иным временем года. Пришла осень — надевай плащ, бери с собой зонт; зима — кутайся в шарф, не забывай сушить ботинки; весна — любуйся цветущей сиренью да зашторивай окна от ядовитого солнца; лето — доставай рубашку, чихай от пыли и потей от жары. Ничто не говорило, что в этот раз будет по-другому.

Возвращаясь домой в ту зиму 1996 года, Герман, бывало, останавливался на улице, оглядывался, прислушиваясь, как визжат по грязному снегу машины, постукивает, набирая скорость, трамвай или как свистит ветер в голых зимних деревьях. В магазинчике на углу покупал сосиски, пиво. Выпив на улице одну бутылку, заходил в видеопрокат. Кассеты в пластиковых коробах пахли магнитной лентой и пылью, табаком, запахами тех квартир, рук, в которых побывали. Герман выбирал фильмы долго, бродил между рядами, зависал в полусне. Жестокая бессонница опять мучила его. Она всегда возвращалась в периоды, когда Ева пыталась в очередной раз взять любовный Килиманджаро. Правда, бессонница была с капризами. Спать Герман не мог только дома. В больнице, в минуты отдыха, едва коснувшись жесткой дерматиновой кушетки, засыпал мгновенно. Да что там, даже сидя спал. Прислонившись затылком к крашеной стене, или уронив подбородок на грудь, или — что еще лучше — положив руки на стол и уткнувшись в них. Если бы не Пантюша, ожидавший сосисок и ласки, он бы и не приходил домой.

В видеопрокате Герман выбирал американские вестерны или боевики, где добро и зло легко определялись, а концовка была справедливой и позволяла некоторое время думать, что и в жизни действуют те же ясные правила. Алеша, прыщавый паренек-продавец лет шестнадцати, с длинными сальными волосами, собранными в хвост, рассказывал Герману о новинках, иногда специально оставлял их для него. Бывало, Герман и паренек перекидывались словами о погоде, обстановке в районе. Между ними зародилась симпатия, которая, возможно, при других обстоятельствах могла вырасти в дружбу. Таких зачаточных, пунктирных связей у Германа было немало. Подобно пауку, с помощью тонких нитей Герман прикреплял себя к городу, времени. Чтобы как-то удержатся, продержаться без Евы.

В ту зиму такими нитями Герман был связан не только с Алешей, но и с продавщицей в магазинчике на углу, узбечкой Юлдуз, которая, выложив на прилавок сигареты, сосиски и пиво, иногда — молоко, не торопилась дать сдачу, рассказывала о доме под Ферганой, его устройстве, родителях, братьях, гранатовом саде. С армянином-сапожником, латавшим ортопедические ботинки Германа. С Арсеном Герман не разговаривал ни о чем, кроме ботинок и стоимости работы, но чувствовал единение с обстоятельностью, несуетливостью старого армянина, с гордостью за свою работу и любовью к ней. Чувствовал и что он, Герман, тоже симпатичен сапожнику.

А еще была Лена, проститутка. Она жила в соседнем подъезде, ее балкон примыкал к балкону Морозовых. Герман и Лена часто одновременно курили и подолгу разговаривали. Правый клык Лены выступал из ряда зубов вперед, поблескивал и гипнотизировал Германа. Красный лак на ногтях всегда был полустершимся. Ее номер телефона руки Германа иногда сами набирали ночью.

Лена приходила всегда с литровой банкой горохового супа. Прижимала ее к груди. Суп, а также большие круглые очки, превращавшие ее в подслеповатую библиотекаршу, предназначались для любопытных соседей, если те вдруг не спали. Пусть считают, что она подбивает к Герману дорожки. Лена растила четырехлетнего сына, которого безмерно любила, и не хотела, чтобы в районе кто-то знал, чем она занимается. Суп был вкусный, густой, с копченостями. Герман даже предлагал платить за него, но Лена отказывалась. У нее были свои принципы. В отличие от Лидочки, которую Герман больше не видел с того утра, когда ушел за несколько часов до поезда в Адлер, Лену не удивляла привязанность Германа к сестре.

Лена, конечно, приходила отработать и получить деньги, но ей нравилось и вести беседы с Германом. Вообще-то она окончила философский факультет, и ее нет-нет да и тянуло разобраться в том, как все в мире устроено.

— Все эти книги и фильмы, — сказала она как-то, кивнув на журнальный столик с книгами и кассетами, — легенды, песни врут, когда ставят во главу жизни секс, сексуальную любовь мужчины и женщины. Обманутые писателями и режиссерами люди страдают, вместо того чтобы определить и принять ту страсть, которая выпала им. Сколько я наблюдаю — мужчин в основном, — у каждого есть своя страсть, стержень, пуповина, которая связывает и примиряет с миром. Без этой страсти ему не выжить. И далеко не всегда она зиждется на сексе и даже не всегда направлена на одушевленный предмет. Есть у меня один клиент, — она завела глаза, — изучает облака. Целые лекции прочитывает мне каждый раз. У него есть жена, которую, как он говорит, он очень любит. Но я не сомневаюсь, если не будет жены, а будут облака, он выживет и — о ужас! — будет счастлив, а если будет жена, но не будет облаков, то и его не будет.

