Ева

— Ей же не двадцать лет, заговорит. — Герман забирает бутылку с пивом, намереваясь отправиться к себе в комнату.

Мояри поджимает губы. Усаживается на стул. На ее шее пульсирует жилка, отчего бантик, стягивающий ворот платья, дышит и подрагивает. Герману приходится тоже сесть.

— Будете пиво? — нехотя спрашивает он.

— Я понимаю, что вы пережили… — Нянька сцепляет руки, смотрит ему в глаза.

Она отчего-то решила, что Герман потерял жену. Он ее в этом не переубеждает. Герман отпивает пиво, вытягивает правую ногу: после нагрузок она нестерпимо ноет.

— Герман, вы должны понимать, что жизнь на этом не заканчивается.

— В какой книжке вы это прочитали, Рита?

— Я пережила в своей жизни достаточно, чтобы с полной уверенностью утверждать: если сгорела одна лампочка, то, значит, вскоре загорится другая.

— Рита, ради бога, идите спать.

Герман выпивает пиво залпом.

— Я вижу, что вам нужна помощь, Герман. Вы худеете и еще — совсем не замечаете дочь, когда так нужны ей. Вы даже как будто отталкиваете ее. Я беспокоюсь о девочке.

— А я было подумал, что вы беспокоитесь обо мне.

— Вы взрослый, а она маленькая девочка.

— Рита, мне надо отдохнуть. У меня был тяжелый день.

— Я приготовила овощное рагу со свининой, — помолчав, заявляет нянька. — Рагу вкусное, калорийное. Я приготовила его по рецепту из книги «Старинные рецепты домашней кухни». Аришке понравилось.

— Ну прекрасно. Ребенок сыт.

— Могу для вас подогреть. По моим подсчетам, вам, Герман, нужно набрать не меньше восьми килограммов.

— Я сам подогрею. Спасибо. Идите спать, Рита.

Когда нянька, наконец, уходит, возмущенно стуча каблуками (она предпочитает даже дома носить обувь с тяжелыми массивными каблуками), Герман встает и открывает холодильник, чтобы достать еще бутылку пива. Задерживается взглядом на кастрюле. Выдвигает, открывает крышку — переваренные обесцветившиеся овощи, мясо, покрытое сыпью крупно нарезанных трав, ребро лаврового листа, тщетно пытающееся освободиться от тяжелого месива. Герман подавляет приступ тошноты и, порывшись в памяти, вспоминает, что уже ел сегодня. Хот-дог, когда после работы несколько часов сидел в машине в темном дворе Ломакиных.

Наутро, когда Герман встает в шесть часов, чтобы в семь тридцать быть в больнице, его уже ждет завтрак, дымит, как паровоз, на столе. И не только завтрак. Умытая и причесанная Ариша сидит на табурете напротив, болтает ногами и пьет какао.

— Девочка должна иметь возможность пообщаться с отцом, — почти угрожающе заявляет нянька, ненадолго показавшись на кухне, светящей огнями в утренней зимней ночи, как инопланетный корабль в космосе.

Герман наскоро проглатывает завтрак, слушая, как Ариша стучит сандалиями по ножке стола, отчего макароны в его тарелке слегка подскакивают. Ариша вытаскивает шоколадную пенку из чашки и принимается возить ею по столу, образуя причудливые формы и объясняя их Герману: ук, пи-ца, те-зо-р-р.

Когда Герман одевается в прихожей, ошибочно полагая, что выполнил родительский долг, Мояри подводит девочку к нему: иди поцелуй папу. Ариша подходит, смотрит этим своим сосредоточенным взглядом утопленных глаз сквозь стекла липовых очков. Нянька тоже смотрит. Герману приходится присесть. Девочка тянется, целует. Словно мокрое насекомое, сбившись с полета, задевает щеку Германа. Встав и собравшись с силами, он в ответ касается горячей, пахнущей детским мылом макушки.

С этого дня завтрак и Ариша неизменно ждут Германа по утрам на кухне. В одно из утр нянька присоединяется к ним. Видимо, прочитала новую статью в справочнике. Садится за стол с большой кружкой чая, куда принимается макать плотные спрессованные кусочки сахара и с завидным аппетитом отправлять их в рот. Теперь каждый день они завтракают уже втроем. В промежутках между глотками чая нянька обычно сообщает о том, какая ожидается погода или какой сегодня праздник по календарю.

Завтраками дело не ограничивается. Нянька заранее допрашивает Германа о дате его выходного и настаивает на походах в детский театр, цирк, кинотеатр и в тому подобные заведения. Но тут Герман непреклонен:

— В этом возрасте ребенку нужен только чистый воздух и движения. Это я как врач вам, Рита, говорю.

Поэтому они обычно ограничиваются прогулкой вдоль замерзшей речушки неподалеку от дома. Часовая пытка снегом, деревьями, птицами (нянька цитирует целые абзацы из справочников о каждой птице) или, если погода влажная, лепкой снеговиков — и Герман свободен.

По вечерам Мояри читает Арише сказки. Если в это время Герман оказывается дома (обычно он возвращается за полночь или, если был на дежурстве, то утром), он слышит громкий старательный голос Мояри. Как, придавая голосу грубости, она говорит за волка, встретившего Красную Шапочку, или, напротив, поднимает его на самый высокий для нее регистр, когда озвучивает речь младшего поросенка из сказки «Три поросенка». Когда Ариша засыпает, нянька, приглушив звук, смотрит до глухой ночи сериалы, семейным отношениям в которых она наутро и пытается подражать.





24




Мояри, как выясняется, очень интересуется историей пропавшей дочки Ломакиных. Собирает вырезки (то, чего Герман не может себе позволить), слухи, не пропускает новости, во время которых высказывает свое мнение о происходящем. Нянька не сомневается, что все дело в деньгах.

— У похитителей железные нервы, — заявляет она. — Изводят родителей, изверги, подготавливают к тому, чтобы те были готовы выложить все до копейки. Один психолог вчера говорил по телевизору, что требуется время для перестройки сознания родителей, перестановки их жизненных приоритетов. Стоит подождать, но немного, напоминая родителям о возможных страданиях девочки, и те выполнят любые условия, отдадут в буквальном смысле всё.

Однажды после прогулки, на которой Герман в очередной раз изображал счастливого и заботливого отца, катал Аришу на санках, помогал копать малиновой лопатой но-ру для за-ся, он заглядывает к Арише и няньке в комнату, разыскивая ключи от машины. Пол и окна, отдраенные энергичной нянькой, сверкают чистотой. Стены оклеены новыми голубыми обоями с мудреными завитушками. На них висят картинки из журналов — иллюстрации к сказкам вперемешку с копиями картин Репина, Левитана, Верещагина. В уголке, который нянька отвела себе, на крючках висят плечики с платьями, а на полу стоит сумка и стопка справочников. Справочники венчает фотография в рамке на ножке — в первый момент Герман думает, что это кто-то из близких няньки, но потом с удивлением признаёт Надежду Крупскую.

Ариша сидит по своему обыкновению на полу и занимается лего — теперь новым и чистым (нянька то и дело отмывает детали в ванной). Мояри уставилась в телевизор, сидя на краешке дивана, вся подавшись вперед. Поворачивается к Герману:

— Ключи? Да, я подняла их с пола в прихожей. Прибила гвоздик у входной двери и повесила их. Теперь не будете терять.


Герман слышит ее голос, но не понимает ни слова: на экране телевизора Ломакины заходят в подъезд своего дома на Ленинградском проспекте. Белые, будто бумажные, пальцы Ольги пауком вцепились в темную куртку мужа. Журналист за кадром тараторит:

— Какую сумму запросили похитители? Вы будете платить?

Крупный план: Олег оборачивается и с ненавистью глядит в камеру. Лысая голова точно покрыта лаком — блестит и отражает зимнее солнце. Ноздри красного крупного носа раздуваются.