Отчасти Герман был согласен с Леной.





37




На сосисках, пиве, выпечке, которой его подкармливали медсестры, а также на гороховом супе Лены Герман впервые в жизни поправился, пришлось даже купить новую одежду и новый свитер большего размера. С Евой он виделся редко.

— Чего это ты вдруг сделался жирным? — с изумлением говорила она каждый раз, ущипнув его живот. Как-то весной прислала сообщение. Герман был как раз на практике в больнице. Собственно, уже пора было уходить домой, но он медлил. Ему нравилось в больнице, здесь мир был ясен и понятен. Герман стоял в переходе между корпусами и курил, глядя на апрельский больничный сквер, только что промытый дождем, когда пейджер в его халате ожил. Экран подсветил несколько слов: «Я, кажется, заболела. Сама не доеду. Я у Вероники Петровны. Армянский переулок, дом…».

Дверь Герману открыла сухая старуха.

— Здравствуйте, Ева у вас?

Опершись на палку двумя руками, старуха впилась взглядом в Германа. Жадно, точно световым лучом в темной комнате, принялась шарить по его лицу. Герману стало неловко от столь неожиданного внимания к своей физиономии. Минуты шли, а старуха ничего не говорила, не приглашала, но и не закрывала дверь. Просто стояла и смотрела на Германа. Наконец в глазах ее мелькнуло какое-то движение, и она, шаркая, удалилась вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Герман вошел в прихожую, пахнущую старой обувью и пылью, закрыл за собой дверь.

— Ева, ты тут?

— Герман, иди сюда, — донеслось из комнаты справа.

Комната плыла в зыбких апрельских сумерках. Ева, поджав ноги и укутавшись одеялом, лежала на диване. Вся ее поза, расслабленность и уверенность в теле говорили, что она тут не впервые. Рядом на журнальном столике белела чашка. За открытой форточкой накрапывал дождь. Робко, с перебоями, постукивал в стекло, подсвечиваясь зеленым от вывески «Аптека» на здании напротив. Увидев Германа, Ева попыталась сесть, но тут же упала на вышитую цветам подушку. Засмеялась.

Герман уселся на диван рядом:

— Что ты тут делаешь? Что случилось?

— Это квартира Вероники Петровны.

Видя, что Герман не понимает, пояснила: — Ну Веро́ника. Помнишь, бабушка еще все время ей звонила?

— А-а-а.

— Вон посмотри на фотографию в середине… — Ева указала рукой на стену, на фотографию молодого человека в военной форме.

Герман скользнул взглядом по фотографии, упрятанной в тяжелую раму с бронзовыми завитками. Вокруг были еще фотографии, почти вся стена была ими увешана, другую стену занимала советская стенка. За ее стеклом белели в сумерках дымковские игрушки, солдатики, коллекционные машинки.

— Что случилось, Ева? Что у тебя болит?


— Тут повсюду его фотографии. Мы с бабушкой раньше часто приходили сюда. Бабушка и Веро́ника усаживали меня вон на тот стул у окна. Умилялись и чуть не плакали, восклицая, как я похожа и на отца, и на них обеих, и надо же — как удивительно передаются фамильные черты. Скармливали мне коробку пирожных, только чтобы я сидела спокойно, не вертелась, не болтала ногами и дала им на себя насмотреться, ну то есть на свое, морозовское.

— Ясно. — Герман потрогал руку, лоб Евы. — У тебя температура?

— Они пили ликер, слушали пластинки вон на том самом проигрывателе, смеялись… — Глаза Евы лихорадочно поблескивали, говорила она все быстрее. — Мне разрешали играть всеми этими фигурками, солдатиками, машинками. Непременно указывая, что это папины, что это папа ими играл, а вот этими карандашами он рисовал, а вот эту книжку очень любил. А потом, спустя какое-то время, они всегда заводили разговоры о тебе. И я сворачивала игры, спешно дорисовывала замки, потому что знала, что скоро последует. Веро́ника выкрикивала, что ты ублюдок, что ты сломал Александру жизнь. Из-за тебя ее любимый мальчик оборвал все связи, и теперь она не знает, где он, что с ним, жив ли он, солнце, единственная радость ее жизни — тут она взвизгивала и начинала страшно плакать, рыдать. Говорила, что бабушка выжила из ума, если воспитывает тебя, пусть она приведет тебя, и она, Веро́ника, собственноручно открутит тебе голову.

— Вот как?

— Бабушка тебя защищала и говорила, что нельзя знать наверняка, Морозов ты или нет. Кончалось обычно ссорой между ними. Но потом, спустя время, бабушка снова приводила меня. И все повторялось. Бабушка запретила тебе рассказывать о том, что тут происходило, сказала, что тебя это может сильно расстроить, что…

— Ева! — Герман сжал ее плечи. — Все это очень интересно, но давай сначала с тобой разберемся. Что случилось?

— Я упала. — Она хихикнула. — В книжном. Олегу учебники по английскому покупала.

— Чем ударилась?

— Ну не знаю, не помню. Голова внезапно закружилась. С утра еще чувствовала себя как-то странно, глотать было больно.

— Раздевайся.

Герман включил верхний свет, сумерки за окном сразу сгустились. Ева разделась до нижнего белья травянистого, нежно-зеленого цвета. Герман помог ей. Он придирчиво осмотрел тело сестры. Он знал его как свое — шрамики, родинки, рисунок вен под кожей. Выступающая чашечка колена, нежная ямка на внутренней стороне локтя. Бедра узкие, но изгиб талии присутствует, груди тяжеловатые, не большие и не маленькие. Соразмерные, как и каждая часть ее тела. Ева была сложена хорошо, была действительно красива. Неудивительно, что у нее было столько поклонников. Но Герман никогда не воспринимал ее так, как они. Однажды он попытался объяснить Лидочке, которая вечно обвиняла его в наклонностях к инцесту, что, если не брать во внимание подростковый возраст, когда эрекция возникает даже от шелестения листьев, Ева никогда не возбуждала его и даже не вызывала подобных мыслей. Чтобы почувствовать сексуальное возбуждение, говорил он, нужно посмотреть с некоей дистанции, отделиться, обособиться, но в данном случае это невозможно — они с Евой как сиамские близнецы, спаянные невидимой плотью. Слишком близко. Слишком жалко. Как может собственная рука или нога вызывать возбуждение?

Ничего особенного, кроме красного горла, Герман не обнаружил. Травм не было.

— Старуха дала тебе какую-нибудь таблетку?

Покачала головой, закутываясь в одеяло и подрагивая:

— У Веро́ники нет таблеток. Она их не пьет, принципиально.

— Ладно, в аптеке напротив купим.

Герман помог Еве одеться, собраться. Приобнял ее, поднял с пола пакет из книжного. Тяжелый. Ах да, учебники. И зачем такому, как Олег, учебники по английскому?

Старуха вышла их проводить.

— Пока, Веро́ника, — сказала Ева, обняв старушку.

— До свидания, — сказал Герман.

Ответный взгляд был таков, что Герман бы не удивился, если бы старуха достала из халата пистолет и навела на него. Надо же, а он и не предполагал столько лет, что есть человек, который его люто ненавидит.

Когда старуха закрыла за ними дверь, Ева удержала за руку Германа, поднесла палец к губам и прислушалась.

— Немного, конечно, есть сходство с дядей Сергеем, — послышался приглушенный голос из-за двери. — Ну, тот, помнишь, был военным врачом, еще уехал в Ташкент, женился там и пропал. Но чуть-чуть. Чуток. Ерунда. Не стоит и надеяться. А походка, на которую ты, Анна, так рассчитывала, ничего не показывает. Ни-че-го.

Герман усадил Еву в машину, включил печку. Сходил в аптеку, купил аспирин, а в продуктовом две банки пепси-колы. Поспешил назад. В воздухе пахло прибитой пылью и горечью почек смелевших с каждым днем деревьев. По ботинкам Германа и мокрому асфальту разбегались, точно разлитые неуклюжим ребенком, разноцветные краски разгоравшихся вывесок. Вот-вот должны были включиться фонари.

В машине Герман подождал, пока Ева проглотит таблетку и запьет, положил руки на руль:

— К бабушке на квартиру?

— Нет… я… — Ева вдруг замялась, поперхнулась, несколько капель пепси-колы попали на белое пальто. — Вообще-то я ее продала. — Она смахнула капли, отчего они еще сильнее размазались по белой ткани.

— Продала?

— Мне нужны были деньги.

Герман помолчал, опустил руки с руля:

— Но почему ты мне ничего не сказала? И зачем тебе понадобились деньги?

Ева отпила еще немного из банки. Пояснила, что на полученные от продажи квартиры деньги они с Олегом купили яхту и катер и уже в мае будут сдавать их в аренду.

— Это только начало. Будут еще яхты и катера, — сказала она, ежась от температурного озноба. — Мы с Олегом откроем яхт-клуб.

— Яхты? — Герман внимательно посмотрел на сестру. Бредит? — Яхты в Москве?

Ева кивнула:

— Не волнуйся, Герман. Мы отдадим тебе твою долю от продажи квартиры. Половина, конечно, твоя, что бы там бабушка ни думала. Вот только раскачаемся, отобьем кредит. Через год, два.

— Я не понимаю: какие яхты в Москве?

— Ох, братик. Ну, есть Химкинское водохранилище, Клязьминское. А богатых людей в Москве, желающих покататься на яхтах, провести вечеринки, бизнес-встречи, свадьбы, полным-полно. Ты и понятия не имеешь, Герман, что творится в этом городе.