— У нас нет комментариев, — заявляет обернувшаяся вслед за ним Ольга. Запавшие глаза. Волосы собраны кое-как и уже растрепались. Чрезмерно изящные губы оплыли и побледнели. Ольга щурится от яркого резкого света, прерывисто и часто выдыхает пар в прозрачный холодный воздух.

Ариша подбегает к телевизору, изумленно тычет в экран: ма… мо… ма. Герман будто пролетает все двенадцать этажей, оставив сердце в комнате одиноко стучать на полу. Нянька не сводит глаз с Ломакиных. Олег в репортаже сжимает локоть жены, острый и худой даже сквозь темный блестящий мех шубы, распахивает дверь и подталкивает жену в подъезд. На экране появляется журналист, а затем возникает фотография длинноволосой счастливой девочки на палубе яхты, залитой солнечным светом.

Ариша все еще держит пальцы на экране.

— Да. — Нянька вытирает выступившие слезы. — Бедная девочка. Вот что бывает, Ариша, когда родишься у богатых родителей. А какая красивая малышка. Как вы думаете, Герман, девочка жива?

— Не знаю, — говорит он после паузы. — Смотря чего надо… тому, кто ее похитил.

— Понятно чего — денег. Только что сказали, что похитители запросили выкуп. Огромную сумму. Вот мерзавцы.

Ариша подходит к няньке и, показывая на экран телевизора, пытается что-то объяснить:

— Ма… ит… мо…

— Да, Аришка, где бедная девочка сейчас? Как подумаю о малышке, начинаю плакать — не могу. — Нянька вытаскивает из кармана желтого платья платок, вытирает слезы, шумно высмаркивается.

Ариша возвращается на пол к лего, но, усевшись, продолжает с удивлением смотреть на экран, будто пытаясь что-то уяснить.

— Выкуп? Вряд ли, — говорит Герман, поворачиваясь, чтобы уйти. — Столько времени уже прошло.

— Большой, очень большой, говорят. Главное, чтобы девочку вернули. Но счастья им с этими деньгами не будет. Судьба все равно накажет мерзавцев.

— Неужели? — Герман, передумав уходить, проходит в комнату и встает напротив няньки. — Вы, Рита, в этом уверены? В том, что судьба карает преступников?

— Абсолютно, так бывает всегда, рано или поздно. Все об этом знают.

— Да, все об этом говорят. Дескать, рано или поздно за содеянное зло преступник получает по заслугам. Дескать, мир так устроен, что это неизбежно. Но нет, это не так! Это ничем не подтверждается, Рита. Сколько фашистов доживали в счастливой старости. Сколько невычисленных убийц, или тех, чья вина была ясна, но недоказуема, или кого «спасли» адвокаты, жили-поживали дальше. А все напасти доставались добрым хорошим людям. Мы все отчего-то верим, — Герман начинает от волнения ходить по комнате, — что в основе мироздания лежит моральный принцип, приоритет добра над злом. А нет, нет! Если в основе мироздания и есть какой принцип, он нам неизвестен. Я вот что вам скажу, Рита: мир, то есть механизм вот всего этого, вообще не знает никакой морали, понятий добра и зла. Ему все равно, миру, этому механизму, и ничего он не будет делать во имя какой-то справедливости. То есть и «все равно» — это тоже неправда, ему, миру, механизму — все это никак. Что на самом деле лежит в его основе, основе мира — нам никогда не узнать. Справедливость, мораль, добро, зло — это категории только людей, мои и ваши, Рита. И только мы играем в эти правила, только для нас они что-то значат. И только мы можем сделать что-то. Найти и наказать преступников. По долгу службы или внутреннему порыву. Человек, а никакая не судьба.

Нянька сочувствующе смотрит на Германа:

— Кроме настоящей тюрьмы есть еще душа, Герман Александрович. Если кажется, что преступник живет счастливо, то это неправда. Душа становится для него тюремщиком, она будет изводить, мучить до конца дней, она превратит его жизнь в ад.

— И вы в это верите, Рита? — Герман морщится от потока штампов. Мояри обожает штампы.

— Уверена. Я жила в детдоме. Те, кто измывался над нами, сейчас не выглядят счастливчиками.

Герман уже открыл рот, чтобы поинтересоваться: и как так судьба отплатила этим людям, но решает не продолжать опасный разговор.

Он выходит на улицу, пытаясь успокоиться. Ледяной воздух быстро приводит его в чувство, и Герман сосредотачивается на мысли, которая засела во время разговора с нянькой. Какой еще выкуп? Неужели Ломакины до сих пор не поняли, что никакого требования о выкупе не будет, что дело не в их деньгах? Как еще объяснить им это? Герман несколько часов катается на машине по городу. Остановившись у киоска, он покупает пачку газет. Пролистывает, в газетах тоже пишут о выкупе, который якобы запросили похитители. Вернувшись домой и дождавшись, пока нянька с Аришей уснут, Герман достает фибровый чемодан, пакет с вещами Ариши. Надев перчатки, он вырезает ножницами кусочек платья с остатками следов пирожного. Руки его вздрагивают от возмущения, и края кусочка ткани выходят неровные.

На следующее утро, опоздав на работу, Герман внепланово отправляет Ломакиным второе послание.





25




Ева как раз засунула руку в мешочек и вытащила очередной бочонок, когда раздался звонок в дверь. Настойчивый, торопливый.

— Сорок семь, — заявила она бабушке и Герману. Все трое сидели за круглым столом в бабушкиной комнате и коротали августовский вечер 1987 года за игрой в лото. Герман в очередной раз проигрывал и утешался фундуком из чайного блюдца с красным маком. Квадрат «47» оказался, конечно, на ее, Евиной карточке. Она аккуратно поставила бочонок на соответствующую цифру, поднялась и пошла открывать. Темная коса, сарафан в мелкий красный цветочек. Ева похудела и с усилием несла на спицах загорелых ключиц тяжелые налитые пятна августовского солнца.

Вернулась вместе с Еленой Алексеевной. Герман заметил, что Ева догнала ее в росте. На этот раз Елена Алексеевна была не в обычном платье, будто из мешковины, а в рубашке и юбке, покрытых серым снегом штукатурки. Волосы поседели всё от той же штукатурки, туфли оставляли на бабушкином таджикском ковре ручной работы серо-белый, почти лыжный след. Выражение лица Елены Алексеевны было таким значительным, что бабушка, хоть и заметила следы на ковре, сказала только: хм. Сдвинув карточки с бочонками, Елена Алексеевна положила перед бабушкой нечто, завернутое в чистый отрез ситцевой ткани. Бочонки раскатились по столу, некоторые из них упали и покатились по полу. Один так потом и не нашелся, как Ева и Герман ни искали. Елена Алексеевна раскрыла дрожащими руками ткань, под ней оказался кусок штукатурки с намертво вклеившейся в него газетой:

— Вот, Анна Петровна. Я нашла того, кто вылечит Германа, — сказала Елена Алексеевна и впервые за много лет улыбнулась.

Елена Алексеевна рассказала, что с час назад отдирала старые обои в своей квартире на Ботанической улице, где жила с матерью. Когда она содрала обои, на стенах проступили желтушные газеты, запестрели крупно набранными заголовками. Услужливое солнце, которое в этот вечер явно было в ударе, высветило один из них и заплясало на нем — «Победа курганского доктора». Елена Алексеевна, не слезая с табуретки, прочитала заметку, потом еще раз. Попробовала отодрать газету — куда там, она намертво держалась на стене. Тогда Елена Алексеевна взяла нож и сняла газету со стены вместе с застывшей штукатуркой. Сдула пыль и аккуратно, как икону, обернула в чистый отрез ткани. Подняла трубку и впервые в жизни вызвала такси. Переодеться, правда, забыла.

— Хм, — сказала еще раз бабушка, поправила очки, взяла кусок газеты-на-штукатурке и принялась читать вслух:

— «На стене и в руках у сидящих в зале — схемы, фотографии, рентгеновские снимки. На трибуне доктор из маленькой курганской больницы Гавриил Абрамович Илизаров. В этот доклад вложена вся его жизнь…»

Герман отчего-то вдруг вспотел.